С этими словами он стал отвинчивать входной люк нашего хрономобиля. С
бьющимся сердцем я следил за движениями его сухощавых длинных пальцев. Винты
туго поддавались слабым рукам профессора, и я вынужден был придти ему на
подмогу. Дело пошло живее, и через две-три минуты, показавшиеся мне
бесконечно длинными, круглая, тяжёлая дверца медленно поддалась нашим
усилиям.
Ничего особенного при этом не случилось, так как атмосферное давление за
тысячу лет не могло существенно измениться, состав воздуха -- тоже.
Первым вылез профессор. В люке мелькнула его взлохмаченная голова, а
затем снаружи послышались его изумлённые восклицания.
Нечего и говорить, что я не замедлил последовать его примеру и вылетел
из люка, точно пробка из бутылки шампанского.
Первое, что я увидел в XXX веке, была трава, в которую мои ноги ушли
почти по колено. Оглянувшись, я заметил, что наш корабль времени стоит
посредине обширного луга. Трава на нём была такая же самая, какая была и в
моё время, когда я, бывало, мальчишкой на летних каникулах приезжал в
деревню.
Луг был огорожен со всех четырёх сторон довольно высокой каменной
стеной, за которой виднелись группы деревьев, наполовину скрывавших собою
смелые очертания каких-то белых, огромных строений.
Солнце довольно низко стояло над горизонтом, и золотистые облачка
отчётливо вырисовывались на синем куполе неба. После душной каюты я полной
грудью вдыхал в себя воздух, и это не был воздух Берлина XX века: мне
казалось, что я дышу свежестью сосновой рощи, растущей на берегу океана, так
чисто и ароматно было веяние лёгкого ветерка, лениво шевелившего верхушки
деревьев. Общий аккорд синего неба, золота облаков и душистой ласки ветра
дополнялись неясными музыкальными звуками, которые несколько заглушались
расстоянием и напоминали собою крик стаи летящих журавлей...
Неужели это грядущее?
И синее небо, и солнце, и теплый ароматный ветер, и эта отдалённая
загадочная мелодия были так гармонично слиты между собою, что казались
неразрывно связанными частями огромной картины, созданной каким-то
гениальным художником-режиссёром. Конечно, думал я, это ведь сон... Я
машинально поднял руку ко лбу и больно ударился ею о выступ открытого
люка... Больно, -- значит, не сплю... Значит...
Я и мой спутник молча стояли и ждали чего-то...
Звуки делались громче, слышались слева, справа, лились сверху, --
звенели в траве... Я различал яркую, огненную тему, напомнившую мне рог
Зигфрида, которого я ещё так недавно слышал в Берлинской опере. Внезапно
музыкальная мелодия оборвалась, и в наступившей тишине к нам донёсся
человеческий голос.
Это было чьё-то полуиспуганное восклицание, заставившее нас обернуться
назад. Только теперь мы увидели в стене, окружавшей луг, небольшую дверь, к
которой вело несколько каменных полуразрушенных ступеней. Дверь была
открыта, и на её тёмном овале, в лучах заходящего солнца, отчётливо
вырисовывалась стройная женская фигура. Её обнажённые руки были в испуге
вытянуты вперёд... Сквозь мягкие складки полупрозрачного золотистого плаща,
наброшенного на одно плечо, вырисовывались безупречные красивые формы её
молодого тела. Это видение XXX века было так неизъяснимо прекрасно, что я на
мгновение зажмурил глаза... Когда я открыл их -- видение исчезло, и перед
нами лишь темнело пятно незакрытых дверей.
Прождав несколько минут, мы переглянулись с профессором и нерешительно
двинулись по направлению к загадочной двери, бывшей, как мы это заметили,
единственным выходом с луга, где очутился наш аппарат.
Я решительно поднялся по каменным ступеням. Профессор следовал сзади,
ежеминутно озираясь и вздрагивая при малейшем шорохе. За дверьми (я заметил,
что они были сделаны из какого-то тёмного сплошного материала, похожего на
морёный дуб) шёл корридор, шагов двадцать в длину, ярко освещённый косыми
лучами солнца. В конце корридора, выложенного разноцветными плитками,
виднелась другая дверь со вделанным в неё кольцом из массивного золота
художественной работы. Я потянул кольцо на себя -- дверь бесшумно
раскрылась, и мы очутились в обширной восьмиугольной зале, уставленной
множеством растений под стеклянными колпаками различной величины и формы,
начиная от стакана до размеров большого колокола, высотой в два-три
человеческих роста. Колпаки эти соединялись между собою паутиной стеклянных
и металлических трубок, шедших к расставленным там и сям непонятным
приборам. Всё вместе напоминало собою кабинет химика, устроенный в
оранжерее, или оранжерею, непонятным образом попавшую в лабораторию...
Внутри этой залы было светло, как в самый яркий солнечный полдень, хотя сам
источник света оставался невидимым. Всё это я заметил не сразу. Внимание моё
привлекло к себе нечто другое. В глубине залы, у обширного стола,
заваленного рукописями и какими-то продолговатыми ящиками, в широком мягком
кресле сидел старик, с головой, покрытой редкими седыми кудрями. Черты его
бритого тёмно-оливкового лица напоминали собою изваяние какого-то римского
императора, виденное мною в одном из берлинских музеев, а нервно сжатая
мускулистая рука говорила, что её владелец ещё может, в случае чего,
постоять за себя...
Около старика, обняв его за плечи, стояла та самая молодая девушка,
которую мы только что видели. Девушка что-то взволновано говорила старику на
неведомом нам красивом наречии, с лёгким, гортанным оттенком. По-видимому,
она спешила поведать своему собеседнику о нашем неожиданном появлении.
-- Эйрен-антротей...
расслышал я слова незнакомки, отступившей в момент нашего прихода за
кресло, в котором сидел старик. Я не мог оторвать от неё своего
зачарованного взгляда. Там, на крыльце, в косых лучах заходящего солнца, она
показалась мне какой-то феей из сказки, -- но здесь, вблизи, при ярком
свете, лившемся с потолка, фея исчезла и на её месте очутилась стройная
молодая девушка в полном расцвете своей красоты и молодости. Её гибкое
мускулистое тело плотно, как чешуя, облегала коричнево-бронзовая кирасса с
матово-металлическим блеском. Руки до плеч и ноги ниже колен были обнажены.
На ногах я заметил что-то вроде сандалий с крестообразной перевязью до
колена, где начиналась кирасса. Шея и часть груди были открыты, позволяя
любоваться их ровным загаром. На голове была круглая шапочка-шлем из того же
самого материала, что и кирасса. Через правое плечо была переброшена лёгкая
дымчато-прозрачная материя какого-то странного цвета, падавшая вниз
широкими, лёгкими складками. Из-под шапочки выбивались завитки золотистых
волос, оттенявших прекрасное лицо незнакомки. Особенно хороши и выразительны
были её серо-голубые глаза, в которых ещё боролись радость со страхом.
Широко открытые, глядели они на нас с молчаливым вопросом...
Тем временем старик, не по годам легко, приподнялся со своего кресла и
сделал несколько шагов нам навстречу.
-- Так, значит, эта легенда -- действительность! -- услышали мы его
звучное приветствие... на немецком языке.
Да, да это был немецкий язык, правда, с каким-то странным гортанным
акцентом, но всё-таки немецкий...
Признаюсь, я был немного разочарован. Неужели же мечта о всемирном
наречии осталась мечтой и в XXXX веке, сохранившем разноязычие прежних
времён?
-- Привет тебе, славный Фабенмейстэ, и тебе, молодой незнакомец, --
привет вам, странники столетий...
Я совершенно опешил. Профессор Фарбенмейстер был удивлён не меньше
моего. Как? Промчаться через глубь веков и услышать своё имя в приветствии,
точно вы вернулись из недолгого путешествия? Это может хоть кого угодно
поставить в тупик...
Старик как будто понял наше замешательство и продолжал.
-- Вы удивлены, откуда я знаю имя великого Фабенмейстэ (именно так он
произносил фамилию моего спутника). Ну, об этом вы узнаете немного
спустя. -- Он сделал один шаг и взволнованно воскликнул: -- Так вот каковы
эти люди двадцатого века, отделённые восемнадцатью декадами от начала нашей
эпохи!..
-- Гляди, Рея, гляди: предчувствие тебя не обмануло. Эйрен-антротей! --
И старик оживлённо начал говорить что-то на своём языке молодой девушке.
Весть о нашем прибытии, наверное, вышла уже из пределов белого зала. Во
время речи старика из глубины комнаты появилось ещё несколько фигур, одетых
почти так же, как и молодая девушка. То были двое юношей и девушка в
серебристо-серых кирассах и фиолетовых широких плащах. У всех на голове были
такие же круглые, плотно охватывавшие череп, шлемы.
Обменявшись несколькими быстрыми словами со стариком и девушкой, вновь
пришедшие нерешительно приблизились к нам, приветствуя нас поднятием левой
руки.
Затем на короткое время наступило молчание. Обе стороны -- век двадцатый
и век тридцатый, пристально рассматривали друг друга, пытаясь составить себе
понятие о представителях столь чуждых эпох...
Люди тридцатого века...
Представьте себе гармонично слитые вместе, силу и красоту, ум и
изящество, и вы получите бледную формулу внешности нового человечества. Это
была совершенно новая раса. В моё время встречались отдельные личности, в
которых какая-нибудь из этих основных черт получала выдающееся развитие.
Были красивые и даже прекрасные женщины. Красивых мужчин было несравненно
меньше. Атлетические фигуры, вдобавок с гармоничным развитием, являлись
редчайшим исключением, вроде ананаса, взрощенного в приполярных теплицах.
Изящество было им чуждо, оно дружило лишь с красотой. Ум? От прекрасной
женщины или от красивого мужчины ума почти никогда и не ждалл. Ум и
интеллект чаще служили как бы компенсацией со стороны природы безобразно
сложенным и неизящным человеческим индивидам. Никто не искал в цирковом
гимнасте блестящего лектора, а многие были бы даже разочарованы, обнаружив,
что известный своими учёными трудами профессор обладает наружностью и
мускулистостью портового грузчика...
Я люблю красоту человеческого тела, не связанного одеждами и
неловкостью. Это те же машины, которые я люблю за их ритм и за отражение в
них человеческого гения. В Мюнхенской Пинакотеке я простаивал часами, думая,
как прекрасно было бы увидеть ожившими эти творения Скопаса и Праксителя. И
вот, эта мечта исполнилась -- перед мною были воскресшие герои Гомера.
Старик со своей мощной фигурой Лаокоона, чета Аяксов в блещущей броне своих
доспехов и две юных богини Олимпа...
Каждый изгиб, каждая линия их тела дышали силой, здоровьем и грацией.
Уверенные жесты мужчин и мягкие, но вместе с тем решительные движения
девушек создавали впечатление строгого ритма и силы. Та, что пришла позднее,
встала рядом с дочерью старика (я думал, что это была его дочь, и оказался
впоследствии правым), -- обняв друг друга, они, казалось, застыли в
безмолвном изумлении. Юноши приблизились к нами, по-видимому, приветствовали
нас на своём звучном языке, в котором моё ухо улавливало английские и
латинские корни. Оба они были одного почти со мною роста и возраста -- один,
немного повыше; русоволосый и тонкий, общим складом лица напомнил мне Иоанна
Предтечу из известной картины Леонардо да Винчи. Та же загадочная улыбка, те
же мягкие черты отрока-девы... Другой, тёмный и плотно сложенный, слегка
нахмурив брови, сразу же впился в нас глазами и даже решился дотронуться до
моей головы. Это прикосновение точно разрушило чары молчания: отдёрнув руку,
он отрывисто засмеялся и обернулся к старику, продолжавшему задумчиво
смотреть на профессора.
-- Дорогие пришельцы, -- начал через мгновение старик: -- вы удивлены
что мы знаем имя учёного Фабенмейстэ... Так знайте же, прежде чем войти в
наш мир нового человечества, -- знайте же, что ваш приезд давно ожидался...
Я вижу, что это вас поражает. Слушайте же. Твоё исчезновение, мой учёный
собрат, около тысячи лет тому назад, в своё время наделало много шуму. Из
дошедших до нас скудных отрывков, напечатанных на непрочных кусках особого
вещества, которым люди вашего века пользовались для закрепления своих
мыслей, мы узнали о твоём великом открытии. Это случилось около сорока двух
декад, или четыреста двадцать лет тому назад. Как раз здесь, на этом месте,
погребённом под наносами Северного моря со времени великой катастрофы
атомного взрыва, происшедшей, по вашему исчислению, в 1945 году, шли работы
по постройке нового города. Под толстым слоем песка и ила были обнаружены
остатки небольших каменных строений. В одном из них когда-то помещалась твоя
лаборатория, в которой, наверное, ничего не меняли со времени твоего
исчезновения. Счастливый случай открыл под её развалинами прочный
металлический ящик, где были найдены клочки твоей рукописи о хрономобиле.
Сперва им не придали большого значения, но, после работ великого Токизавы,
оборвавшихся с его смертью, триста сорок лет тому назад, -- учёный мир
понял, что только ты стоял на верном пути... К сожалению, окончательная
разгадка передвижения во времени осталась по-прежнему тёмной -- условия, при
которых производились эти работы, были настолько опасны, что вызвали уже две
катастрофы -- одну в 1945 году, известную под именем атомного взрыва в
Париже, уничтожившего 2/3 тогдашней Европы, и, несколько сот лет спустя,
гибель гениального Токизавы, сумевшего наконец овладеть энергией атома, но
павшего при этом его искупительной жертвой. Из рукописи стало ясно, что твой
прозорливый ум разрешил эту задачу, а твоё исчезновение говорило, что ты в
своём корабле времени странствуешь где-то в глубинах веков... С тех пор
многие не теряли надежды, что когда-нибудь ты пристанешь и к нашей эпохе --
хотя бы из простого любопытства -- увидеть грядущее человечество... Место,
где была твоя лаборатория, огородили высокой стеной, -- вы видели его, это
тот самый луг, где стоит ваш корабль. Новые задачи и новые времена затемнили
память о твоём великом открытии. Многие даже начали говорить, что его и не
было вовсе... Как будто есть невозможное для человеческого ума! Мой отец,
ученик Токизавы, унаследовал от него, вместе с твоими рукописями, также и
надежду на твоё возвращение, и эту надежду он сумел передать и мне, а я
своей дочери Рее... Мы поселились здесь, вблизи этого луга, и здесь я
работал последние восемь декад. -- Взгляни на Рею, как она счастлива!
Странная вещь! Она ещё недавно мне говорила, что твоё возвращение близко,
она даже видела тебя в сновидениях, -- тебя и твоего юного спутника... Скажи
же, как твоё имя? -- обратился ко мне старик, ласково положив мне руку на
плечо.
-- Андрей Осоргин, -- машинально ответил я.
-- Антреас... -- задумчиво повторила Рея. -- Антреас...
И звуки этого смягчённого имени отдались в моём сердце, как тихая музыка
вечера. Рея подошла ко мне и, улыбаясь, взяла мою руку. В этот миг я
почувствовал всем своим существом, что прекрасная жительница XXX века мне
ближе и дороже всех его успехов и достижений... Это чувство поразило и
испугало меня самого. Свет в зале стал меркнуть, стеклянные колпаки над
кустами надвинулись на меня, точно гигантские мыльные пузыри, профессор
вытянулся до самого потолка, а старик, казалось, заполнил собою всё
пространство, в котором сверкали лучистые глаза Реи... Я чувствовал, что пол
уходит у меня из-под ног. Я потерял сознание.
Боюсь, что представителям тридцатого века я показался довольно жалкой
фигурой. Прежде всего -- этот костюм горожанина 1925 года... Обуженные книзу
брюки, кургузый пиджак, тесные лакированные ботинки... -- мне было стыдно. А
профессор? Праведный боже! Длиннополый, закапанный кислотами старый сюртук,
спадающие штаны и весь облик растрёпанной птицы -- какой резкий контраст
составляли мы с этими гордыми, величаво прекрасными детьми нового
человечества!..
Я очнулся уже в другой комнате, тоже без окон, на мягком податливом
ложе, о котором наши лучшие перины могут дать лишь самое грубое
представление. Чьи-то заботливые руки раздели меня, и над собой я увидел
незнакомое лицо пожилого мужчины в том же традиционном, по-видимому, костюме
жителей новой эпохи. Он умело, уверенным движением снимал с моей головы
какой то аппарат, напоминавший собою водолазный шлем, и о чём-то тихо
шептался с одним из юношей, которых я уже видел в лаборатории старого
Лаокоона. Профессор Фарбенмейстер стоял неподалёку, погружённый в
рассматривание замысловатого прибора, который ему демонстрировал наш новый
хозяин. Девушек не было.
Доктор повернул какую-то рукоять на стене, и я почувствовал что-то вроде
покалывания, как при купанье в нарзанной ванне. Затем моё тело пронизала
невыразимо мягкая вибрирующая теплота, в несколько минут стершая мою
слабость, как резинка стирает след карандаша на бумаге.
-- Го-роа-ди... -- с улыбкой произнёс мой целитель, прекращая действие
аппарата.
Старик и профессор тем временем подошли к моему ложу.
-- Надеюсь, мой юный друг, -- ты чувствуешь себя лучше? Неизбежное
волнение и твоя болезнь, о которой мне уже рассказал мой учёный собрат,
скоро изгладятся совершенно...
Я отвечал, что уже сейчас чувствую себя великолепно...
-- Ну, теперь твоя очередь, дорогой собрат по науке, -- обратился старик
к моему бывшему спутнику. -- Я советую так же и тебе принять эту ванну...
Профессор Фарбенмейстер решил, по-видимому, ничему не удивляться и
покорно позволил себя раздеть и уложить на только что оставленное мною ложе.
Если во всём великолепии своей европейской одежды XX века он не мог
считаться образцом мужественности и красоты, то голый и с закрытыми
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг