Лхасе, столице Тибета, куда и Пржевальского не пустили. А разных
кладов я вывез немало, как вы хорошо знаете".
Записки Кукушкина заинтересовали меня, я взял их у консула,
просмотрел и нашел, что после литературной обработки они могут быть
опубликованы. Они содержали много сведений о природе, людях и
приключениях кладоискателя в разных частях обширной Внутренней Азии.
Возможно, что он кое-что присочинил, кое-что приукрасил,
восстанавливая по памяти встречи и события за двадцать лет своих
путешествий.
Я сообщил Бокову свое мнение о записках Кукушкина.
- Возьмите их с собой, - сказал он. - Вы опытный путешественник и
умеете описывать свои наблюдения, как показывают ваши труды А я, кроме
консульских донесений в министерство и протоколов по разбору торговых
тяжб и мелких преступлений, ничего никогда не писал и писать не умею.
Вы обработаете эти записки и какое-нибудь ученое общество напечатает
их.
Таким образом записки Кукушкина попали в мои руки. Я начал
обрабатывать их в свободное время. Но такого времени у меня было очень
мало, и обработка затянулась на много лет. Наконец, она завершена, и я
передаю это произведение молодым советским читателям в надежде, что
оно заинтересует тех, кому нравятся описания путешествий и приключений
в малоизвестных странах в глубине Азии.
ЗОЛОТО НА СТАРОМ РУДНИКЕ
Это было мое первое путешествие не по торговым делам и недалеко,
верст 150 от Чугучака в Джаирские горы.
Я незадолго перед тем рассорился с московскими купцами, у которых
служил приказчиком по торговым делам с Монголией. Они были недовольны
тем, что я слишком мало продавал их красного товара и написали мне
выговор с предупреждением. А я сгоряча отписал им, что их товар
плоховат и дорог, что в Монголию стал поступать товар из Индии,
цветистее и дешевле московского. Советовал улучшить качество и снизить
цену, иначе конкуренции не выдержать и сбыт из года в год пойдет на
убыль. Ну, толстосумы обиделись: привыкли сбывать монголам всю свою
заваль. Прислали мне отставку и приказ сдать остаток товара и лавку
приказчику, которого назначат вместо меня.
Ну вот, сижу я в своей лавке в ожидании приезда преемника,
которому должен сдать дело. Все привел в ясность, подсчитал
наличность, подвел баланс, и больше делать нечего. Сижу и думаю, как
быть дальше, чем заняться? Самому начать торговлю в Монголии не под
силу. Накопил я за семь лет торговой службы тысчонки две. Этого мало,
чтобы снарядить караван хоть из пяти верблюдов. А взять в кредит
московскую заваль - новый приказчик, пожалуй, откажет и будет обидно
вдвойне. Лицо потеряешь, - как китайцы говорят. Самому наняться к нему
в подручные и вести его караван - еще обиднее.
Сижу и ломаю голову. Другого дела не знаю, с молодых лет по
торговому делу работал на Алтае в Усть-Каменогорске и в Чугучаке
десять лет.
И вот пришел ко мне монгол Лобсын, который не раз водил наши
московские караваны по Монголии и заслужил полное доверие. Он, так
сказать, мой воспитанник. С юных лет он отцом был отдан в монгольский
монастырь в ученики к ламам. Но так ему тибетское богословие
опротивело, что он накануне посвящения в ламы сбежал из монастыря и в
Чугучаке нищенствовал.
Я его приютил, взял подручным в лавку, приучил к работе; оказался
понятливым и прилежным. Потом стал брать его рабочим при торговом
караване. Он скоро запомнил все дороги и начал заменять проводника.
Помирился с отцом, вернулся в свой улус, женился, но службу у меня при
караване не оставил. Полюбилась ему кочевая жизнь: полгода дома,
полгода в дороге.
Так вот, Лобсын, узнав, что я получил расчет и больше не буду
снаряжать караваны, очень огорчился:
- Пришел конец моим странствиям! - говорит он со вздохом.
- Вот приедет новый приказчик, - говорю ему, - поступишь к нему,
я тебя хорошо аттестую.
- Какой будет человек еще? С тобой у нас никогда ссоры не было.
Всегда все в порядке, и я, что полагалось, получал без спора. А другой
обсчитает и еще обругает или побьет.
Я его уговариваю, обнадеживаю.
- А сам ты что будешь делать? - спросил он. - Уедешь к себе на
Алтай, что ли? И мне грустно будет. Сдружились мы с тобой, Фома, ты
меня человеком сделал.
И предложил он мне работать сообща так: я должен достать товар, а
он в улусе наймет верблюдов.
- Денег у меня мало! - говорю.
Он ушел огорченный. Дней пять спустя пришел опять и показывает
мне старую китайскую книжку.
- Вот, - говорит, - здесь написано, где найти деньги, чтобы
купить товар и снарядить караван.
Я повертел книжку.
- Ничего не понимаю, по-китайски читать не умею. Объясни толком.
Лобсын показал мне последнюю страницу. На ней что-то нарисовано и
сбоку написано на тибетском языке. И написано, говорит, вот что:
"Горы Джаир, старый рудник, здесь закопано золото".
- Я знаю, что в горах Джаир были золотые рудники. Сам могу
написать такое, - говорю ему.
- Heт, - отвечает, - тут и место указано точно. Вот, смотри.
Нарисована китайская фанза*; от одной стены ее идет стрелка к надписи
насчет золота, а от крыши в две стороны идут стрелки к горным
вершинам. По этому рисунку можно найти фанзу, в которой золото
спрятано.
(* Фанза - китайский однокомнатный домик с земляным полом, земляной
или черепичной крышей, камышовой дверью и окном с бумагой или бычьим
пузырем; жилище китайской бедноты.)
- Откуда достал ты эту книжку?
- У отца взял. Вспомнил, что у него во время дунганского
восстания спасался китайский чиновник, бежавший от дунган из Джаирских
гор. Жил он у отца лет пять, все ждал, когда восстание кончится, да
так и умер, не дождавшись. Он говорил, что на руднике у него осталось
золото. Это его книжка. Я тогда учился у лам, и отец велел мне
написать по-тибетски об этом золоте. "Покажи, научился ли тибетской
грамоте?" Вот я и вспомнил об этой книжке и нашел ее. Не поможет ли
она приятелю Фоме, думаю.
- И ты уверен, что там в горах у какой-то фанзы золото закопано?
- Наверно так. Для чего китаец берег эту книжку и отцу велел
хранить ее? - "Пригодится тебе когда-нибудь, как настанет мирное
время", - сказал он как-то.
- Золото, пожалуй, было закопано, но давно уже взято, дунгане
искали, горнорабочие вернулись за ним. А фанза-то, наверно, сгорела
или развалилась.
- Чего ты боишься? - рассердился Лобсын. - Судьба тебе клад
посылает в самое нужное время, а ты сомневаешься. Поедем, поищем.
Работа твоя кончена, делать тебе нечего. Я приведу коня, возьмем
припасу на неделю. Я дорогу знаю, старый рудник недалеко от нашей
джайляу (так летняя кочевка называется).
- Ну, ладно, убедил! - говорю ему. - Приедет новый приказчик,
сдам ему лавку и товар, тогда буду свободен и поедем твое золото
искать. Наведайся через две недели.
Недели не прошло, - прибыл новый приказчик и привез пять телег с
московским товаром из Зайсана - города, откуда хозяева перевели его
мне на смену. Ну и склоку он завернул мне. Весь товар, оставшийся у
меня в лавке, он собственноручно перемерил, моим записям не поверил.
Даже штуки с московским ярлыком, нетронутые, на выбор проверял. Аршин
тридцать недостачи у меня обнаружил, и пришлось мне полностью
заплатить за них. Квартиру, которую я занимал при лавке, велел
освободить, хотя другая рядом, где жил подручный, которого я уже
уволил, была свободна.
- Не полагается, чтобы при лавке жил посторонний человек, -
объяснил он. - Или нанимайтесь ко мне в подручные сопровождать
караван, или выселяйтесь.
Пришлось мне перебраться по знакомству в плохонькую фанзу во
дворе одного китайского купца.
Едва мы покончили все дела по сдаче остатков, приехал Лобсын и
насилу разыскал меня на новой квартире. Зашел ко мне в фанзу и
говорит:
- Вот ты где приютился, Фома! Грязно, темно, очага нет, окна нет,
кровать на кан поставил от тесноты. Видишь, так жить нельзя, нужно
поехать и счастье свое искать. Запас готов ли?
Я за это время уже заготовил сухарей и баурсаков* на 10 дней,
кирпич чаю, топленого масла, сахару. Наскоро собрал одежду. Лобсын
привел мне хорошего коня. Привязали за седлами весь припас. Я взял
двустволку с патронами и револьвер на всякий случай. Котелок, чашки,
конечно, и каелку, чтобы землю ковырять.
(* Баурсаки - шарики из теста, зажаренные в бараньем сале, - вкусное и
удобное для перевозки в вьючной суме дорожное печенье, заменяющее
хлеб.)
Выехали из города на восток по дороге в Дурбульджин степью по
долине реки Эмель. Местность здесь такая: на севере слева по дороге
темнеет хребет Тарбагатай, гребень у него ровный, склон на юг крутой,
весь зеленый от кустов; снегов на вершинах нет. На юге подальше хребет
Барлык ступенями поднимается, на них леса темнеют, а вдали на главной
цепи Кертау белеют снега по морщинам. Долина Эмеля между тем и другим
хребтом широкая, зеленеет еще, лето в начале, трава не выгорела.
Впереди долину замыкают горы Уркашара, тоже зеленые, крутые. Простор,
солнце печет, небо чистое, жаворонки взлетают, заливаются.
Ехали мы то шагом, то хлынью* до заката. Ночевали на речке
Марал-су; она из гор Уркашар бежит, в Эмель впадает. Вдоль нее
лужайки, хорошая трава. Стреножили коней, отпустили на корм, собрали
аргалу**, развели огонек, сварили чай, закусили. Стемнело. Мы коней
привели, возле себя к колышкам привязали, травы на ночь нарвали им
немного и легли спать. Я, конечно, городской житель, сильно устал,
целый день в седле, ноги ломит, уснуть не могу. Лежу с открытыми
глазами и любуюсь; небо чистое, звезды мерцают, друг с другом
перемигиваются. И все это, как ученые люди полагают, солнца, подобные
нашему, а вокруг них незаметные глазу планеты кружатся, и какие-то
живые существа на них обитают. Но я издавна при виде звездного неба о
великой загадке мироздания подумывал. И начинаешь соображать, где же
тот рай, о котором попы рассказывают, где он приютился - на звезде или
на планете? Звезды - это солнца, на них должно быть страшно жарко, там
уж скорее мог бы быть ад для грешников, где их поджаривают. А рай,
может быть, на какой-нибудь планете? Но все они страшно далеко. Ведь
до нашего солнца считают сотни миллионов верст. Сколько же времени
души умерших должны лететь до рая или ада - целые столетия? И
начинаешь сомневаться в достоверности библейского сказания о
сотворении мира, о всемогущем и вездесущем творце. И вспомнил я своего
отца, который был неверующим, и попа, который изредка приезжал в нашу
глухую деревню из далекой станицы для похорон, крестин и
бракосочетаний, но к нам не заходил и называл отца безбожником. Отец
говорил, что, если бы на небе был всеведущий и вездесущий творец, он
не потерпел бы, чтобы на сотворенной им грешной земле происходило
столько преступлений и господствовало неравенство людей.
(* Хлынь - сибирское обозначение верховой езды небольшой рысцой.
** Аргал (монг.), кизяк (казах.) - помет рогатого скота и лошадей,
употребляется в безлесных местах Монголии, Центральной Азии как
топливо и в смеси с глиной как строительный материал.)
Наша Русь, рассуждал отец, все еще стоит на трех китах -
самодержавии, православии и народности. Мы, декабристы, задумали было
низвергнуть самодержавие, но это не удалось нам, потому что было
преждевременно. Православие само захиреет и упразднится, когда народ
сделается образованным, а народность останется как единственный наш
кит, когда народ проснется и сделается хозяином своего государства и
своей судьбы, самодержавным и всемогущим. Я, конечно, не доживу до
этого времени, размышлял он, а ты, может быть, доживешь.
Долго лежал я, размышляя об этих трех китах. Слышал, как кони
траву жуют, как на недалекой китайской заимке собаки лают, а еще
дальше в степи волки воют. Подумал даже, не подберутся ли они к нам.
Но собака Лобсына лежала спокойно возле нас. Наконец, сон пришел.
Проснулись, конечно, на заре, потому что под халатами продрогли.
Вскочили, развели огонь, коней отпустили на росистую траву. Сидим у
огня в ожидании чая, греемся.
И вздумалось мне спросить Лобсына.
- Что тебе говорили ламы в монастыре о душе человека и будущей
жизни?
- По нашей вере, - ответил он, - душа человека после его смерти
переселяется в другое существо - в новорожденного младенца, если
покойник был хороший, или в животное - быка, барана, собаку, змею,
червяка, если он был плохой. И сам Будда, творец мира, перевоплощается
во многих людей одновременно. Ты ведь знаешь, Фома, что почти в каждом
монастыре есть гэген*, почитаемый как новое воплощение Будды, как
духовный глава монастыря. А хамбо-лама в Лхасе - самый главный из этих
воплощенцев. И когда какой-нибудь гэген умирает, ламы** его монастыря
по тибетским книгам и разным приметам узнают, в какого младенца душа
гэгена переселилась, отыскивают его и привозят в монастырь.
(* Гэгэн - по верованию буддистов и ламаистов Будда и другие святые
перевоплощаются после своей смерти; такие перевоплощенцы называются
хубилганами, а за гражданские заслуги называются - гэгэнами, что
означает "светлый, блестящий и святой". ** Лама - служитель
ламаистской религии; имелись различные ступени - от послушников -
детей (с 7-летнего возраста) до высшего ламы - далай-ламы.)
- Знаю я это! Привозят младенца, а пока он вырастет, старшие ламы
сами управляют монастырем, как вздумается. И после взрослый гэген у
них больше как кукла, для показа народу, а управляют ламы.
- Правду говоришь! Вот потому я и убежал из монастыря. Видел, как
старшие ламы обижают учеников, заставляют работать на себя, а гэген ни
во что не входит, ест, спит, молится и народ благословляет.
Позавтракали, оседлали коней и поехали дальше голой степью на юг,
повернули между горами Уркашара и окончанием Барлыка хребта. По этому
проходу невысокие горки разбросаны, Джельды-кара называются, это
значит "черные, ветреные".
- Почему их так окрестили? - спрашиваю.
- Потому что зимой здесь по временам страшный ветер дует,
Ибэ-ветер, холодный. От него весь снег на этих горках тает, и стоят
они голые, черные. А рядом на Уркашаре и Барлыке снег лежит себе,
белеет. Про Ибэ-ветер ты; наверно, слышал.
- Слышал рассказы. Говорят, что он дует не только здесь, но еще
сильнее за горами Барлык, в проходе, где озера Ала-куль и Эби-нур
лежат. Там, говорят, ни киргизы, ни калмыки не живут потому, что летом
очень жарко, травы плохие, корма мало, а зимой Ибэ часто дует, такой
сильный, что устоять нельзя, завьюченных верблюдов уносит словно сухие
кусты перекати-поле, а люди замерзают.
- И еще говорят, - сказал Лобсын, - что на озере Ала-куль есть
остров с каменной горой, а в горе большая пещера. Из этой пещеры
Ибэ-ветер с страшной силой вылетает. Однажды киргизы целым аулом
собрались в тихий день, вход в эту пещеру заложили бычачьими шкурами и
завалили камнями, чтобы Ибэ больше не вылетал оттуда. Очень надоел им
этот Ибэ. Но пришло время и Ибэ рассвирепел, вырвался, камни отбросил,
шкуры разметал и дует попрежнему.
- Ну, это уже басни! - говорю ему. - Мне консул как-то рассказал,
что лет сорок назад какой-то ученый из России приехал, чтобы осмотреть
эту пещеру на острове, про которую такие слухи ходят. И никакой пещеры
в горе не оказалось, гора каменная сплошная. А Ибэ вовсе не с острова
начинается, а дует по всей широкой долине от озера Эби-нура. Это
холодный воздух из Джунгарской пустыни по долине между горами Майли и
Барлык с одной стороны и Ала-тау с другой на север стекает в виде Ибэ.
- Здешний ветер называют Кулусутайский Ибэ, - пояснил Лобсын. -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг