- Разве фрейлейн нет дома?
- Фрейлейн оставила письмо для господина профессора, - почтительно
сказала горничная, остановив на Флиднере соболезнующий, как ему показалось,
взгляд. Он сделал над собой усилие и сказал спокойно:
- Да, теперь я вспомнил, - она собиралась уехать на несколько дней к
подруге, куда-то в Целендорф, Вы говорите, она оставила письмо? -
переспросил он девушку.
- Я положила его на столе, в кабинета господина профессора, -
наклонила голову горничная.
Флиднер, как всегда, отправился к себе в кабинет обычной размеренной
походкой. И только когда захлопнулась за ним дверь, он сбросил маску
равнодушия и порывисто подошел к столу, где среди педантического порядка
белел на зеленом поле беленький квадратик письма. Дрожащими пальцами он
вскрыл конверт и вынул коротенькую записку, написанную нервной рукой.
"Я ухожу, отец. Прости, если огорчу тебя этим, но оставаться дольше в
нашей семье я не в состоянии. Вчерашняя капля переполнила чашу. Я ухожу от
духа ненависти и попытаюсь искать истину на других путях.
Дагмара".
Флиднер грузно опустился в кресло. В голове у него шумело; не хватало
воздуха, - так что он разорвал ворот сорочки, чтобы освободить дыхание;
ноги стали омерзительно мягкими и дряблыми. Такого оборота дела он не
ожидал. Раздался резкий стук в дверь.
И опять, как раньше, не успел еще он откликнуться, как в комнату
ворвался Эйтель, на этот раз не радостный и торжествующий, а с лицом,
искаженным злобою и негодованием.
- Ты знаешь, отец, это переходит всякие границы, - воскликнул он
вместо приветствия; - ты знаешь, я встретил Дагмару. Она ехала по
Унтер-ден-Линден, в авто, вдвоем с этим рыжим идиотом, которого ты мне как
то показывал... ну, как его, русский, с одной из таких дурацких фамилий,
которые нельзя выговорить, не сломав языка.
- Дерюгин? - переспросил Флиднер. почти беззвучно, сорвавшимся
голосом.
- Да, да... и он держал ее за талию, как какой-нибудь клерк,
отправляющийся со своей возлюбленной на прогулку в Тиргартен. Черт возьми!
Всему есть границы! Так себя компрометировать! Это немыслимо! Ее надо
прибрать к рукам!
Флиднер молча протянул сыну раскрытую на столе записку.
Эйтель сначала, видимо, не понял, в чем дело. Он вопросительно
взглянул на отца.
- Что это значит? - спросил он недоуменно.
- Она ушла, - тем же сдавленным голосом ответил тот.
- С этим... с этой русской свиньей1
Эйтель почти задохнулся от бешенства Глаза у него стали круглыми, как
у хищной птицы кулаки сжались, голос перехватило.
- Но что будет, если эта история дойдет до полковника и общества
офицеров! Как я покажусь им на глаза! Разве мне удастся быть принятым в
офицерский корпус?.. Ну, сестра, разодолжила ты нас, нечего сказать! - и
Эйтель забегал по комнате, как пойманный зверь, и грозил в окно кулаками. -
Послушай, отец, - остановился он, наконец, - ее надо вернуть во что бы то
ни стало...
Флиднер пожал плечами:
- Ты сам не знаешь, что говоришь. Она - совершеннолетняя и может жить,
где хочет.
- Черт бы побрал эту свободу! - и Эйтель, не простившись, выбежал вон,
хлопнув дверью так, что задребезжали стекла в окнах.
Флиднер хотел было его остановить: еще наделает глупостей сгоряча. Но
его вдруг охватила внезапная апатия, ноги все еще были будто набиты ватой,
тело казалось грузным и расслабленным, двинуть даже рукою стоило
неимоверного труда. Да, это была старость... Он остался сидеть в кресле,
пытаясь понемногу вернуть самообладание и собрать мысли.
Конечно, в его личной жизни произошла крупная неприятность, которая
может вызвать события, быть может, очень грустные. Но независимо от личных
невзгод шла его работа, и он Должен идти к намеченной цели, несмотря ни на
что. Это было несомненно и очевидно, и было странно, как раньше не пришло
ему в голову.
Ведь как раз сегодня он должен был начать новый опыт, пустить в ход
только что сконструированный аппарат, от которого он ждал решительных
результатов.
Флиднер поднялся и, захватив с собой записки и схемы работ, направился
в лабораторию. В саду было тихо; издали доносился ослабленный расстоянием
уличный шум; вечерний сумрак скрадывал очертания.
Флиднеру не хотелось встречаться сейчас с кем бы то ни было. Но на
стук открываемого замка вышел ассистент, встретив профессора у дверей
маленькой лаборатории с молчаливым поклоном. Флиднер протянул ему руку и
сказал мягко:
- А вы работаете до сих пор, Гинце? - и, не ожидая ответа, прибавил: -
вы не беспокойтесь, пожалуйста; я сейчас повожусь немного один. Мне хочется
попробовать новую установку, а завтра мы займемся ею систематически.
Гинце молча наклонил голову и ушел к себе; Флиднер повернул
выключатель и закрыл за собою дверь. Вспыхнувший свет озарил давно знакомую
картину, сразу охватившую душу тишиной и покоем рабочей атмосферы. По
стенам тянулись провода строгими линиями; рубильники торчали между ними,
как костяные пальцы; поблескивали стеклянные приборы на столах и полках;
отсвечивали желтоватыми бликами металлические части аппаратуры; мраморная
распределительная доска с ее цветными лампочками и приборами придавала
комнате вид холодный и торжественный.
На большом каменном столе, у задней стены, была собрана установка, с
которой должна была начаться работа. Флиднер остановился около нее с
чувством внутреннего удовлетворения и трепетного ожидания.
Флиднер еще раз внимательно проверил аппаратуру, установил микроскоп
над флюоресцирующим экраном и включил ток.
Раздалось глубокое, грузное жужжание умформера1. Будто в окна из мрака
ночи бился крыльями и гудел гигантский шмель, потрясая своими ударами
бетонные стены.
Профессор погасил свет и взглянул в микроскоп. Там была обычная
картина: будто падающие звезды в тихую августовскую ночь, мерцали по
темному полю слева направо, по направлению тока, вспышки мечущихся атомов;
огненные линии, следы разрушающихся микрокосмов, бороздили поле зрения,
местами перекрещиваясь между собою, сталкивались, гасли, снова вспыхивали,
и странной была мертвая тишина, в которой рождались эти таинственные
катастрофы.
Тогда поворотом маленького крана Флиднер впустил в трубку аппарата
облачко пыли, которая должна была служить возбудителем и усилителем
процесса. И сразу же изменилась картина в темном поле прибора. В поток
огненных линий ворвались целые вспышки лучей, разбрызгивающихся то там, то
здесь во все стороны о г. одной точки, будто бесшумные взрывы миниатюрных
снарядов. Рушились микроскопические миры, беззвучно грохотали катастрофы,
один за другим брызгали потоки лучей. И по-прежнему стояла тишина,
нарушаемая однообразным гудением умформера.
Он с досадой откинулся в кресло и постарался отогнать докучные мысли,
но это не удалось: они точно ждали тишины, чтобы среди нее овладеть его
вниманием. Да, надо было сознаться, машина начинала работать из рук вон
плохо.
- Нет, так работать нельзя, - сказал он, наконец, почему-то вслух и
наклонился снова к микроскопу, перед тем, как остановить аппарат. То, что
он увидел, было настолько неожиданно, что он даже вскрикнул. В поле зрения
уже не было отдельных огненных линий или пучков лучей, - весь круг был
охвачен бушующим огненным морем; дыбились и кружились пламенные вихри,
уносясь слева направо по направлению тока. Все это было так необычно, что
Флиднер инстинктивно схватился за рубильник и выключил электричество.
Умформер умолк, и настала мертвая, пустая тишина, от которой сжалось сердце
в зловещем предчувствии.
Картина под микроскопом изменилась мало. Так же бушевало огненное
море, только не было теперь течения его в одном направлении, и вихри
мчались, сталкивались и разбегались во все стороны в полном хаосе. Он
отодвинул прочь стерженек с радием в трубке газа, - все оставалось
по-прежнему.
Флиднер протянул руку к выключателю и осветил лабораторию.
Это его успокоило. Стояли на своих местах аппараты, реторты, склянки,
торчали со стен костяными пальцами рубильники, темнели окна ночною темью, и
сияла яркая красноватая звезда, вероятно, Арктур. И тишина не казалась уже
жуткой; все вокруг было простое, знакомое и понятное.
Чего он в сущности испугался?
Глупая игра расходившихся нервов... показалось, что сейчас дикая сила
разнесет вдребезги и лабораторию, и все, что вокруг. Какая глупость. Ну
вот, он остановил работу аппарата, и все благополучно.
Он взглянул на аппарат сбоку. Под объективом микроскопа сияла видная
простым глазом яркая точка. Нагнувшись ближе, он с удивлением убедился, что
стеклянная трубка проплавилась и что бледно-синеватая огненная звездочка
вздрагивала снаружи у медной оправы. Неприятный холодок снова побежал по
спине. Он инстинктивно протянул руку к блестевшей точке, но тотчас ее
отдернул, - пальцы обожгло, как от прикосновения к раскаленному железу. Он
смотрел растерянно на странное явление, не отдавая еще себе отчета в том,
что случилось. И вдруг ему показалось, что сверкающая точка растет на его
глазах, что это уже не точка, а шарик величиной с горошину. Он протер
глаза, взглянул и почувствовал, что волосы на голове у него зашевелились, а
лоб покрылся испариной.
Не отдавая себе отчета в том, что он делает, он схватил стакан с
водой, стоявший рядом на столе, и выплеснул его содержимое под микроскоп.
Раскаленная трубка с треском лопнула, и осколки стекла посыпались на пол,
облачко пара поднялось с шипением из-под огненного шарика, а сам он, слегка
качнувшись, отодвинулся вправо и остановился над мраморным столом, чуть
вздрагивая, будто пульсировала в нем еле сдерживаемая сила. И теперь было
совершенно очевидно, что он растет с каждой минутой - медленно, но
неизменно.
Флиднер вдруг почувствовал, что у него прыгает нижняя челюсть и зубы
стучат друг о друга. Он схватился руками за голову и стоял неподвижно с
помертвевшим лицом и дико вытаращенными глазами.
Мысль работала лихорадочно быстро, и каждый прыжок ее сотрясал все
тело тяжелым ударом.
Это - катастрофа, катастрофа, какой еще не бывало на земле, как ни
дико было об этом думать. Вызванный им распад атомов в крупинке газа
оказался настолько энергичным, их осколки с такой быстротой и силой
разбрасывались во все стороны, что, наталкиваясь на соседние молекулы,
разбивали их в свою очередь, и теперь процесс распространялся неудержимо от
частицы к частице, освобождая скрытые в них силы и превращая их в свет,
тепло и электрическое излучение Это была искра, из которой должен был
вырасти мировой пожар. И уже ничто не было в состоянии остановить
начавшееся разрушение. Ничто! Разумеется, ведь мы совершенно не умеем
влиять на процессы внутри этих, в сущности, почти неизвестных нам
микрокосмов.
Он вдруг начинает смеяться все громче и громче; зубы стучат, нижняя
челюсть прыгает, как на веревочке, - потом он вдруг бросается к двери и,
распахнув ее, бежит без шляпы, с развевающимися волосами, по темным
дорожкам сада, наталкиваясь на деревья, падает, снова подымается и опять
бежит к дому, не переставая смеяться.
Глава IV
ПЕРВАЯ ЖЕРТВА
В маленькой комнате в четвертом этаже мрачного серого дома на
Лейбницштрассе было сумрачно.
Дерюгин лежал, вытянув ноги и подложив руки под голову, на клеенчатой
кушетке, скрипевшей и стонавшей при каждом его движении. Он ожесточенно
курил папиросу за папиросой, так что рядом на столике выросла уже целая
гора окурков.
Дерюгин лежал, курил и думал, Эти несколько последних дней выбили его
из колеи привычной рабочей, жесткими углами разлинованной жизни. Перед ним
встали задачи, требовавшие разрешения, и хуже всего было то, что они
казались настолько неясны и запутаны, что, пожалуй, вовсе и не являлись
задачами. Для его прямолинейного ума это было сущей пыткой.
Когда Дерюгин приехал сюда из Москвы и с головой окунулся в работу -
все представлялось ясно и просто. Надо было прочесть книги, которых не
оказалось дома, надо было произвести ряд исследований, невыполнимых там по
тем или иным причинам, предстояло прослушать ряд лекций, ознакомиться с
постановкой некоторых производств, - дел была уйма, но дело было свое,
привычное и интересное.
С тех же пор, как он встретил в одной из аудиторий эту удивительную
девушку с пепельными волосами и печальными серыми глазами, перед ним встало
запутанное уравнение, к которому неизвестно было, как подступиться. На него
не налетела молниеносная любовь, испепеляющая и всеохватывающая, - Дерюгин
даже не мог сказать с уверенностью, была ли это вообще любовь.
Однако с некоторого времени серые глаза заслонили собою радость
преодоления ветоши идей и стали чем-то самодовлеющим, чем-то таким, от чего
оторваться было бы, пожалуй, довольно трудно.
На днях Дагмара заявила, что она решила окончательно порвать с домом,
где она чувствовала себя чужой и ненужной, где мелочная неустанная борьба
за право по-своему думать, по-своему устраивать жизнь делала жизнь
непереносимой. Это было ясно.
Но затем опять следовало уравнение со многими неизвестными. Что же
будет дальше? Несомненно, на нем лежала большая доля нравственной
ответственности за этот шаг, а значит, и за все его последствия...
Вчера она из дому не посмела даже приехать прямо к нему, а оставила
свой чемодан у какой-то подруги и, только встретив его в институте,
рассказала, что бросила дом, и попросила помочь устроиться. Это было так
просто, по-товарищески. Они вместе мыкались по городу в поисках сносной и в
то же время недорогой комнаты и так ничего и не нашли, так что временно
пришлось взять маленький, хотя и довольно ую гный номер в меблированных
комнатах в Шенеберге.
Бой часов напомнил Дерюгину, что он пропустил важную и интересную
лекцию в "институте, - этого с ним еще ни разу не бывало. Он поднялся с
кушетки, но не успел еще выйти из комнаты, как в коридоре послышался
знакомый голос, называвший его фамилию.
От неожиданности Дерюгин несколько растерялся; поспешно бросившись к
двери и распахнув ее, он на пороге столкнулся с Дагмарой.
- Это вы? - невольно вырвалось у Дерюгина. - Какой счастливый ветер
занес вас сюда? - и сейчас же голос оборвался, заметив по лицу Дагмары, что
ветер далеко не был счастливым. Девушка была бледна и еле держалась на
ногах. Дерюгин не успел еще задать ей вопроса, который так и замер у него
на губах, как она протянула ему газету и сама почти упала на стул, стоявший
у двери.
Дерюгин схватил измятый печатный лист; взгляд его сразу же упал на
подзаголовок, напечатанный крупным шрифтом: "Самоубийство профессора
Флиднера". Его даже качнуло, как от удара. Лихорадочным движением развернув
газету, он наткнулся на коротенькое сообщение о том, что сегодня в три часа
ночи в кабинете выстрелом из револьвера покончил с собой директор
института, ординарный профессор, тайный советник Конрад Флиднер. Записка,
найденная на столе, давала основание предполагать, что причиной
самоубийства явился припадок острого душевного расстройства.
Дерюгин опустился на стул рядом с девушкой, взял ее руку и тихонько
гладил, чувствуя, как пронизывает его острая жалость.
- Послушайте, фрейлейн Дагмара, - наконец заговорил он, - я знаю, о
чем вы думаете. Но ведь это не то, совсем не то; нельзя допустить и мысли о
какой-либо связи между этим несчастием и... вашим вчерашним шагом. Будьте
же благоразумны, вспомните: ваши отношения с отцом были не настолько
дружественны, чтобы это могло его поразить так глубоко.
- Для меня это было, как удар грома, - заговорила, наконец, девушка,
подняв голову, - я растерялась, я не знаю, что думать...
- Я вас понимаю, - ответил Дерюгин, - вас поразило это совпадение по
времени, но ведь это же иллюзия, какая-то нелепая случайность. Согласитесь,
что ваш уход не мог быть причиной такого несчастия. Ее надо искать в чем-то
другом. Если хотите, мы поедем туда и...
- Я боюсь, - прервала Дагмара, сжимая его руку, словно ища в ней
спасения и поддержки, - но я знаю, мне надо его увидеть во что бы то ни
стало... И потом эта записка... О чем он писал? О чем он думал в последние
минуты?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг