Андрей Платонов
В ЗВЕЗДНОЙ ПУСТЫНЕ
Тих под пустынею звездною
Странника избранный путь,
В даль, до конца неизвестную,
Белые крылья влекут.
День и ночь и всю вечность плывут и плывут над землей облака. Дома,
под крышей мастерской, везде, где неба не видно, мы знаем, что есть облака.
Если небо просторно, пустынно, и солнце от зноя стоит, в нашем сердце
идут облака. Их шорох, как тихая вечная музыка, которая гонит надежду. И не
знаешь, что лучше, этот тоскующий шелест или пустынная радость, когда
нечего больше желать. Путь облаков тих, как дыхание, как неспетая,
несложенная песня, слова которой втайне знаешь.
Облака, звезды и солнце идут в одну сторону. В этой безумной и
короткой неутомимости, в этом беге в бесконечность есть тоска, есть
невозможность, и от нее рвется душа.
Есть мысль: земля - небесная звезда. В ней больше восторга и свободы,
чем в целой жизни.
Сама мысль есть уже не жизнь, а больше жизни. От ее пришествия
вспыхивают самые далекие миры.
Мысль не знает страданья и радости, она знает одно, что есть
неизвестное. Она может восстать и на истину, если эта истина не нужна
человеку.
Был глубокий вечер и звезды. От звезд земля казалась голубой. Звезды
стояли. Игнат Чагов шел один в поле.
Далеко дышал город, который Чагов так любил за его мощные машины, за
красивых безумных товарищей, за музыку, которую вечером слышно в полях, за
всю боль и за восстание на вселенную, которое в близкие годы вспыхнет по
всей земле.
Он не мог видеть равнодушно всю эту нестерпимую рыдающую красоту мира.
Ее надо или уничтожить, или с ней слиться. Стоять отдельно нельзя. Подними
только голову, и радостная мука войдет в тебя. Звезды идут и идут, а мы не
с ними, и они нас не знают.
И неимоверная жажда труда и страданий загорелась во всем теле. Мускулы
надувались буграми, мысль билась, как горная птица в детской клетке. И небо
было ниже, тяжелые камни оседали на дно, и мир стоял, как голубой и легкий
призрак, он был разгадан. Звезды остановились. Но Чагов знал, что это ложь,
внутренняя игра его несметных человеческих сил, и до истины всем далеко. Но
человеку нужна не истина, а что-то больше ее. Чагов смутно чувствовал -
что, но не мог сказать, только слепая радость надувалась в нем от смутного
сознания, что нет невозможного, что невозможное можно сделать, как делают
машины, одолевающие и превосходящие законы природы.
Днем сегодня прошел дождь, и после земля была как под стеклом. Теперь,
ночью, леса глубоко запустили в нее корни, неподвижно молчат верхушками.
Реки текут тише, чем днем, и далеко, на краю поля светит и не светит костер
заночевавшего в курене человека.
И по всей вселенной текла сладкая влага жизни и наслаждений,
истомляющая невыносимая боль.
Все застыло в покое и благе.
Со всех довольно того, что есть.
Обрывы оврага остро глядели в небо, как в каменную непреодолимую
пустоту. Черные четкие глиняные глыбы лежали мертвые и безнадежные. Они
должны воскреснуть или взорваться.
Вселенная - это радость, позабывшая смеяться. Она не взорванная гора
на нашей дороге. И зарницы мысли рвут покой и радость и угрожают довольному
миру пламенем и разрушением до конца, до последнего червя.
Мы никого не забудем.
Сейчас, в эту минуту, по всем слободам, окружающим город, на полу, на
нарах, по сенцам спят грязные, замученные, голодные люди. Это черная масса
мастеровых, людей с чугунными мышцами и хрустальной ясностью сознания.
Днем они шевелятся у станков и моторов. Ночью спят без снов и почти
без дыхания, со смертной усталостью.
Чагов чувствовал, что он - это они, спящие сейчас, как трупы. Они
недовольны миром, для них мир не загадка, а куча железного лома, из
которого надо сделать двигатель. Этот двигатель увезет нас всех отсюда, из
этой тоскливой пустыни, где смерть и труд и так мало музыки и мысли.
Рабочие и днем живут наполовину. Глубоко в материю, в железо мы
запускаем свои души, и материя томит нас работой, как сатана. Чтобы мы
ожили, материя, мир, вся вселенная должны быть уничтожены. Больше нет
спасения. Ни одной двери для нас не оставлено: их надо проломать руками.
От вечернего до утреннего гудка мы томимся сном.
И сон для нас не облегчение, не отдых, а непосильная работа: мы,
растрачиваем, мы одолеваем во сне время и не получаем за это ничего. Мы
забываемся, а наш враг -вселенная все время живет и усиливается.
Сон - это отступление рабочих масс перед освирепевшим миром, душащим
тело усталостью.
Мы изнурены черным зноем работы, мы не чуем себя, а спасения еще не
видно. Никогда, ни в одном из нас, не шевельнулась эта сладкая, сладкая
боль - боль любви к женщине. Мы - сознающие, мы видящие, и мы принялись за
самую тяжелую работу.
Пусть те, кто дети, играют в песке и думают, что мир им мать, а жизнь
-влюбленность.
Душа наша -ненависть. И ненависть наша так велика, что она перерастет
и захлестнет собою мир.
На земле, на далеких невиданных планетах растут и растут ненавидящие
рабочие массы. Труд и есть ненависть. Эта ненависть есть динамит вселенной.
Мы растем и множимся без конца и спасем себя только мы сами, мы все, а не
самые умные среди нас.
Мы умны и могучи, когда вместе: в одиночку -мы погибаем.
Мы - масса, единое существо, родившееся из человека, но мы и не
человек, и человеческого в нас нет ничего. И на солнце я чувствовал бы всех
в себе и не был одиноким.
Масса, новое вселенское существо, родилась. Она копит в труде свою
ненависть, чтобы разбрызгать ею звезды и освободиться. В ее бездне - душе
всегда музыка, всегда песнь освобождения и жажда бессмертия и неимоверной
мощи.
И это чувствовал в себе Чагов. Всегда в нем пела и тосковала душа, и
было легко жить в этой обреченной звездной пустыне, окруженным синими
манящими безднами, машинами и товарищами.
- В безнадежности надеяться,- прошептал Чагов и улыбнулся.
Жизнь в нем была так велика, что он всегда смеялся, когда говорили
смешное или несуразное, как бы он ни тосковал в это время.
Ночь шла и не проходила. Чагов сидел на дне оврага, и легко,
бессознательно играла в нем мысль, как кровь, била по жилам.
Потоки звезд шли над ним. Один раз тень беззвучно молчащей птицы
скользнула по траве, по белому серебру росы. Внутри его все затихло, и он
прислушался, перестал дышать и замер, как зверь. Потом пощупал руки,
способные разорвать пасть льва, и засмеялся.
Вместе с кровью и теплом шла в его тело вольная мысль и делала за него
работу познания. В такие минуты он бессознательно и без желания был
ясновидящим.
Может быть, потому, что сам мир - только прозрачная, беззвучная
ясность, и наша воля, наш труд, наше сомнение затемняют его.
В черной, еле шевелящейся Массе механиков и мастеровых мысль также
текла из глубин тела и не управлялась сознанием, а была стихией и бурей.
И иногда, редко, тайно от самих себя, при безумных взрывах энергии в
машинах и в Массе, мы смутно ощущали эту податливую, слишком покорную
мягкость материи, и наша энергия, не находя модного сопротивления, нечаянно
уходила на разрушения, уносилась, как гранитная глыба в пустом
пространстве, удваивая скорость с каждым моментом.
Мы тогда напрягались, регуляторы ставили на полную скорость, мы
размахивались и ударяли в пустоту и сами падали. Может, нету мира. Но
машины дробили металл, подшипники накалялись, моторы выли, и здания от них
дрожали - и мы сомневались.
Но в такие минуты нас охватывала тоска, и мы сокращали напор энергии,
под ними исчезала материя.
Чагов вспомнил эти миги, когда машины перегружали сверх нормы до
невозможного, когда в кочегарках плавились дверцы топок и динамо ревели и
между проводами вспыхивали молнии, когда забывалась наука и выступало
человеческое безумие и вера в свои машины, в сознательность организованного
металла, в товарищество жизни с материей, и над всем телом Массы, слившейся
с машинами, бегал и охватывал, и пронизывал его электрический ток разум
работающей Массы, урегулированная точная мысль, новое великое сознание.
На вершинах труда исчезает мир, и ты свободен, и тебе не страшно. Не
пустыня кругом тебя, а убегающие от тебя звезды. Ты свободен, ты больше не
ненавидишь, не любишь и не мыслишь. Ты только знаешь. И другая неведомая
сила взорвется в тебе, какой тут нет имени.
Нежно и тонко где-то далеко запела птичка, будто заплакал ребенок.
Чагов посмотрел на небо, на тишину, и старая боль от нестерпимой зовущей
красоты вселенной впилась в него. Будто позвала она его, как девушка,
которую Чагов всегда любил и которой не было на свете: - Родной мой!
И он заплакал, как одинокий древний человек. Звезды в мраке качались,
как цветы, и оседала густая роса.
Чагов поднялся и вышел из оврага. Далеко также горел и не потухал
костер уснувшего человека. Выл гудок на заводе, распуская ночную смену, и
тяжело дышала паром электрическая станция. Он вспомнил машины, великих
товарищей, спящих до утреннего гудка, и засмеялся от радости и надежды.
- Мы идем к тебе, неведомый мир, мы очарованы тобой, и мы никогда не
умрем.
Чагов вытянулся, кровь хлынула от сердца, и он задрожал от силы и
бессмертия.
Внезапная, страшная мысль ударила его. Он остановился и потер руки.
Он долго не мог понять, что ему делать и нужно ли теперь идти в город,
нужно ли работать. Красная звезда пробичевала небо и бесшумно исчезла в
пустоте, озарив смутные дороги и какого-то человека на них.
Больше ничего не было видно.
Чагов очнулся. Низко блестел поздний месяц. Мертвая земля лежала без
конца. Спали в городе товарищи.
В этот миг могла случиться страшная катастрофа, и никто бы не спасся.
Человечество увидело бы только свой сон. Один Чагов больше не увидел бы сна
и бился бы один с разбушевавшимся миром до конца, до смерти в восторге. И
может, победил бы и увидел последний бесконечный сон.
Чагов понял свою внезапную пронесшуюся мысль.
А что, если и мысль, и жажда истины есть только та же простая сила,
как голод или ритмическое колебание крови в теле, только хорошо
организованная, высшая форма этой простейшей силы... И поэтому мысль и
истина - ничтожество в бездонной пучине вселенной, вселенная имеет более
великие ценности, неизвестные человеку. Тогда работа Масс не имеет того
смысла и цели, какие мы думаем, тогда сама полная победа Масс над природой
есть только победа природы же над своим неравновесием, а не победа внешней
силы - человечества - ради человечества. Тогда все это слишком ничтожно и
потому ненужно.
Мысль есть жизнь моего тела, и тело произвело мысль ради себя, а земля
произвела тело ради себя.
Чагов пошел. А тогда мы-то на что? Мы восстанем и на это, раз это так,
но не обманемся и биться за ложь, за мечту не будем. Тогда мы восстанем и
на мысль, и на истину, и на себя, но добьемся конца.
Без усилия, без муки, вольно и высоко вскинулся в нем живой,
неистребимый дух, строящий надежды и радость везде, где есть тьма и
сомнение. И он неуловимо, безмолвно и без мысли понял свою правду и пошел к
городу, быстро и свободно, не чуя себя.
Город горел в электричестве.
Чагов оглянулся. Также горел на краю поля костер, может, уже ушедшего
человека, но он был так далеко, будто на небе, и звезды были рядом с
меркнущим огоньком.
Тихо подошел к Чагову из темноты человек и обнял его. Чагов ответил и
поцеловал его. Человек заплакал.
- Что с тобой, товарищ?
Человек опомнился и заговорил: - Я хочу для тебя сделать что-нибудь, я
пришел поклониться... Я ходил всю ночь по городу, и никого нигде нету. Я
бросился в поле.". Я от любви не могу жить и спать....
Его тонкие руки зашелестели по волосам Чагова. Чатов понял: в
последнее время, время накануне восстания Масс на вселенную, много стало
таких людей, которые поклонялись человеку, молились на него и часто умирали
от своей безысходной, невыносимой любви.
Светало. Чагов пришёл в общежитие и сел за чертежи любимой машины, за
свой великий проект, который он творил, как поэму. В нем опять запела
музыка, и его геройская человеческая душа заиграла в железной, неоконченной
поэме.
Поднялось солнце, и сразу по одной команде заревели тысячи гудков.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 22.09.2003 15:38
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг