И снова покой объял его. Так и должно быть. Не славы ради шел он на
смерть. И не все надо знать людям, не все способны выдержать они, не со
всяким грузом в сердце жить можно. Никто и никогда! Будто ничего и не было.
Просто род людской прошел по самому краю, по лезвию бритвы... и уцелел. Но
никто и никогда не узнает имени спасителя. Все верно, все правильно. Никому
ничего и не нужно знать.
- Ты отпустишь меня? - спросил он у сероглазого.
- Да, - ответил тот, - ты волен в остатке жизни своей. И я хотел бы,
чтобы новые тяготы легли на плечи не твои, но тех, кто придет за тобою, ты
много перенес и ты заслужил покой. Но никто не сможет обещать тебе покоя,
пока ты там, среди живых.
466
- Никто, - эхом отозвался Иван.
- До конца дней своих лишь ты один на Земле и во Вселенной будешь
знать правду о том, что случилось. Помни, ты один! Никто не может лишить
тебя памяти. Но никто и никогда не поверит ни единому слову твоему, если
решишь ты поведать смертным о гибели мира, о земном апокалипсисе... ибо для
них он всегда впереди, в грядущем!
- Я знаю, - сказал Иван. - И все равно я хочу к ним, на Землю.
Сероглазый подошел совсем близко, возложил ладони на плечи. И Иван
почувствовал, как некая часть его перетекает во что-то непостижимо
огромное, не имеющее границ и вечное. Но еще он почувствовал, что остается
самим собою, утрачивая лишь обретенное на время в Старом Мире и не нужное
на Земле. Ему сразу стало легко и вольно - таким и следует возвращаться
туда, к людям, таким и надо жить среди них... и кто знает, что будет там,
на Земле? Он был чист и светел. Лишь стародавнее и привычное тяготило душу,
обыденно, неизбавимо, ну да ничего, эту тяжесть надо было нести - до конца,
до гробовой доски.
- А теперь проси Меня и Я исполню желание твое! -- сказал сероглазый.
- Мне не о чем просить Тебя, - ответил Иван, - мне ничего не надо.
- Ничего?!
Иван пожал плечами. Ну что он мог попросить у Всемогущего! Вернуть из
небытия Алену, Светлану, Гуга, Кешу, Дила Бронкса... Это невозможно. Да и
зачем? Зачем обрекать их на новые страдания?! Он знал, что все они в лучшем
мире, что они ждут его, но он должен придти к ним не раньше и не позже
положенного, предопределенного. Вот только несчастный Цай, за него надо
попросить, за пожертвовавшего собой ради них, загубившего душу свою и
затянутого в мрачные воды черного океана...
- Не проси за него, - прервал мучения Ивана сероглазый, - отдавшему
душу за други своя будет воздано по делам его, и воссоединятся они по
прошествии времен, ибо жизнь его черна и страшна была, но душа чиста. Проси
для себя!
Все былое промелькнуло пред Иваном в стремительном вихре. И ничего не
желал он исправить в прошедшем. Не нужны ему были земные богатства и
почести. И власти он
467
хлебнул с лихвой, до избытку. Ничего не надо! Лишь обожгло вдруг
ослепительным пламенем, будто это он сам был привязан к поручням, будто его
убивали трехглазые ироды. И встали перед глазами два корчащихся в лютом
огне тела. И ударило в уши материнское проклятие. "Не придет он
мстителем... не умножит зла!!!" Так было сказано, так изречено. А он
пришел. Он не подставил левой щеки. Он повторил сказанное не им, но
праведное и единственно верное: "Мне возмездие, и аз воздам!" И он не
умножил зла, но сокрушил его - пусть не навсегда, пусть на время, но воздал
по делам... А они все там же, в Черной Пустоте, в бездне среди падающих
миров... И тогда он взмолился:
- Даруй мне ее прощение! И возьми их к себе, в Свет! И ощутил, что не
легкие руки Вседержителя касаются его плечей, а совсем иные - тонкие,
нежные, горячие, материнские. Да, это она обнимала его, прижимала к груди,
плакала, орошая его грудь слезами, и опять обнимала - большого, сильного,
постаревшего, совсем не похожего на того младенца, которого знала. И за
спиной ее стоял отец и смотрел на него серыми, печальными глазами, и губы у
него чуть подрагивали, он тоже хотел обнять сына, и он обнял, сдавил его,
когда мать лишь на миг отстранилась. Да, это были они - те, кого он почти
не знал, те, кто дали ему жизнь, погибшие за него во мраке Космоса.
- Сынок, милый, родимый, - причитала мать, совсем еще юная, лет на
пятнадцать моложе его самого, сына, но исстрадавшаяся, дрожащая, - прости
меня! прости нас! прости слова мои и забудь! Живи! Живи!! Живи!!!
А он не мог выдавить из перехваченного судорогой горла ни слова, он
молчал и плакал. Ему нечего было больше желать. Эти двое, отец и мать,
являлись ему каждую ночь, они страдали сами и заставляли страдать его -
безмерно, невыносимо. Теперь они обретут покой. И вместе с ними он обретет
покой. На время земной жизни.
Он склонился над матерью и поцеловал ее. Обнял отца.
- Простите и вы меня!
И почувствовал, что они ушли, растворились в Свете, и что он обнимает
сотканного из неземных лучей и почти неосязаемого сероглазого, русоволосого
человека, и что сероглазый этот - словно светящееся окно в какой-то пре-
468
красный и непостижимый мир, влекущий, манящий, чудесный.
Но ему еще рано было туда.
Иван отстранился.
И услышал:
- Иди! И да будь благословен!
Земля. Великая Россия. Москва.
Год 2488-ой, май.
Он очнулся во Храме, перед глядящими на него Святыми Ликами. Он не
помнил, как забрел сюда - наверное, добрая и чистая сила привела его под
святые своды. Ноги еле держали Ивана. Он опирался на простой и корявый
дубовый посох, и чувствовал, что руки дрожат.
Слишком рано встал, слишком рано! Надо было еще отлеживаться в
подмосковном госпитале-санатории для отставных десантников-стариков, куда
его определили пару месяцев назад после последнего, уже нештатного рейда...
Так и сказали: "Все! Хватит! И не в запас, а в отставку - на списание,
вчистую!" Они там ничего не знали, да и не могли знать. Он проходил по
документам, как вернувшийся с Тройного Зугара после двухгодичной штурмовой
геизации старикан, износивший себя до предела, полубезумный, почти
мертвый... Ну и пусть! В чем-то они были и правы, Иван лежал первый месяц в
лежку, это уже потом начал ползать и пытаться вставать. А теперь вот и
выбрался в эдакую даль!
Он помнил Лики. Помнил еще по тем, стародавним встречам с ними под
куполами Храма Христа Спасителя. Они были родными, близкими. И под слоями
красок, нанесенных иконописцами, он узнавал тех, кого видел не на дереве,
не в красках. Архистратиг Михаил! Георгий Победоносец! Чистые и ясные лица,
развевающиеся на ураганном ветру длинные льняные кудри, глаза-озера, и
золото доспехов, лес копий, стяги, Небесное Воинство, тысячи поколений
непобедимых, дерзких и праведных россов... их не удалось превозмочь, не
удалось сломить и ныне, они выстояли, и они выстоят впредь! Ведь это они
шли по дикому и лютому, первобытному миру, шли шаг за шагом, неся свет в
сумеречные земли, неся крест святой к еще не познавшим света,
предуготовляли приход Спасителя - они, русобородые и
469
ясноглазые - первоапостолы, проповедовавшие на свой лад за тысячелетия
и столетия до Пришествия. Святая Русь!
Он вглядывался в Лик Богородицы. И видел Ее, Единственную,
Покровительницу Земли Русской, вобравшую в себя тысячи и тысячи жен и
подруг первороссов, их лад и стать, синеву и чистоту их глаз, тепло и добро
их сердец. Это они хранили Род, они рожали его сынов и дочерей,
предуготовляющих мир дикости и безверия к Благой Вести. Их сила, их ласка,
их вера напитали Ее, принесшую в мир Спасителя... если бы только нынешние,
перемешавшиеся во временах и пространстве потомки созданных по Образу и
Подобию и двуногих ходили не на черные мессы, а сюда, к Ней! Смотрели бы в
Ее глаза! Ведь сколько бы ни оставалось в мире зла, как искусно не рядилось
бы оно в чужие одежды, для того и есть в земных мирах Святая Русь, чтобы
придти, вернуться блудным сыном, припасть...
Иван дрожащей рукой ставил и возжегал свечи: и во здравие живущих, и
за упокой души - Всем Святым, пусть и не было в книгах и писаниях имен, что
носили его усопшие други, не было гугов и дилов... но там, на Небесах
разберутся, они уже в Свете. Им воздано!
Он вышел из-под сводов укрепившийся духом и просветленный. Он уже
знал, что не вернется на больничную койку, что найдет себе место в этом
шумливом, гудящем, мятущемся мире.
День стоял благодатный, майский. Иван неспешно, опираясь на посох,
брел вдоль величавых кремлевских стен и башен, а в воздухе плыл медовый
колокольный звон. Сердце Святой Руси! В это было трудно поверить, но все
стояло на месте - незыблемо, могуче, прекрасно и державно. Высились купола,
блистающие золотом и увенчанные святыми крестами, возносились в голубое
небо шпили и орлы башен, шелестела густая листва, бегали и смеялись
неугомонные и беспечные детишки, в хрустально-граненных стеклах играли
шаловливые солнечные зайчики... Москва жила! Шумно, радостно, истово и
непобедимо! Иван заглядывал в лица прохожих - в одно, другое, третье,
сотое, тысячное... и не видел в их глазах отражения своих глаз. Он
чувствовал, мир не тот что прежде, в нем было нечто страшное, грозное, но
предотвращенное... но в нем не было окровавленных, залитых слизью развалин,
не было растерзанных тел на мостовых и разбухших трупов, плывущих в мутных
водах
470
Москва-реки, не было груд заледеневшего пепла, не было смертного
ужаса, страха, неотвратимости гибели. И они ничего не ведали! Ничего!
В госпитале его держали под колпаком, в самом прямом смысле. Он ничего
не знал сам, ему и нельзя было ничего знать, врачи запрещали. Но он
вырвался. И теперь никто не мог его ограничить. Ему жить в этом мире и
дальше. Дай Бог, чтобы жить в покое! Он спас этот мир. И он должен его
видеть.
Куранты на Спасской башне пробили полдень. Надо было бы передохнуть,
слишком много впечатлений на первый случай, для первой вылазки. Иван уселся
на траву, стиснул лицо руками. И сразу загудело, зашумело в голове,
истошный визг алчных выползней ворвался в уши - да, здесь, на спуске, они
терзали несчастных, пили кровушку из обреченных... а потом мрак, тепень,
холод, мертвые руины и черная вековечная ночь. Нет! Надо идти дальше.
Иван встал. Пошел вперед, распрямляя спину, расправляя плечи. Красавец
Василий Блаженный стоял, как ему и полагалось стоять, на своем исконном
месте, стоял, радуя сердце, будто и не был сокрушен извергами, развален по
камушку, по кирпичику... нет, он был сокрушен в другом времени, в другом
пространстве... которых уже не будет! Иван протер глаза, смахнул набежавшую
слезинку.
Памятник Минину и Пожарскому, спасителям России, тоже стоял как и
должно было, напоминая о делах былых, страшных и славных. На Красной
площади было немноголюдно, сотни две-три приезжих запечатлевали себя на
фоне стен и башен, храмов и дворцов. Солнце слепило, Иван опускал глаза к
брусчатке, они болели, зрение еще не совсем восстановилось, и он не мог
разобрать, что же там возвышается на месте давным-давно снесенного
черно-красного уродливого зиккурата, жалкой копии Поганой Пирамиды, где
покоилось нечто чуждое для русского и непонятное... последние четыреста с
лишним лет там было просто пустое место - та же брусчатка, кустики, голуби,
бегающие детишки. А сейчас там отливало матовым багрянцем осенней тяжелой
листвы что-то огромное и неясное, незнакомое, но заставляющее учащенно
биться сердце. Иван сразу понял, что это. Но ему надо было убедиться,
подойти ближе.
И он подошел. Еще раз протер слезящиеся глаза.
471
И замер.
Метрах в сорока от него, почти у самой кремлевской стены, на высоком
черном с прожилками гранитном постаменте стояли плечом к плечу двенадцать
тяжелых, литых из чистого багряного золота фигур в три человеческих роста.
- Господи! - прохрипел Иван, не веря глазам своим.
В первой фигуре, подавшейся вперед могучим, но отнюдь не грузным
телом, он узнал Гуга Хлодрика. Гуг будто рвался навстречу неведомому, лицо
его было напряжено, губы стиснуты, кулаки сжаты. Чуть позади и левее за
Гугом стоял Дил Бронкс в облегающем полускафе, с лучеметом в руке. Справа
Гуга прикрывал Иннокентий Булыгин, жилистый, скуластый, несокрушимый и
вместе с тем как-то по-русски добрый, он был чисто выбрит и совсем не
сутулился, и все же это стоял Кеша, которого просто невозможно было с
кем-то спутать. К ногам его жалась поджарая "зангезейс-кая борзая" с умной,
осмысленной мордой и человечьими глазами. За Кешей, чуть придерживая его,
будто не давая сорваться с места, стояла Светлана с распущенными волосами и
запрокинутым к небу лицом... Ивана оторопь взяла. Светка! Она была как
живая, еще немного, чуть-чуть - и шагнет, сорвется, закричит, замашет ему
рукой! Нет! Невозможно! К спине Гуга жалась гибкая и тонкая Лива, Глеб
Сизов стоял, чуть подогнув больную ногу, нахмурившись, казалось, вот-вот у
него на литой щеке дернется желвак... Хук Образина, кто-то незнакомый,
отвернувшийся и скорбный, погибший в расцвете сил Олег, сын, родная
крови-ночка, с недоумевающим, но решительным лицом, Алена... чуть поодаль
от нее стоял Цай, он был не такой корявый как в жизни и бельма не уродовали
его глаз, и во лбу не чернела незаживающая рана... Да, это были они!
Красивые, высокие, могучие, былинные - будто полубоги, пришедшие из
небывалой, сказочной древности и замершие на возвышении, надо всем суетным
и мимолетным. Иван видывал множество памятников, но такого ему еще не
доводилось видеть. В телах этих полубогов, в самом литом багряном золоте
таились весь гений человечества и сама его суть - движение, порыв,
неостановимость и неистребимость.
Минут сорок Иван стоял ошарашенный, потерянный, ничего не видящий
кроме этих близких ему и далеких ныне людей. Потом вновь обрел способность
замечать окружающее, поймал за руку девчушку лет шести, пробегавшую мимо,
хохочущую и беспечную.
472
- Ой, дедушка! - вскрикнула она, совсем не испугавшись.
А Иван замялся. Дедушка? Ему чуть за сорок... Правда, вот борода
седая, лохмы торчат - тоже пегие все, глаза слезятся... Конечно, дед! Кто
же он еще!
- Скажи, - ласково попросил он девчушку, - ты знаешь про этих людей?
Вон, видишь, стоят... кто они?
Хохотушка поглядела на него с недоумением, улыбнулась. Но ответила,
кокетливо строя глазки:
- Все знают! Они спасли Землю, и погибли, там, - она вдруг скривила
личико, махнула куда-то вверх ручонкой. Но потом снова улыбнулась и
выпалила: - Только это было давным-давно, меня еще и на свете не было!
Иван разжал руку. И девочка убежала к родителям, парнишке и
девчоночке, которые сами были немногим старше ее.
Давным-давно! Значит, все-таки было! Значит, кое-что осталось - пускай
в памяти, в этом золоте у стены. Но никто и никогда не узнает всей правды.
Никто! И никогда! Лишь его до последних дней будут мучить видения
обледеневших черных городов и черных перепончатокрылых теней в черном
тягучем воздухе. Лишь он будет помнить, что было... да-да, не могло быть, а
именно б ы л о! И он будет приходить сюда. Каждый день. И будет читать эту
коротенькую и крохотную надпись на постаменте каждый раз заново: "Они
сделали все, что смогли..."
И никто и никогда не будет узнавать его. Никогда не поставят ему
памятника. Не напишут про него в книгах... Ну и не надо. Он и так знает про
себя все. А им лучше не знать. Не каждому по плечу такой груз. Память штука
непростая.
А еще он будет приходить туда, к Храму.
Иван быстро, почти не опираясь на посох, пошел к спуску. И руки и ноги
его совсем не дрожали. Жизнь дала ему больший заряд, чем тысячи больничных
коек. И он увидел их - светивших ему на Земле и во мраке черной пропасти,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг