Роман Подольный
Согласен быть вторым
-------------------------------------------------------------------------
Сборник научной фантастики. Выпуск 13
Издательство "Знание", Москва 1974 г.
OCR во благо всех живых существ: Алексей Звероловлев
-------------------------------------------------------------------------
1
- Ты меня что, за спекулянта принимаешь? - заросшее седой щетиной лицо,
только что бесшабашно веселое, стало мрачным. - Дружинник, что ли? Так
нечего очки втирать. Сказал бы сразу, и я сразу показал бы. Сам я, сам
картиночки свои рисую. Проверить хочешь? Пошли в мастерскую. Товар продан,
чего задерживаться.
- Верю, верю. Я не потому...- Я повернулся и пошел от него, быстро пошел,
почти побежал, прижимая локтем к боку белую трубку клеенки.
Дома достал кнопки, повесил раскрашенную клеенку на стену над диваном,
сел напротив на стул. Стал смотреть.
- Боже мой, что ты принес, что принес? - послышался за моей спиной
возмущенный голос мамы. - Какая пош... - слово осталось незаконченным. На
маму подействовало. Она разглядела. Минута молчания. Потом мама спросила:
- Как это может быть красиво?
Сюжет был более чем обычен для базарного коврика. Озеро, над ним замок,
на озере лебеди, на берегу красавица.
Но красавица, черт возьми, действительно была красавицей. И замок
действительно взметнул к небу гордые башни, покорно повторенные водой озера.
А лебеди... Это были лебеди из сказок Андерсена.
Читая настоящие стихи, чувствуешь и себя самого поэтом. Понять открытие -
значит разделить радость того, кто его сделал. А деля с человеком радость,
ты до него поднимаешься. Как бы он ни был велик. Или это он поднимает тебя?
Наверное, потому что без него ты оказываешься бессилен. Но ведь не всегда
же, правда?
И я вытащил из-под дивана чемоданчик, в котором уже два года лежали без
применения альбомы с великолепнейшей бумагой, запасы красок, сотни тщательно
выбранных мамой карандашей. Мир снова заслуживал воплощения на белом листе!
А потом я сидел на берегу речки с альбомом на коленях. Сидел до тех пор,
пока не стало слишком темно, чтобы рисовать. Как будто то, что я делал,
можно было назвать этим словом...
Я сломал карандаш. Потом запустил альбом в небо над рекою. Неуклюже
развернул альбом свои картонные корочки-крылья, распластал их; казалось, еще
секунда, и он птицею рванется вверх... Но крылья поднялись еще выше,
встретились друг с другом... Я отвернулся.
В искусстве мне суждено было остаться только гостем. А в жизни? Ну
что ж, в конце концов - я студент Всесоюзного государственного института
кинематографии, а чтобы попасть в этот институт, надо, говорят, быть
талантливым. Я попал. Значит?
Ну что же, так и будем считать, тем более, что кое-кто из профессоров,
кажется, держится такого мнения. Кое-кто. А для меня важно, чтобы так думал
Василий Васильевич Аннушкин. Великий Художник, точнее говоря, Великий
Режиссер.
2
Медленными, торжественными шагами вознес профессор Аннушкин свое
громоздкое тело на кафедру.
- Сегодня, дети мои (это обращение мы не простили бы никому другому),
сегодня, дети мои, мы будем говорить об ИСКУССТВЕ. (Он произнес это слово
так, что все буквы в нем казались заглавными). Не об искусстве Фидия
или искусстве палеолита, не об искусстве Возрождения или искусстве
передвижников, а об искусстве вообще. Но сначала посмотрим вместе на
несколько картин. Филипп Алексеевич, прошу вас, - профессор величественно
кивнул в дальний конец аудитории. Там у проектора стоял маленький человек
с крошечными рыжими усиками. Дед Филипп! Как я его сразу не заметил? Этот
очень вежливый и всегда чуть (а иногда и не чуть) пьяненький старичок был
достопримечательностью института. Его фотографии время от времени получали
премии на международных выставках. И знатоки искусства и жизни - а кто в
нашем институте не относился к ним? - понимающе кивали в коридоре вслед
слегка покачивающейся фигуре фотолаборанта Прокофьева:
- Слабый, безвольный человек.
- А ведь мог...
- Да и сейчас иногда...
- Иногда не считается.
В самые последние годы старик, говорят, стал чаще пропускать рюмочку. Но
в институт по-настоящему пьяным не приходил. Однако сегодня, пожалуй...
Я сидел рядом с проектором и хорошо видел обострившиеся скулы,
напряженный лоб, редкие торчащие усики. Сегодня Филипп Алексеевич был
необычным. А необычное легче всего объяснить самым привычным (увы, чаще
всего это объяснение оказывается верным). Пьян?
- "Последний день Помпеи", Филипп Алексеевич, - командовал профессор. - А
теперь палеолитическую Венеру... а теперь Рембрандта, то, о чем мы
договорились... Что это вы даете картину без правой части и под другим
углом? Вы разучились работать с проектором?
- Но так лучше, Василий Васильевич,- вырвалось стоном из груди лаборанта.
- Лучше? - голос профессора упал. Я не мог себе представить ничего, что
было бы способно вывести Василия Васильевича из состояния олимпийского
спокойствия и несокрушимой уверенности в себе. Но оказалось, что это
возможно. Брови взлетели к месту, где два десятка лет назад находился чуб,
на просторной груди заколыхался еще более просторный пиджак. Я закрыл глаза,
заранее представляя себе залп, который обрушится сейчас на деда Филиппа.
Профессор сотрет лаборанта в порошок.
- А знаете, и вправду лучше, пожалуй, - услышал я по-прежнему мирный
голос Василь Васильевича. - Но я сомневаюсь, чтобы вы, я или вон Илья
Беленький в предпоследнем ряду (я вздрогнул, так неожиданно услышав свое
имя), - я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь на свете, даже равновеликий
Рембрандту, имел право прикасаться к его полотну. Прочь, профаны! Простите,
Филипп Алексеевич, что я употребляю это обидное слово, но все мы здесь рядом
с Рембрандтом - профаны. Поставьте теперь "Венеру" Веласкеса и, пожалуйста,
не повторяйте этой шутки. Она дурного тона. Впрочем, одну минутку. Я хочу
еще раз посмотреть... Да, в этом что-то есть. Ну ладно. Какой диапозитив я
просил вас только что поставить?
Лекция пошла обычным чередом. Впрочем, назвать любую лекцию Василь
Васильевича обычной - невозможно. И сейчас мы все слушали его завороженно,
все, в том числе "профан", по прозвищу дед Филипп, судя по блаженному
выражению его маленького лица. А ведь умение читать лекции - только
ничтожная деталь в списке достоинств Василь Васильевича. И у такого
человека, я это точно знаю, нет преемника, младшего соавтора, которого
Аннушкин признал бы достойным принять от него грандиозное наследие. Семьи у
него нет, жена давно умерла, друзей почти нет (у нас на факультете много
говорили про Аннушкина). Если бы я смог стать для него хотя бы просто
другом, даже не другом, а младшим товарищем! Стать не творцом, так хотя бы
нужным творцу.
3
Вчера в институте услышал разговор профессора с доцентом.
- Курдюмов останется.
- А надолго?
- На его век хватит.
- А Лихачев?
- Навсегда.
- А я?
Тут оба смутились и огляделись. Пришлось отойти. Решают, кто и на сколько
останется в истории, кого и сколько будут помнить.
А я?
Я обещал стать великим музыкантом в шесть лет.
Великим шахматистом - в десять.
Потом от меня ждали, что я буду великим поэтом, великим биологом, великим
артистом. Кому обещал? Кто ждал? Сначала родители, потом родители и друзья.
С пятнадцати до восемнадцати - сам. Потом два года я пытался стать великим
математиком и великим художником сразу.
Мама говорит мне, возвратившись с работы:
- Сегодня встретила Юру. Он уже гроссмейстер. А ты его еще десять лет
назад бил...
Упрек, который звучит в ее голосе, никак нельзя назвать невысказанным.
Она тут же выскажет его и в более определенной форме.
А назавтра она встречает Мишу, которого печатает журнал "Юность".
Послезавтра - Петю, который в прошлом месяце холодильник выиграл по лотерее.
Все мои друзья - замечательные люди. И только я...
Сейчас мне двадцать два, и я уже ничего не обещаю. Ни другим, ни себе. А
я ведь уже привык к тому, что - буду. Остаться. Быть. Умереть, но не уйти. Я
карабкался к небу то по одной лестнице, то по другой. И каждый раз упирался
головой в потолок. Мама прятала мои рисунки, стихи, записи шахматных партий.
Она знала, что это будет через сто лет интересно. И я знал. А теперь знаю,
что даже мамы иногда ошибаются.
Насчет остаться - не выйдет. Я бездарен. Как говорит дед Филипп: что
сфотографируешь - то и проявляется!
Но можно попасть на фотографию вместе с кем-нибудь другим. Пущина помнят
как друга Пушкина. Чайковский увлек за собой в Историю баронессу фон Мекк.
Если я и вправду смогу быть нужным гению... Что же, для бездарности и это -
много. Но это - возможно.
Сейчас лекция кончится, я подойду к нему и начну атаку. Я должен уметь
загораться чужим светом, раз нет своего, стать статистом или ассистентом, но
оказаться рядом, войти в его жизнь, принадлежащую будущему, продолжающуюся в
веках... Да, лекция идет к концу, вон дед Филипп собирает диапозитивы. И он,
конечно, совершенно трезв, необычно в нем что-то другое. Может быть, глаза?
Почему-то раньше я не замечал, что за глаза у старика, голубые нежные глаза
под черными ресницами, длинными как у девушки. Впрочем, нет, необычным дед
показался не из-за глаз. Чем же еще?
Звонок не дал мне додумать до конца. Как всегда, под его трель договорил
Василий Васильевич свою последнюю, как всегда четко продуманную фразу. Пора
было действовать.
И я устремился по проходу между столами, чтобы перехватить Великого
режиссера у выхода из аудитории.
4
Тема для беседы с ним была у меня уже заготовлена. Она, я был уверен, не
могла не заинтересовать любого мыслящего человека.
- Василь Васильевич, - я запыхался, и Великий режиссер вежливо
остановился, выжидая, пока я переведу дыхание. - Василь Васильевич, почему в
искусстве действует правило "хорошенького понемножку"?
- То есть как это, молодой человек? - благосклонно осведомился Великий
режиссер. - Сформулируйте поточнее, пожалуйста.
- Очень просто. Нужны ли человечеству десять одинаковых Рембрандтов?
Сотни "Ночных дозоров"?
- Наверное нет, молодой человек, вспомните, что случилось с шишкинскими
"Мишками", развешанными в тысячах столовых. Правда, тут надо, конечно,
учесть и качество копий.
- А если бы один Рембрандт написал тысячи картин, повторяющих одна другую
и одинаково талантливых? Что бы с ними произошло?
- Хороший вопрос! Действительно, тут можно задуматься. Произведение
искусства действует на чувства и дает информацию чувствам и уму. Но
повторная доза информации - скучна, потому что не нужна.
- А мне кажется, Василь Васильевич, тут есть аналогия вот с чем. Ботинок
натирает ногу не оттого, что тесен, а оттого что он двигается относительно
ноги. А когда относительного движения нет - нет и ощущения, боль оно или
счастье - все равно. Нам нравится второй раз рассматривать хорошую картину,
потому что за время разлуки с нею мы сами успели измениться. Если же повтор
навязывается, об удовольствии и речи нет. Повторение у художника - покой у
зрителя. Потому-то для искусства воспроизводимость - смерть.
- Интересная формулировка. Я бы даже сказал - интересная до очевидности.
Вы ведь на третьем курсе, молодой человек? Ну конечно же, да, на третьем.
Давайте-ка я на вас посмотрю... В артисты вы вряд ли годитесь. Ну, да
что-нибудь придумаем. Приходите-ка завтра, молодой человек, ко мне, на
студию.
...Прошло полгода. Стоял сентябрь.
- Илюша, - мягко сказал Великий режиссер, - поработай, дружок, еще над
этим сценарием, реши окончательно, будем мы его ставить или нет.
- Хорошо, Василь Васильевич.
- Я тебе говорил уже, что это обращение слишком длинно для рабочей
обстановки. Василий, поверь мне, будет звучать столь же уважительно.
Год начинался для меня великолепно. Я теперь был не просто студентом
четвертого курса. Мое имя появилось в титрах первой картины. Пока оно стояло
после скромного титула "ассистент режиссера", но я был бОльшим - личным
секретарем, ближайшим помощником, тем, кого в XVIII веке называли
наперсником. Я не смог стать талантом. Я сумел стать таланту необходимым.
Вторым - рядом с Первым.
5
- Как это будет великолепно, - задумчиво сказал шеф. - Бесчисленные языки
пламени и, среди них, из них - живое существо. Прекрасно.
- Значит, вы поверили в мою идею? - напряженно ждал ответа человек,
сидевший за столом напротив него.
- Поверил? - с величественной иронией Василий Васильевич покачал своей
огромной головой. - Причем здесь вера или неверие? Я сниму фильм про вашу
идею.
- Но если не верите, то зачем вам этот фильм?
- Его интересно снимать.
- Хорошо же. Я покажу вам фотографии, которые никому не показывал. Пока.
Боялся. - Гость лихорадочно расстегивал застежки портфеля, бормоча: - Я
просмотрел тысячи, десятки тысяч снимков. Огонь часто снимают. Костры, печи,
камины, пожары... Есть и любители фотографировать огонь. У одного оказалась
тысяча триста снимков. Сейчас он за меня. И два его снимка со мной. И еще
шесть снимков других фотографов - наиболее убедительные.
Я не мог оставаться на своем диване, с книжкой. Бросил ее, подсел к
столу.
Фотографии были цветные и черно-белые, хорошие и неудавшиеся. Но на всех
них отчетливо выступало среди языков пламени существо, больше всего похожее
на ящерицу, узкую и стремительную.
- А сколько фотографий у меня есть еще! - возбужденно говорил гость. - Но
эти все-таки самые лучшие, - великодушно сознался он.
Впрочем, оглядев нас, он понял, что даже самые громкие слова могут только
испортить впечатление, и откинулся в кресле, скрестив руки на груди. Я
следил за ним краем глаза. Сейчас с широченного лобастого и щекастого лица
этого человека слетело недавнее болезненное выражение.
Ему поверили - пусть на секунду, и большего сейчас ему не нужно было.
А фотографии интересные. Правда, у меня был знакомый, который еще в
восьмом классе дюжинами изготовлял очень доказательные фото летающих
тарелочек. По-видимому, у Василия Васильевича тоже был такой знакомый,
потому что Великий режиссер вздохнул, стряхивая с себя обаяние снимков, и
чуть грубовато спросил:
- А живую отловить не удалось?
И тут мне стало ясно, что Кирилл Евстафьевич Ланитов, кандидат
исторических наук (как он представился при знакомстве), не так-то прост.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг