Черного ламы. Мальчиков он уже после завтрака послал присматривать за
животными на пастбище, а теперь присоединился к нам. Выйдя из ворот,
мы очутились в неширокой, но довольно длинной долине между голыми
скалистыми грядами. По дну долины росли кустики полыни, колючки,
кое-где пучки чия, так что верблюды находили себе пищу, и только
лошади с унылым видом переходили от пучка к пучку и обрывали более
тонкие верхушки уже совершенно пожелтевшего чия, стебли которого очень
жестки, как твердая солома. На самой высокой вершине южной гряды,
недалеко от крепости, я заметил черную кучу и спросил ламу, что это за
обо.
- Это - наш караул, - сказал он. - С этой вершины далеко видно в
обе стороны и можно заметить издалека караван. Китайские купцы стали
теперь проходить эту местность днем во избежание наших нападений
ночью. Поэтому их надо высмотреть своевременно.
Пройдя немного дальше вверх по долине, я заметил на склоне
отверстие, похожее на устье штольни, и спросил о нем.
- В этих горах есть земляной уголь, - сказал лама, - и мы
добываем его понемногу для отопления наших фанз. Аргала у нас мало,
саксаул, который ты видел во дворе, приходится привозить издалека, и
мы бережем его на всякий случай.
- Лошадей у вас, вероятно, нет? - спросил я. - В этой долине
корму мало.
- Очень мало; у нас только одногорбые верблюды-бегуны. И чтобы
сберечь для них корм в долине на зиму, мы летом, когда караваны почти
не ходят, пасем их за горами на степи. У вас, конечно, есть зерно для
лошадей?
- Конечно, есть, горох. Только его нужно распарить в горячей
воде.
- Скажите моим людям, они сделают.
Погуляв по долине, мы вернулись к крепости, и я заметил, что она
была выстроена в таком месте, что ее трудно было бы обстрелять из
пушек. Она занимала весь восточный конец долины, почти замыкая выход
из ущелья в южной гряде. Из этого выхода завьюченный верблюд еле-еле
проходил к воротам крепости, расположенным немного левее, а за
воротами скалы подступали так близко к стене, что оставался только
проход для человека или верблюда без вьюка, который вел в остальную
часть долины. Таким образом, даже легкую пушку нельзя было бы
протащить через этот проход в долину, чтобы обстрелять крепость с этой
западной стороны издалека. Ворота были совершенно защищены от
обстрела, а крутые склоны и зубчатые гребни обеих гряд, окаймлявших
долину, делали очень трудным, если не невозможным, втаскивание пушек
даже на седловины, чтобы обстрелять крепость сверху. Следовательно,
оставалось только обстреливать крепость навесным огнем издалека, с
окружающих равнин, не видя ее, что было весьма сомнительно по
состоянию китайского войска в это время. От обстрела из ружей с вершин
обеих гряд крепость, конечно, не была гарантирована, но пули
гладкоствольных ружей не могли бы пробить даже глинобитные стены фанз,
не говоря уже о толстых стенах самой крепости, на гребне которых были
бойницы для стрелков.
Около полудня нас пригласили на обед к ламе. Подали опять блюдо
пилава и чай с молоком и солью. Во время прогулки по долине я заметил
нескольких пасущихся бараНов и коз, вместе с верблюдами, и теперь
спросил хозяина, как он достает мясо и молоко.
- Иногда отнимаем у китайцев, когда они гонят с Эдзин-гола в
Баркуль и Хами гурты баранов и коз, иногда доставляет нам баранов один
хороший монгол, - сказал лама. - Но молоко это - верблюжье, у нас есть
хорошая верблюдица.
К чаю мы захватили с собой своих сухарей и китайских печений, так
как заметили, что у хозяев имеется только дзамба.
- У нас бывает иногда даже свежий хлеб, - заметил лама по поводу
нашего угощения, но сейчас запас муки кончился. - Нет ли у вас лишней,
я вижу, вы люди запасливые?
Я сказал, что мы везем муку для баурсаков и лапши и что фунтов 15
я смогу уступить в расчете, что у монголов на Эдзин-голе мука
найдется.
- Это будет очень приятно! - ответил лама.
За чаем я спросил, чем обусловлена его ненависть к китайцам.
- Пять лет назад я дал обет мстить китайским купцам и чиновникам
за своего отца, сестер и брата и отнимать у них деньги, чтобы выкупить
сестер и брата из неволи. Тебе я могу рассказать, как это случилось.
Семья моя родом из Нань-шаня; там в горах живут рядом монголы
хараёгуры и тангуты шира-ёгуры, и отец у меня тангут, а мать монголка.
Семья наша была бедная, и отец охранял табун коней китайского амбаня
города Гань-чжоу, которые паслись возле нашего улуса. Меня, старшего
сына, отец отдал в большой монастырь Чертынтон на реке Тэтунг, и я
стал ламой. Вместе с монгольскими богомольцами я поехал в Лхасу и
пробыл там в обучении в монастыре далай-ламы* два года. Вернувшись
оттуда, я посетил свою семью, но не застал никого. Оказалось, что
амбань получил место начальника в Улясутае и взял туда моего отца
вместе с семьей и табуном для той же службы. Полгода спустя меня
послали в один из монастырей Хангая, так как я хотел жить ближе к
своей семье. Я побывал в Улясутае у амбаня и от его чиновников узнал
ужасную историю. В первую же зиму после переселения отца случилась
страшная гололедица в той местности, где он пас табун амбаня. Ты,
конечно, знаешь, что в Монголии гололедица зимой - ужасное несчастье.
Скот пасется и зимой на подножном корму, потому что сена монголы не
имеют. Когда трава покрыта толстым слоем льда, скот не может добывать
себе пищу и гибнет в большом количестве от голода. Слой льда в этот
раз был такой толстый, что даже кони не могли разбивать его своими
копытами. Мороз держался, кони худели, начали падать. Отец пришел в
отчаяние и погнал табун в Улясутай, где у амбаня был запас сена. Но
было далеко, и по пути пало еще много лошадей. В Улясутай отец пригнал
только треть табуна. Амбань рассвирепел, и хотя отец был невиновен в
несчастии, его посадили в тюрьму, в грязную яму, где он вскоре умер, а
двух сестер и брата, красивого мальчика, амбань отправил в Пекин и
продал богдыхану, сестер в гарем, а мальчика в рабство, чтобы покрыть
убытки, причиненные отцом. Когда я узнал это, я дал обет: взять у
китайских купцов силой деньги, чтобы выкупить пленников у богдыхана. В
монастырь, куда я был послан, я не вернулся, а мало-помалу составил
отряд из монголов и тангутов, также так или иначе обиженных китайскими
властями, и построил с ними эту крепость близ караванной дороги. Вот с
тех пор, четвертый год мы и живем здесь в пустыне. Но через год или
два у меня, может быть, будет довольно денег, чтобы ехать в Пекин и
снабдить своих помощников небольшими деньгами для обзаведения юртой,
скотом и семьей.
(* Далай-лама - высший из лам, обитающий в Тибете, в гор. Лхасса, в
монастыре Потала. По своему значению среди ламаистов может быть
сравнён с папой римским среди католиков.)
Мы выслушали этот рассказ с большим вниманием и не могли не
извинить деятельности Черного ламы, пострадавшего от такого произвола
китайского амбаня.
- А много ли у тебя помощников? - спросил я.
- Немного, ты почти всех видел. Их шесть человек, но один старый
и большей частью остается дома, готовит нам пищу, пасет верблюдов.
- Где же вы сбываете товары?
- В Баркуле и Хами у меня есть доверенные купцы, которые
принимают от нас товар, конечно, с большой уступкой.
- А выдать тебя амбаням они разве не могут?
- Не посмеют, а место нашей крепости, они, конечно, не знают. И
товар им привозят не мои люди, а посторонние монголы, которые получают
его от нас в условленных местах в пустыне.
Часа в три пополудни лама сказал нам, что пора отправляться.
Лошади были уже накормлены горохом, верблюды наелись. При помощи людей
ламы мы быстро навьючили их; один тюк с товаром заметно уменьшился, и
мы положили его на верблюда, который обнаруживал признаки усталости.
Мы очень дружески простились с ламой, благодарили его за
гостеприимство и обещали завернуть к нему на обратном пути и привезти
книги, если найдем их в Хара-хото, и муки с Эдзин-гола. Верблюдов
вывели по одному через ворота в начало ущелья, где построили караван,
во главе которого рядом с Лобсыном поехал на своем скаковом верблюде
один из монголов ламы.
С четверть часа мы ехали вниз по ущелью, и я при дневном свете
заметил, что оно делает несколько зигзагов, что удобно для отражения
нападающих из засад. Лобсыну монгол-вожак сообщил, что он открыл и
указал это прекрасное место для тайной крепости в пустыне; в этих
диких бесплодных горах никто не мог предполагать наличие воды и корма
так недалеко от караванной дороги. Вода, вытекавшая из-под стены
крепости, быстро исчезала в наносе дна ущелья, которое ближе к
караванной дороге было сухое, расширялось и ничем не отличалось от
других соседних ложбин.
Выйдя на караванную дорогу, мы ехали по ней часа два в виду все
той же скалистой гряды продолжения Тянь-шаня, то почти в виде холмов,
то представлявшей живописные острые вершины. Потом вожак неожиданно
свернул влево вверх по мало заметной сухой ложбине, тянувшейся из
группы острых вершин той же гряды. Ложбина углублялась, и на окраине
группы перешла в ущелье, в котором появились кусты тальника,
доказывавшие присутствие воды. Ущелье привело нас в небольшую
котловину среди гор с прекрасной лужайкой, кустами и даже несколькими
тополями - отличное место для ночлега, также совершенно незаметное с
караванной дороги, но для больших караванов неудобное своими
небольшими размерами. Для нас же корма было довольно, тем более, что
трава не была потравлена, а топлива достаточно.
Солнце уже садилось, и проводник простился с нами, хотя мы
предлагали ему остаться на ночлег.
- Начальник велел мне вернуться к ночи назад, - сказал монгол. -
Он ждет ночью китайский караван из Хами и все люди ему нужны. На своем
скакуне я через час буду уже дома.
В этом уютном скрытом уголке мы спокойно переночевали. На
рассвете Лобсын взобрался на одну из вершин, с которой видна была
караванная дорога; его разбудил отдаленный звон боталов, и ему
захотелось посмотреть караван, который ночью подвергся нападению
Черного ламы. Он, действительно, увидел его и насчитал 80 верблюдов и
человек 12, частью ехавших на верблюдах, частью на ишаках, но издалека
не мог определить, ехали ли монголы или китайцы.
Мы провели на этом месте большую часть дня: лошади и верблюды
хорошо подкормились на лужайке перед трудным переходом, а мне удалось
поохотиться. На скалистых склонах котловины, редко посещаемой людьми,
ютилось несколько стаек кекликов*, горных курочек; птенцы уже
совершенно выросли, но все еще слушались голоса матери. Они бегали по
склону между камнями, поклевывая зёрна. Когда я поднимался к ним,
мать, вскочив на камень, подавала тревожный клекот, и все птенцы
разбегались и прятались под камнями или за ними. А когда я подходил
ближе, вся стайка по другому призыву вспархивала и перелетала на
противоположный склон котловины. Мне пришлось несколько раз перебегать
с одного склона на другой, выслеживая птиц, в чем мне с азартом
помогали оба мальчика, тщетно пытавшиеся поймать какого-нибудь кеклика
руками. За два часа охоты все-таки удалось подстрелить десяток. Лобсын
предложил мне взять в помощь нашу собачку, но она только мешала,
бегала слишком быстро и вызывала переполох в стайке и слишком быстрый
взлет ее.
(* Кеклик - каменная курочка небольших размеров, водящаяся в
Центральной и Средней Азии; на каменистых россыпях вследствие
покровительственной окраски оперения незаметна; хорошо бегает, но
плохо летает.)
Поздно вечером к ключу, сочившемуся по лужайке, вероятно
приходили на водопой горные козлы куку-яманы*, которые встречаются в
таких скалистых пустынных горах. Но мы не могли ждать до ночи и в три
часа тронулись в путь, в трудный переход через Гоби. Напоили животных,
наполнили бочонки и выехали на караванную дорогу. Этот переход мы
выполнили, как и прошлый, с ночной остановкой на 3 часа в пустыне без
развьючки и разбивки палатки, но для лошадей привезли несколько пучков
тростника, срезанного на лужайке, а для огня - хворосту. На следующий
день только часам к десяти мы закончили переход и остановились в
широкой ложбине с большой луговиной по берегам ручейка, но сильно
потравленной шедшим впереди нас караваном, следы стоянки которого были
еще свежи. Пройденная Гоби имела такой же характер черной
мелкощебневой пустыни, как описано выше.
(* Куку-яман (монг.) - горный козел, вернее, козерог, по-казахски
"тау-теке", живущий в горах Центральной Азии, Алтая и Саян, где
придерживается неприступных мест.)
На дальнейшем пути до Эдзин-гола, продолжавшемся еще 7 дней,
больших безводных переходов уже не было, но местность имела тот же
унылый характер. Слева, т. е. на севере, тянулись скалистые гряды
продолжения Тянь-шаня с более или менее широкими перерывами. Справа,
на юге, появились вдали отдельные группы горок или целые гряды
Бей-шаня, который отделяет Тянь-шань от пояса оазисов подножия
Нань-шаня и на западе доходит до Эдзин-гола.
Промежуток между теми и другими горами, по которому шла
караванная дорога, представлял в общем пустынную равнину, всхолмленную
плоскими увалами ближе к северным горам, со скудной растительностью,
покрытую черным щебнем. Несколько раз дорога пересекала еще полосы
черной Гоби, совершенно бесплодной, но не такие широкие, как две уже
пройденные, так что мы проходили их в один ночной переход.
Один раз на переходе нас застигла сильная буря. На рассвете
легкий ветер, дувший почти в спину нам в течение ночи, быстро усилился
и налетал порывами, приносившими с собой целые тучи пыли и мелкого
песка. Мелкий щебень, покрывавший почву Гоби, при этих порывах
приходил в движение, перекатывался, перепрыгивал по земле, даже
взлетал невысоко в воздух. Мы ехали, конечно, в шубах, а теперь
пришлось защитить уши и глаза от пыли клапанами наших монгольских
шапок. Мальчики, укрывшись шубами, совсем скрылись между вьюками.
Небо было безоблачно, но совершенно серо от пыли, заполнившей
воздух, и поднявшееся солнце еле было видно на горизонте в виде
красного круга без лучей. Но так как ветер дул сзади, он не задерживал
нашего движения, даже подгонял животных, и к девяти часам утра мы
закончили переход и остановились в небольшом оазисе среди голых
холмов. Быстро развьючили верблюдов и уложили их среди зарослей чия
спиной к ветру, лошадей оставили под седлами, а сами, укрывшись
шубами, приютились между тюками, из которых устроили стенку,
защищавшую от ветра. Разбить палатку и развести огонь не было
возможности, и мы проспали часа два или три, пока буря перед полуднем
не затихла. Тогда животные были отпущены на пастбище, палатка разбита
и на огне варился сразу и чай и обед.
Под вечер, захватив ружье, я пошел побродить по холмам вокруг
оазиса в надежде подстрелить зайца или кеклика. Вскоре склоны холмов
обратили на себя мое внимание. На них темнели такие же большие ниши,
которые я впервые увидел у реки Аргалты в Джаире во время поездки за
зарытым золотом, но потом наблюдал не раз на гранитных холмах. Одна
ниша уже лишилась своего свода и представляла как бы глубокое кресло с
высокой спинкой и боковыми ручками, словно нарочно приготовленное для
отдыха путника. Я уселся в него и в своем желтом монгольском халате,
очевидно, сделался незаметным, так как, немного погодя, по ложбине
между холмами ко мне спокойно подошли три антилопы, направлявшиеся на
вечерний водопой к источнику. Когда я пошевелился, вскидывая ружье к
плечу, они остановились на мгновенье шагах в двадцати от меня, подняли
головы и растопырили уши. Я, конечно, воспользовался этим и выстрелил;
первая антилопа упала, убитая наповал, остальные, конечно, скрылись
большими скачками через холмы.
Если бы я не уселся в нишу, а продолжал итти по ложбине, антилопы
заметили бы меня издали и не дали бы подойти. Довольный удачной
охотой, я потащил добычу к палатке. Лобсын, рассмотрев антилопу,
воскликнул: - Это не дзерен, это хара-сульта!*
(* Хара-сульта (монг.), буквально "чернохвостик" - название джейрана,
газели, живущей в Монголии, отличается более темной окраской спины,
чем дзерен; в отличие от последнего собирается небольшими стадами.)
- А какая между ними разница? - спросил я.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг