Седой по четыре часа в сутки просиживает в соседнем отсеке с этой гадиной.
А еще он знал, что она... что она не совсем то на самом деле, чем может
показаться, и нечего смотреть на эти змеящиеся полупрозрачные щупальца, на
содрогающееся в судорогах брюхо, на вислую морду с хоботом. Тут другое,
совсем другое! И он с этим... Цай ощутил, что пора. Цай созрел. Они не
знали, что он нутром чует силовые линии черных полей, что он видит их и что
он знает, когда гадина проползает в пустоте между ними, когда она не
защищена оттуда. Вот сейчас она подползет к плахе, еще немного...
Пора!
Цай резко развернулся к Седому и молниеносным ударом в солнечное
сплетение отключил двуногого холуя. Он бил одним лишь своим уродливым
скрюченным костистым пальцем. После такого удара не все приходили в себя.
Крежень сполз по стенке вниз, разинул рот, но глаз не закрыл. Он
умирал от боли, задыхался, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Но он все
видел. Маленький уродец рысью бросился на студенистого. Это был натиск не
человека, но зверя. Десять щупальцев вскинулись вверх, обвили наглеца. Но
было поздно: карлик всеми своими когтями, а заодно и зубами впился в
полупрозрачную голову гадины, в выпуклый затылок - он в считанные секунды
разорвал ее, выхватил что-то маленькое, извивающееся. И отпрыгнул назад.
Огромные и мощные щупальца не помешали ему, они обвисли тряпками,
перерубленными канатами.
- А вот теперь ты поймешь. Седой! - злобно прорычал Цай ван Дау.
168
Он был вне себя, он весь трясся, отвратительное лицо его заливала,
залепляла омерзительная жижа, будто кто-то с размаху ударил его большой
медузой. Зубы у карлика выбивали дробь, ноги дрожали. Чувствовалось, что
этот отчаянный прыжок дался ему чудовищным усилием над собой. И все же
больные и кровавые глаза его сияли, лучились, несказанной радостью,
счастьем.
В корявой трехпалой руке, сжимая когтями тонкое желтое тельце, Цай
держал червя с круглой прозрачной головкой и красными злобными глазенками.
Он пытался раздавить его, но ничего не получалось, червь не поддавался.
И тогда Цай ван Дау, наследный император и рецидивист, сунул его себе
в рот. Острые желтые зубы сомкнулись, захрустели, заскрипели, посыпались
крошащимися обломками с губ. Из раны на лбу вытекла струйка густой черной
жижи. Глаза вылезли из орбит, налились кровью еще сильнее. Он даже присел
от напряжения... и вдруг с хрипом, со стоном, с животным воплем облегчения
выплюнул себе под ноги, прямо на серый пластик пола откушенную,
передавленную головку с вытекшими глазами-клюквинами. Выплюнул, поглядел на
нее полминуты и с яростью ударил по ней каблуком. Он сделал то, чего не
могло сделать живое существо, чего не смог бы сделать обычный землянин - он
убил червя, выдранного из мозга еще недавно всесильной гадины. Убил!
И молча уставился на Седого.
- Понял?!
Говард Буковски молчал. Он знал, что обречен. Он мог дурить и водить
за нос своих соплеменников. С этим уродом так не получится, нечего и
пытаться. Все! Можно позабыть про воплощение...
Карлик Цай медленно подошел к сидящему возле стены Седому. Еще минуту
назад у него было страстное желание бить этого негодяя, подонка, выродка,
терзать его, наслаждаясь стонами, воплями, визгами. Теперь все куда-то
под-евалось, пропали все желания, утихли страсти. И осталось ясное и
четкое, даже холодное какое-то понимание, что надо выполнить дело до конца,
надо.
- Ну, что. Игрок? - тихо спросил он. - Кончилась игра?
Крежень сделал отчаянную попытку встать: засучил ногами, заелозил
расползающимися руками по полу, выпучил
169
полубезумные глаза, подбородок его затрясся еще сильнее, губа обвисла,
слюни потекли вниз. Но он ничего не мог сказать.
- Кончилась! - поставил точку Цай. - И ты проиграл. Он подошел к
плахе, оборвал длинный конец какого-то черного провода, неторопливо
смастерил петлю. Потом вернулся к Седому сунул ему в карман свою корявую
руку, вытащил заветное зеркальце, поднес вплотную к лицу владельца.
- Поглядись-ка напоследок, поглядись! Ты ведь любил разглядывать себя!
- он ткнул гладкой и холодной поверхностью прямо в нос Седому. Потом отвел
руку. И спросил вкрадчиво: - Поглядись, подумай и скажи, что ты там видишь?
На какой-то миг Крежень замер, будто поддавшись гипнозу слов карлика,
вглядываясь в свое отекшее, обвисшее лицо, искаженное гримасой животного
страха. Но он ничего не смог ответить.
И тогда сказал сам Цай ван Дау:
- Ты видишь там дерьмо. Самое настоящее дерьмо! Ты называл меня
уродом... Ну-ка, погляди, кто из нас уродли-" вее?! - Цай улыбнулся,
обнажая осколки зубов. - Да, Крежень, ты зажился. Тебя надо было придавить
сразу, после Урага. А тебя простили, взяли грех на душу. Но это ничего...
это поправимо.
Резким движением он перекинул конец провода через верхний выступ
плахи. Потом набросил петлю на трясущуюся шею, затянул.
Седой, он же Крежень, он же Говард-Иегуда бен Буков-ски за последние
месяцы разъелся, и Цаю потребовалось немалых усилий, чтобы подтянуть его до
нужной высоты. Дергался Крежень недолго, и как только затих, из штанин его
потекли вниз зловонные струйки.
Цай ван Дау отступил на несколько шагов, всмотрелся в гнусную и жалкую
после смерти рожу иуды. Как все просто! И не надо никаких следствий, не
надо защитников и обвинителей, не надо судей. Надо делать все своевременно
и без волокиты. Надо было! Теперь уже поздно, теперь некому это делать и не
для кого.
И он подошел к овальному выпирающему люку, за которым никогда еще не
был.
170
Земля. Россия Лос-Анджелес. Год 2486-й.
Всеамериканские Штаты. Нъю-Вашингпюн.
- Ну вот, - Светлана улыбнулась, прижалась губами к его плечу. Оно
было горячим, шершавым и чуть влажным от выступавшего сладкого пота. - А
они все говорили - мертвый, мертвый... А ты у меня живой.
Иван поцеловал ее в губы. Ничего не ответил.
Они лежали в нише под стойкой-полуколонной, лежали прямо на полу, на
ворохе собственных одеяний, смятых и растрепанных. Рука Ивана все еще
продолжала скользить по ее упругому и податливому телу, лаская груди,
бедра, тонкую шею с чуть подрагивающей на ней жилкой. Он был счастлив тем
обыденным и неприхотливым счастьем, что затмевает все прочее - уже
прошедшее и еще предстоящее. Сколько времени они не лежали вот так,
прижавшись друг к другу, сливаясь в одно целое - месяц, два... а может,
год? Он переставал ощущать время. Он учился не спешить. Не спешить, потому
что главное всегда проходит в спешке, проходит мимо, чтобы уже не
вернуться.
Где-то за переборками, совсем рядом с рубкой лежали сейчас и спали
Иннокентий Булыгин, оборотень Хар и изможденный беглец из ада Глеб Сизов.
Они не выставляли караульных и дозорных, вахтенных и часовых. Корабль не
даст их в обиду, а если и даст, то они ничем не смогут помочь себе. Сегодня
была тихая ночь. Странная ночь, когда уже не было ни у одного сил не спать.
И когда каждый страшился заснуть.
- Знаешь, Иван, - зашептала она на ухо, - по утрам я боюсь
просыпаться. Это странно и глупо, но это так... знаешь, мозг просыпается, а
глаза открыть страшно - вот откроешь, а вокруг белый туман, вокруг Осевое,
и будто все, что случилось тут, это сон, будто я и не выходила оттуда, и
нет никакой Земли, нет тебя, ничего нет, только призраки. А потом глаза
открываются... и сразу приходит память: рогатые, трехглазые, бойня, черная
мертвая Земля. И игла в сердце - лучше бы вообще не просыпаться! лучше бы в
тумане! в Осевом! где угодно! Бежим отсюда, Иван! Бежим, куда глаза глядят!
171
- Успокойся, любимая, - Иван прижал ее голову к своей груди, огладил
плечи, спину. - От себя не убежишь. Вот сидела бы спокойно на "Ратнике",
плыла бы сейчас где-нибудь далеко-далеко отсюда, в покое и тиши, в мире и
благодати... а старенький адмирал-дедушка тешил бы тебя звездными байками,
и спала бы ты там спокойно, тихим сном младенческим... - пред глазами у
Ивана вспыхнуло вдруг тысячами солнц раскаленное марево, океан огня. И
пропало мимолетным видением. Он тяжело вздохнул, что-то там случилось с
флагманом Второго Звездного. Что?! С ними со всеми что-то случилось. А
бежать, действительно, некуда. - Поцелуй меня! - попросил он. И после того,
как она выпустила его губы из своих, добавил: - Постарайся уснуть. И ничего
не бойся. Мы не одни...
- Не одни? - изумленно переспросила она. i
- Да, - ответил он, опуская свою тяжелую и теплую ладонь на ее веки, -
с нами Бог. Это правда. А теперь - спи.
Она уснула сразу - расслабилась, обмякла, лицо ее прояснилось и стало
во сне по-детски беззаботным. И Иван вздохнул еще раз, но теперь уже
облегченно.
Ему тоже надо было выспаться хорошенько. Утро вечера мудренее. Хотя и
неясно было, где утро, где вечер - над Землею вечная серая тьма. Угрюмая
ночь!
Они стояли посреди бескрайнего поля. Огромной шарообразной тенью,
кораблем-призраком в ночи. И ни один выползень не мог подползти ближе чем
на версту к шару. Антарктические подледниковые зоны они покинули больше
суток назад. Начинать надо было с России, это понимал каждый, даже облезлый
оборотень Хар. Но как начинать?!
Иван закрывал глаза. И все принималось кружиться, вертеться под его
сомкнутыми веками: лица, полосы, круги, улицы каких-то городов, рогатые
рожи, ячейки и соты в хрустальных глубинах гиргейского ядра, голубые глаза
Чему-чжина, потом будто порывами урагана приносило фурию в развевающихся
черных одеждах, а за ней накатывал мрак, и во мраке бились привязанные к
поручням две маленькие фигурки, и глухой далекий голос повторял и повторял:
"человеку незачем идти во Вселенную, ему определено иное место... иное!
определено!", и снова наваливался тяжелый, не дающий спать мрак, и во мраке
этом поперек старинного стола, прямо на опрокинутых пузатых бутылках, на
полу-
172
раздавленном черством каравае, на осколках глиняной посуды, посреди
пепла и мелкого мусора лежало грузное и жалкое тело Луиджи Бартоломео фон
Рюгенау, и горло старика Лучо было перерезано от уха до уха, а тощий
Умберто висел на стене, и три черных дротика торчали из его шеи, груди и
паха, и чем дольше Иван внутренним взглядом, не открывая глаз, вглядывался
в Умберто, тем сильнее того начинало разносить, и почему-то лицо его
наливалось старческим румянцем, а на висках вырастали седые баки, и из-под
носа к краешкам губ, и дальше, начинали тянуться пышные белые усы, и что-то
сияло на белой широкой груди... Они всегда были на Земле. И год назад, и
два, и за три тысячелетия до прихода Спасителя, который спас обезумевший
род людской один раз, но не дал ему никаких обещаний на будущее... Меч
Вседержителя! Это было не во сне, не в бреду! А сейчас опять наваливается
тьма-тьмущая. Тьма!
Иван осторожно повернулся, чтобы не разбудить ее, Светлану, лег на
спину, закинул руки за голову. И открыл глаза.
Прямо над ним нависала блудливая и гадкая рожа Авва-рона Зурр
бан-Турга в самом мерзком его воплощении. Чего-чего, а этого Иван увидеть
не ожидал.
- Не признаешь? - глумливо спросил бес. И выпучил из-под нависающего
капюшона наглые выпученные сливами черные базедовые глазища.
- Сгинь, нечисть! - прошипел Иван, совсем тихо, боясь разбудить
Светлану.
- Не волнуйся, мой друг и брат, она не услышит нас, - хлюпая носом,
безбожно картавя и сопя, скороговоркой выдал Авварон. - Мертвые не слышат,
а ведь она так же мертва, как и другая твоя пассия, которую ты уложил на
вечные времена в хрустальный гроб. У тебя странный вкус на этих... -
крысеныш-колдун сделал вид что замялся, и с обвислой губы его потекла
слюна, дряблые щеки затряслись, - почему бы это а? Наверное, потому, Ваня,
ты не догадываешься? - тон его вдруг стал зловещим, - потому, что ты сам
мертв! Или ты забыл, как лежал предо мною во прахе червю подобно?! Или ты
не помнишь, как давили на ^бя свинцовые волны Океана Смерти?! Ты мой раб,
Иван. И ныне, и присно, и во веки веков!
Иван вскинул руку, желая оттолкнуть от себя, отпихнуть ^У наглую
нависающую над ним рожу. И ощутил вдруг, что
173
будто черная гранитная плита навалилась на него, лишая сил, не давая
двинуться, приподняться, встать. Так уже было, там, в каменном гробе.
- Ты мой раб! - прохрипело злобно и громко.
- Нет!
Преодолевая чудовищное сопротивление, Иван положил правую руку на
грудь. Крест! Он был на месте.
- Сгинь, нечисть!
Авварон громко и надменно расхохотался ему в лицо. И теперь это был не
колдун-крысеныш, не похотливо-гнусный уродец, шмыгающий носом, а сам дьявол
черных бездн Мрака - торжествующий, всесильный, властный. Его черные
глазища прожигали Ивана насквозь, заставляя припоминать стародавнее -
планету Навей, Пристанище, гиргей-скую каторгу, сатанинские оргии в
подземельях Лос-Анджелеса, его слабость... иглу проникновения, жертвы,
расширенные зрачки, текущую слюну изо рта Креженя - и вдруг как живое
встало грузное тело, подвешенное почти к потолку, синяя отекшая харя,
высунутый язык, шрам со лба к подбородку, разве он не ушел? - нет,
завертелось, закружилось снова - приобщение! изумрудно-зеленое свечение;
черный раздвоенный язык-аркан, захлестывающий шею! сияющие водопады!
рубиново-янтарные россыпи! повелитель тьмы и мрака! Да, именно так, именно
так: "Ты сделал первый шаг мне навстречу!" И миллионы эмбрионов в миллионах
ячей. И черепа с птичьими клювами, с огромными глазницами. И черные паучки
с осмысленно выпученными глазами. Чуждый Разум! Не лучший друг и брат, но
раб! "Я даю тебе отсрочку... короткую отсрочку. Но я спрошу за все. Иди!" В
мгновение ока он вспомнил все. И эта память навалилась на него еще одной
гранитной плитой.
- Тебе дали отсрочку. Но время истекло! - прогрохотало сверху.
- Нет! - прохрипел Иван. - Нет!!!
- Хорошо, - черная сатанинская рожа вызверилась плотоядной улыбкой, в
пустых глазницах загорелись далекие искорки, - хорошо, раб! Я дам тебе
последний шанс. И еще... я продлю их жизнь среди смертных, чтоб не печалить
твоего больного разума, печалующегося о мертвых и несуществующих. И я не
буду тебе обещать как прежде череды воплощений, но я поселю в тебе надежду,
что и ты
174
можешь быть не лишен их в приобщении Пристанища во Вселенную Мрака.
Ибо служишь нам!
Офомная черная морда с оскаленными из кровавой пасти желтыми и кривыми
клыками начала опускаться, давить, теснить, вжимать Ивана в ворсистый пол.
Это была уже третья плита, и сдерживать тройной груз не было мочи. Он
застонал, зная, чего от него хотят, но не произнося ни слова... Адский гнет
Океана Смерти, океана потустороннего Мрака, из которого все вышло и в
который все уйдет. Его невозможно было выдержать человеку, даже воину,
даже... Все силы, вся тяжесть преисподней давили сейчас на Ивана, давили
уже со всех сторон, убивая, не оставляя надежды, требуя одного.
- Смирись, раб! Смирись! И отдайся сам тому, что не пришло извне ныне,
а уже было в груди твоей и в душе твоей! Не себе принадлежишь ты! И кара
ждет тебя неизбывная! И муки твои бесконечны будут! И зря в гордыне тщетной
исхода ждешь. Не будет его! Смирись!
Черные когтистые крючья прорвали грудь, впились в сердце, сжимая его,
завладевая им. Не будет исхода? Он уступал им, уступал прежде, всегда
выворачиваясь потом, уходя от них, ускальзывая из объятий ада. И вот они
застигли его врасплох. Это конец! Иван застонал в бессилии казнимого. Они
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг