пристанях и автостанциях, из уст попутчиков и случайных соночлежников
довелось мне услыхать немало сибирских старин да былей-небылей. Возможно,
некоторые покажутся занимательными читателям...
Николу-угодника не послушали
- Раз, слушай, двое сговорились вместе в тайгу идтить, на белковье,
стало быть, а ино что иное - зверовать, может, я уж не упомню. Не шибко
далеко отошли, только елани кончились и самая дремучая тайга началась,
урман-то самый... А навстречу им старичок, и был то святитель отец Никола,
только они его не признали, посчитали за простого побродяжку. Вот он им и
говорит тихим голосом:
- Вы, робяты, по этой тропочке не ходите, худо станется.
Что, мол, за худо, старый? Тропа да тропа.
- А то, - говорит, - промышленники, что лежит тамо поперек ее
превеличающая черная змея, ни пройти, ни объехать.
Ну, те поблагодарили, дедушка ушел, а они думают: ино свернуть? Да,
обходить далеко... А чего нам кака-то черная змея! При нас оружия много.
Эко, дерьма, змею не убить! Кабы они закоренелые чалдоны были, дак по-иному
бы сообразили, а то поселенцы из недавних, жадные, слышь, ага. И пошли себе
дальше.
Пошли и пошли. И вдруг видят: лежит на тропочке превеличающий бугор
золота. Тут они и сообразили: "Вот оно что, старый дурак, язви его в душу,
наврал нам! Сам хотел золото взять, а нам только мозги пудрил. Накося,
старый, нам теперь этого добра во всю жизнь не прожить, экой фарт подвалил!"
Сидят и думают, как теперь лучше с ним совладать, чтобы ни крошечки не
упустить? Порешили, значит, эдак: одному свою ношу на месте оставить и
легкими стопами поскорее назад, до дому. Коня запряжет и вернется, а то им
на себе-то столь не унести. А другому - у кучи сидеть и караулить. Только,
говорит тому, который домой пошел, забеги, мол, к моей хозяйке, кусочек
пирога принеси, проголодался, мол. У них, слышь, в понягах-то мука была да
крупа - надолго собирались, ага.
Ну, тот, который за конем побежал, к напарнику в избу не стал
заходить - сразу к себе. Бабе своей, запыхавшись, сказывает:
- Мы золота превеличающую кучу нашли! Эдако сокровище Бог дал - нам не
прожить и детям достанет, и внучатам. Коня запрягу, а ты пока две пресных
лепешки испеки!
А баба-то еще жаднее была, сразу сообразила:
- Да подь он к опасной, дружок твой! Я тебе, - говорит, - мигом две
лепешки спеку и в одну зелье положу. А ты ему скажешь, что жена прислала.
Зачем нам делиться? Все золото наше будет!
Завернула ему две лепешки, тот запряг и поехал.
А другой-то сидит и все думает, думает... И что, слышь, удумал? Мол, я
того встречу и с ружья-то - хлоп! А дома скажу, что он закружал, пропал
куда-то. И все богатство мое будет... Сидит, заряженную фузею дрожащими
руками поперек колен держит.
Вот показался другой на коне. Он его - хлоп! - и убил. А сам подбегает
к телеге, скорее в сумку. Достал лепешку, поел и - тоже помер.
Золото, брат ты мой, столько народу сгубило! Еще дед мой, помню, учил
(он в старатели хаживал): кто золотишко нашел, тот, считай, уже и
покойник... А ведь предупреждал их святитель Никола! Дак нет, не
послушалися.
Черная косточка
- Ты мне все не веришь, когда про них рассказываю, посмеиваешься. А
чего такого? Сам посмотри: теперь тоже всякие колдуны-шептуны развелись!
Только как он по телевизору выступает, при очках да галстуке, дак вроде и
совсем иное, можно доверяться. А оно с предвеку по деревням ведьмы да ведуны
обитали, никто не удивлялся, знали их силу. Раз был случай у нас во дворе, я
еще с тятенькой жил, до обчисления в колхозы...
Приходят так-то под вечер овечки с пастбища - ворота настежь, а они в
них нейдут. Мекают, дурными голосами орут, разъязви их, топочутся, кружат, а
в ограду никак. Что за диво такое? Тутока вскорости папаня приезжает на
коне, дак Гнедой наш, скажи, весь в оглоблях изломался, а тоже нейдет в
ограду сквозь полые ворота, ага. Побились, побилися, и тут дошло: вона чо,
кто-то, значит, подстроил!
Делать нечего, отправились к баушке. У нас така баушка жила, старая
уже, этта все знали, что она - может. И точно: вам, говорит, кто-то
подстроил - росомашьей шерсти с молитвой закопали под воротину или как
иначе... Причем, говоришь, молитва? Ну, может, не с молитвой - нашептали,
слова наговорные знали. Ты дальше-то, дальше слушай! Вот она и натокала:
возьмите волосяное вервие, навяжите на ём сорок узлов и кладите поперек
ворот. Как словом, так и делом: навязали сорок узлов, положили - с молитвой
же, понятно, с нами, мол, крестная сила. И что ты думаешь? Пошли бараны в
ограду ладом, будто ничо и не было! А ты говоришь... Этта же со мною было, в
нашем хозяйстве, хоть я сам еще мальцом бегал.
Этта баушка, помню, любого могла переколдовать. А сама дряхлая уже,
вовсе из годов вышла. Все жаловалась: зажилась, говорит, я на этом свете,
устала. Да Бог ей смертушки не давал. А может, Бог-от и не противился, дак
ее они не отпускали... Кто они? Ну, как тебе пояснить, они и есть, тут так
прямо не выскажешь, надо без слов понимать. А не отпускали потому, что не
желала все своей дочере передать. Хотела, чтоб дочь-то чисто прожила, без
всяких-этих, ага. Вот они и не отпускали ее, требовали, чтоб передала.
Помучилась этто баушка, помучилась - спасу нет, не отпускают на тот свет!
Так и передала все дочере. Потом, стало быть, в полу дырку просверлили, и
они в нее улетели. Только так и померла.
От той баушки еще осталось про черную косточку. Этта надо ночью в бане
варить черную кошку, варить, варить, пока не останется одна черная косточка.
В ней, слышь, большая сила заключена - все может! Да только пока будешь
варить, станут тебе всякие гады и звери чудные блазниться да пугать, а тебе
и словечка молвить нельзя! Не всякий выдерживает. У нас один пробовал:
варил, варил... Потом глянул в окошечко, а его-то изба пыхом полыхает! Он:
"Ах!.." - попробуй-ка сам удержись. Выскакивает - ни огня тебе никакого,
изба стоит целёхонька, ни черной косточки, ага. Да и ладно, Бог с нею
совсем, спасибо, дом цел!
Зачем черная косточка? Как зачем! Да с нею ж, тебе говорят, все можно.
Вот захотел, к примеру, пошел и взял в сельпе бутылочку просто так. А без
нее - попробуй-ка...
Христос на мельнице
- Вот ты говоришь, нищеброды, мол, всяко разно, да то, да сё... Это
верно, по Сибири-то их завсегда во множестве бродило. А Господь велел убогим
помогать - добро творить, така заповедь Христова. Ну, надоедают маленько,
особенно как весной все повылазят, словно мураши, и тронутся... Только
Христос, он все наблюдат, тоже, значит, порой ходит промеж народу,
интересуется, како православные соблюдают, ага. Вот ты послушай, какой
случай-то раз произошел. Недалеко тут у нас, в соседнем селе. Ну, правда,
тому уж порядочно быть - еще мельницы на речках стояли, ага. И, бывало,
мельник там всем заправляет, мельникам-то завсегда был особый почет.
И зашел в кой час Христос на эту меленку. А сам в худой нищенской
лопотине, с бадожком - никак, слышь, его не признать. Ну, зашел и зашел,
стал, ага, у мельника святую милостыньку просить. А мельник той порой на
что-то осерчамши был и зычно так на бродяжку-то:
- Ступай, ступай прочь с Богом! Много вас тут, посельги бродячей,
шастает, всех не накормишь! - Так-таки и не дал ничо.
И случись как раз под момент подъехать мужичонке захудалому из
затаешной деревушки, всего-то малый куль ржи смолоть. Ну, и сжалился над
убогим, зовет его:
- Подь ко мне, я те подам.
И отсыпал нищему хлебушка из своего куля. А тот, слышь, не уходит, все
свою торбу подставляет. Мужичонка в затылке почесал.
- Что, милой, дак еще, что ли, тебе отсыпать?
- Ну! - говорит Христос. - Коли будет на то ваша милость...
- Э-э, пожалуй, Господь велел делиться. - И еще тому отсыпал, у
самого-то уж мало осталось.
Мельник думает: "Вот ведь башка с затылком! Сколько отдал, да я за
помол возьму, что же останется-то? Оно и видать сразу, непутящий мужичонка,
без царя в голове". Ну, ладно, мол, дело евоное.
Берет он у мужичка остатнюю рожь и начинает молоть. Глядь, уж много
времени прошло, а мука все сыплется и сыплется. Да что за диво такое: зерна
всего ничего оставалось, а мука все сыплется да сыплется, ага. Всего
зерна-то было с четверть, а муки уже четвертей, слышь, двадцать намололось и
все сыплется да сыплется! Мужик и не знат, куда ее собирать.
Вот какая, брат ты мой, вышла история. Недалеко тут у нас, в соседнем
селе. А меленки той давно уж нету-ка, только место на речке до сих пор
называют: у Христовой мельницы, мол...
Злоехидная кукша
- Ты птицу кукшу знаешь?.. Во-во, она самая. Навроде сойки, только
поменьше, кудлатенькая и цветом изрыжа... Во-во, правильно, всегда
парочками. Такая, слышь, ехидная тварь! Их около деревни-то или там на
покосах никогда не увидишь, только в самой глухомани, в матерой тайге.
Идешь, а они порхают то спереди, то за спиной, словно нечистые духи. Да
как-то гукают промеж собой, словно утробой скрежещут... Никак не отвяжутся.
Я раз, молодой еще был, со звоном в голове, - взял и пальнул в одну, до того
надоели! А скажи теперь, на каку холеру патрон надо было тратить? И еще в
руки взял... Тамо и тельца-то нет, никакого весу, один пух растопырен.
Бросил и пошел. И что ты думаешь, такая навалилась на меня непруха - просто
ни в какие силы!
Выхожу вскорости на гарь - стоит сохатый... Молодой еще, лончак,
глупой - стоит и смотрит. Ах, мать честна, у меня же дробь в стволах
заложена! Вдруг, думаю, не убежит? Выкидываю дробовые и сую жаканы,
вскидываюсь - ччак, ччак: осечки. Обои патроны осеклися! А он все стоит,
смотрит. Я вдругорядь курки откидываю - ччак, ччак... Снова осечки! Ушел мой
сохатый. А рядом, слушай, был, руками бери. Никогда прежде не осекалось, а
тут - обои ствола, как заговоренные.
Да это, слушай, только начало было. Иду дальше - тут не в долго время
глухарь поднимается. На сей раз ружье хорошо голкнуло, сверзился мои
глухарина наземь. Ну, я к нему рванул, и что ты думаешь? Цепляюсь отворотом
голяшки за сук - голяшку вдрызг, и сам рухнул мордой об землю! Вскочил,
подбегаю - нет глухаря на месте, пропал... Ну, думаю, наваждение какое-то,
ведь грохнулся о пол, аж гул пошел! Туда, сюда - нет, и все тут. Видать, не
по месту попало, крыло ссёк, он и убежал. Хуже нет, слушай, таку птицу
загубить и не взять, экий грех на душу. Да еще голяшку разодрал...
И на том не кончилось! Вечером стал дрова в костер рубить и...
Срамотища признаться: топор с топорища соскочил и - как раз на замах
подгадало - всю спину на телогрейке-то распорол, от крылец до полы. Дак еще
хорошо, что саму хребтину не задело, а того хуже - не по темечку пришлось.
Оно, конечно, позор для настоящего таежника, дак я те сказал - молодой был,
глупой, как тот лончак же... И все в один день, одно к одному, как
заколодело, враг его перекоробь!
Я после одному дедушке сказывал, дак он сразу определил: все из-за той
кукши. Оно, говорит, давно ведомо: дурная птица, злоехидная...
Где Бог плюнул
- У нас тут, за рекой, малость пониже, деревня стояла, Касьяновкой
называли, еще на моих памятях. Теперь-то лишь имя осталось да дикий пустырь.
Разбежался народишко, хоть там у них и пахотных полос было довольно, и
покосы деды еще расчистили - слегой, слышь, корчевали, сколь поту было
пролито. Все побросали - избы с постройками, могилки родные, ничо не
пожалели. А все почему? Место оказалось нечистое, никак невозможно стало! И
ведь, скажи, недалече две деревни, так наши словно за Богородицею жили, а у
касьяновских все непутем да через пень-кокору.
Каждое лето, почитай, касьяновцы горели. Да как горели-то! В одном
месте полыхнет, так, считай, полпорядка смахнет. А в большеводье обязательно
топило, уж бани да огороды всегда плавали, такой у них талан был. Или взять
с хлебом. У всех окрест урожай как урожай, а у этих за зиму рожь подопреет,
осенью овсы вымерзнут от ранних инеев. Ну просто дак беда.
Главное, промеж собой худо жили. Бабы, разъязви их, сварливые - жуть,
только базлать и мастерицы. Наших и то, случалось, упрекнут: ты пошто, мол,
така полоротая, ровно касьяновская? А мужики все охламоны да драчуны, чуру
не знают. Как свадьба или святой праздник, обязательно кого-нито изувечат,
да еще не одного. Жалятся горько на свою жизнь, пошто, мол, на нас таки
напасти, за что кары Господни. Да кого там, сами же и увечат друг дружку,
брат с братом ужиться не могут, просто дак бедовал народ.
И случись тут, проходил один старичок. Он, навроде, сам из касьяновских
был, да в молодые годы куда-то подался, на золотые прииски вроде или в
понизовье на путину - не скажу точно. Дак вот он и разъяснил, а ему кто-то
прежде сказывал. Место-де у касьяновских нечистое! А как дело-то было?
Шел, значит, Бог с посошком по матушке Сибире, время было к паужину,
ага. И восхотел он в том месте отдохнуть, чаю горяченького вскипятить.
Только ему подойти, как выпорхнет у него глухарь из-под самого носа! Бог-от,
стало быть, так и прянул, отшатнулся весь, руками отгородясь, - испужался
маленько. Да и плюнул тут с досады. Место само было куда с добром -
приглядное да угожее, коли он его даже выбрал для стана. А стало нечистое,
раз плюнул, дак. Вот касьяновцы на этом злополучном месте и поселилися.
Только не судьба была, запоперечила кривая... Оно, конечно, кабы им допрежь
узнать, так другое дело. А так-то любой мог попасться - приглядное ведь
место, и не подумаешь...
Кандалы
- Жил у нас в конце деревни один старик бобыль, звали Бритый лоб - из
каторжных был, беглой. Шел, шел в Россию, из Забайкалья до нас доволокся, да
и осел: хворь его дальше не пустила. Так, бывало, сидит и сидит себе на
завалинке, на солнышко щурится. Наши деревенские его всем миром содержали.
Маманя остатки каши из чугунка выскребет - иди, скажет, Сёмка, отнеси
несчастненькому, пусть полакомится.
Раньше ведь как было? Говорили: убогому подать - Богу угодить. А
нищебродов всяких по Сибире шаталося - тьмы, большие тьмы! Каторжане беглые,
ино на заработки пробираются, ино с приисков с пустой сумой. Бредут пеши,
Христовым именем питаются, а где и своруют, что плохо лежит. И вот у хозяек
принято было: на ночь в окошке каку-никаку пищу выставлять - дело Божье, да
чтоб не шибко баловали. А у нас от тракта в стороне, конечно, реже было, вот
и содержали своего беглого. Дак он лет, однако, за двадцать на завалинке-то
просидел. Мы, робятня, соберемся к нему - рассказы слушать про каторгу да
про медные рудники...
Попал он, стало, следующим манером: в военной службе не стерпел и
офицеру отпор дал. Его - в арестантские роты. А он с этапа возьми да сбеги.
Поймали. Тут уж наказания добавили - в каторгу пошел. А беглому по уставу
было положено: ковать в железа и помещать в отдельный кандальный барак. Мы
спросим: как же это закавывали-то, ведь живо тело? А вот, говорит, видели -
лошадей куют? Ногу в коленке к заду подгибают и кладут за спиной на
наковальню. Да молотом, молотом. Только, слышь, в заклепку надо было бить, в
раскаленную, а не в само железо, да.
Кандалы тоже велись нескольких сортов. Пока идут по этапу, то
главные-то кольца соединялись цепями, у арестантов называлось "мелкий звон".
А уж в каторге перекавывали в острожные: на ноге, стало, сам браслет, а от
них кверху идут три прутка, соединенные петлями, и к кожаному ремню по
чреслам прикреплено. В них работать было легче. Носили под портками, но все
равно звон слышался - никак, говорил, к тому звону не мог привыкнуть. Дак
это, мол, еще что! Кто по третьему разу убегал, тем и на руки украшения
налагали да цепью их к тачке прикавывали. Так и спит, сердешный, с тачкой.
Обычно, говорит, с краю нары ложились: сам наверху, а тачку-подругу на ночь
под нару, да... И все одно народ сбегал! Не может человек с неволей
смириться, нет. Пока силы есть - сопротивляется.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг