- И я... Поедемте вместе, Ангелина Ефимовна.
- А как со здоровьем?
- Ничего... Только воздуха не хватает.
Уже в машине Ангелина Ефимовна сказала запомнившиеся мне слова:
- А Лиля ошиблась. Как она ошиблась! Вторично. Помяни мое слово, ей
опять придется сбегать от Николая. Он же обязательно что-нибудь учудит. Он и
в грош не ставит материальные блага. И неуживчив, и от людей требует слишком
много. А свою лабораторию на Баренцевом море вспоминает как потерянный рай.
Любимая работа, добрые товарищи и чарующая природа Севера. Это ли не
счастье? И поймет ли это счастье Лиля?
Глава семнадцатая
"НА ВЕРШИНЕ МЫ ВСТРЕТИМСЯ..."
"Дорогой Николай! Тебе пишет Санди Дружников по поручению твоего отца.
Дмитрий Николаевич напишет потом, сейчас он не в состоянии. Нас постигло
огромное несчастье: погиб наш общий друг пилот Ермак Сафонов.
Жалко жену и сына. С обсерваторией на плато у нас установлена
радиосвязь, и я уже известил их. Послал и письмо, где коротко изложил
обстоятельства гибели. А потом подумал, что тем, кто знал и любил Ермака,
наверное, захочется узнать подробности о его жизни и гибели. Вот я взял и
перепечатал на машинке некоторые места из своего дневника. Первый экземпляр
послал Валентине Владимировне, второй тебе.
Не убивайся так сильно. Ничего не поделаешь. Освоение нового материка
никогда не обходится без жертв. Пилот Сафонов жил и погиб как герой. Но он
был больше чем герой: он был добрый человек! Жаль, что мы его не уберегли.
Твой отец шлет тебе привет. Он много про тебя рассказывал. Он очень
тебя любит.
Всего доброго! Океанолог Дружников".
Из дневника Санди
Все семеро, в темных очках от слепящего света, мы стояли на
тридцатиметровом обрывистом берегу и смотрели вслед кораблю. "Дельфин" с
трудом вырвался из окружения льдов, дал прощальные гудки и скрылся за
лиловым горизонтом. Мы остались одни, немного растерянные и подавленные, в
каком-то словно нереальном мире, будто на чужой планете за тысячи световых
лет от Земли.
Слепящий свет полуночного солнца, сверкающая бирюза льда. Шло бурное
таяние. По всему острову журчали ручьи и речки. Тысячи ледяных скульптур,
изъеденные ветром, словно творения абстракционистов - беспредметные,
причудливые, страшные,- истекали, таяли, рушились. Под ногами влажные,
скользкие камни всех окрасок: зеленые, красные, желтые, серые, черные.
Обнажившиеся пятна лишайников на влажной почве. Далеко внизу серые блестящие
волны зыби, белые айсберги в кипящей пене. Нет, мы все же были на родной
Земле: большие стаи серебристо-серых буревестников носились над самой водой,
жадно хватали живую пищу, утомившись, отдыхали на льдинах. В скалах острова
Грина с нависшими шапками снега, то и дело падающими вниз, гнездились
бакланы, оглушительно кричали поморники, буревестники... А слева от нас, в
лиловатой туманной дымке, мерцала Антарктида -мрачное беспредельное плато.
Но оранжевые сборные домики станции, радиомачта с советским флагом,
метеоплощадка казались такими привычными, земными.
- Какие возможности для научных исследований на этом благодатном
острове! - сказал профессор Черкасов.
Никто не ответил ему. Мистер Слегл взглянул на него и, переведя взгляд
на океан, прочитал по-английски:
Дух сражений, веди меня до конца!
В моих жилах течет еще кровь бойца.
Чтобы в битве постичь тайный смысл бытия,
На вершине мы встретимся - Смерть и Я.
Вечером я спросил мистера Слегла, чье это стихотворение. Он не помнил,
но прочел его целиком. С помощью мистера Слегла я перевел стихотворение
заинтересовавшемуся Ермаку Сафонову.
- Какие хорошие слова! - поразился Ермак и повторил:- "На вершине мы
встретимся-Смерть и Я". Да, настоящий человек должен встретить смерть на
вершине...
Нас всего пятеро научных сотрудников. Хорошо еще, что пилот Ермак
Сафонов деятельно помогал нам чем мог. Плохо бы нам без него пришлось. И без
его вертолета - чудесной красной машины!
За неделю до Нового года наше небо навестил самолет с Мирного. Сбросил
нам посылки, пенал с письмами, тюк с фруктами, чудесную елочку - настоящую,
из Московской области,- покачал в знак приветствия крыльями и улетел. В
одной из посылок оказались елочные игрушки, заботливо переложенные ватой.
Мы радовались елке, как маленькие. Письмам, разумеется, еще больше.
Каждый получил их десятки.
Никогда еще мне не было так трудно подходить к нашей радиорубке. Как я
скажу им? Что скажу? Я нерешительно, подавляя отчаяние, смотрел на большой
железный ящик приемника, ручки управления, телеграфный ключ. Язык радио
слишком лаконичен и прям. Он бьет в лоб, в сердце...
Услышал свой позывной. Меня вызывал Русанов. Плотно прижав ладонями
наушники, выжимаю из приемника всю возможную громкость.
- Плато доктора Черкасова... Я - плато Черкасова!
У Марка своя манера работы на ключе. Быстрая, легкая, приплясывающая
передача. За какие-нибудь пять минут выбросил слов триста. Переходит на
прием... Как я ему скажу такое? В дверях стоит хмурый, постаревший Черкасов.
Как он похудел и осунулся. Считает себя виноватым, хотя он ни в чем не
виноват.
- Я - остров Грина, я - остров Грина! Марк, случилось несчастье. Марк,
у нас большое несчастье...
Мы так весело встретили Новый год. Под елочкой кучи радиограмм -
поздравления со всего мира. Пришлось здорово потрудиться, чтобы принять их и
разослать поздравления. Дали для нас новогодний концерт из Москвы.
Разговаривали с родными. Все выступления записаны на магнитофонную пленку,
чтобы потом в свободное время слушать их снова и снова.
До чего же дружная мужская компания собралась за столом. Ни о какой
"психологической несовместимости" и речи у нас не было (на других станциях
случалось).
До родины по прямой больше шестнадцати тысяч километров. Ближайшие
соседи: обсерватория Мирный, австралийская станция Моусон, французская на
земле Адели - полторы тысячи, полторы тысячи километров!..
Мы от души повеселились. Провозглашали тосты, читали стихи, острили,
смеялись. Потом с шампанским вышли "на улицу", подняли флаг и дали залп из
ракетниц. Спать не хотелось, и мы еще раз встретили Новый год - вместе с
Москвой - в четыре часа утра по местному времени.
Один Сафонов был какой-то грустный (наверное, опять затосковал по жене
и сыну: у него это приступами, как хроническая болезнь). Чтобы развеселить
его, мы ставили его любимые пластинки. А Черкасов поставил пластинку с
голосами птиц. И они так защебетали, зачирикали и запели, что у всех сердце
перевернулось от тоски по родине!
Молчаливый Ермак вдруг сказал:
- Обычно думают, что счастье заключается в чем-то большом, сложном,
труднодоступном, а оно в самом малом: вот идти рано утром лесной тропинкой с
дорогим тебе человеком, прислушиваясь, как поют птицы... Это и есть счастье!
Разве не так?
Мы удивленно смотрели на него, и Ермак добавил:
- Вся прелесть человеческой жизни в том, что она состоит из таких вот
несложных радостей.
Наше пребывание в Антарктиде близится к концу. Еще месяц-два, и за нами
придет пароход. Мы "закруглялись", в свободное время уже писали отчеты.
И вот тогда стал вопрос об этих горах. Считалось, что они недоступны.
Это было белое пятно на карте Антарктиды. Путь по земле (собачьи упряжки,
вездеходы) был невозможен: трещины, пропасти, узкие и глубокие ущелья.
Самолет в горных условиях бессилен. Оставалось одно: вертолет. Предыдущие
экспедиции не раз пытались обследовать этот горный район, но вертолеты не
могли приземлиться. Пилоты в один голос заявляли, что вертолет не всесилен.
По этому поводу Черкасов беседовал с начальником экспедиции в Мирном. Тот
посоветовал рискнуть, только непременно захватить с собой рацию и радиста...
на всякий случай. Окончательное решение зависело от Сафонова. Ермак решил
лететь.
- Раз надо, значит, надо! - сказал он, как обычно.
Мы вылетели поутру.
Профессор сидел рядом с Ермаком Сафоновым в застекленной с трех сторон
кабине. Я пристроился сзади.
Безмятежно сияло небо, светло-синее, почти фиалкового цвета. Но
порывистый ветер бросал вертолет из стороны в сторону. Лопасти, словно
гигантские усы, мелькали в воздухе, увлекая наш красный вертолет все выше.
Под нами ослепительно сверкали льды. Я задумался. Не остаться ли мне еще на
год в Антарктиде? Я уже приноровился к ее суровому климату. Довел бы до
конца свои наблюдения. Если бы я остался еще на год, диссертация была бы
обеспечена. Но если уедут Черкасов, Сафонов, Мальшет... пожалуй, не
захочется здесь оставаться. С ними бы я остался без колебаний.
Вертолет осторожно снижался, замедляя скорость, и я отогнал эти мысли.
Угрожающе ощерились острые гребни гор. Я заметил, что Ермак тоже смотрит
вниз.
Это и были те самые горы, еще не исследованные, не нанесенные на карту.
Нагромождение каменных глыб, валунов, льда. Скалы вздымались как башни,
среди них мелькали реликтовые озера, зеленые и синие. Между полосатыми
скалами таяли узкие ледники, и сотни ручейков вливались в озера.
Сафонов напряженно всматривался, ища место для приземления. Но прошло
более часа, пока он начал осторожно спускаться.
Ветер пытался бросить вертолет о скалы, но, не коснувшись каменных
стен, Ермак каким-то чудом уводит машину от смертельного прикосновения.
Я невольно съежился: места действительно неприступные даже для
вертолета. Мне показалось, что мы целый час спускались в этот каменный
провал.
Приземлились на пятачке. Еще не остановились лопасти, а мы уже
выскочили из вертолета.
До чего безжизненно было вокруг!
Белые слои кварцитов среди черных сланцев. Над ущельем пролетел с
воющим криком поморник. Неподалеку валялись останки погибшего буревестника:
белые, истрепанные ветром крылья, прикрепленные к скелету.
Ветер завыл, как сирена. Мне вдруг вспомнилось детство и вой сирены на
море в туманы и штормы. Сердце невольно сжалось, охваченное дурным
предчувствием.
- Чего ты боишься, Александр? - сказал я сам себе. Я взглянул на
профессора. Сафонов тоже, улыбаясь, смотрел на него. Черкасов был счастлив,
как ребенок, которого одного пустили в игрушечный магазин: ройся сколько
хочешь, выбирай! Он был словно опьянен и высоким весенним небом, и солнцем,
и, главное, бесконечным разнообразием пород, представших перед нами. Розовые
слои гранитов, черных кристаллических сланцев, полосатые мигматиты, темные
полоски диабазовых вертикальных жил. Голубоватые зерна кварца и, словно
капли крови, кристаллы граната. Белый кварц с золотистыми кубиками железного
колчедана и мазками медной зелени. Зеленые гнейсы. Цепочки линз белоснежных
мраморов среди розовых дигматитов.
Горы поросли зеленоватым мхом, оранжевыми лишайниками. В камнях
гнездились белоснежные буревестники. В пресных озерах, куда стекали
прозрачные ледяные ручьи, светились сине-зеленые водоросли. Мелкие, словно
воробьи, кочурки парили над скалами. Нет, жизнь здесь была своя,
неповторимая, не зависящая от человека...
Мы набрали массу образцов. В вертолет их относил Ермак. Кажется, мы с
профессором слишком увлеклись. Настала белая антарктическая ночь - едва
заметное потемнение.
- Пора домой, Дмитрий Николаевич! - крикнул я.- Ведь Сафонов никогда не
поторопит. А он устал.
- Сейчас, возьму еще вот этот образец.
Он отколол молотком кусок кварцита и с довольным видом положил его в
рюкзак. Добрались мы до дома благополучно, но Ермак выглядел очень утомленно
и рано ушел спать. Правда, утром он встал рано и до завтрака уже подготовил
вертолет.
В этих проклятых каменных ущельях Сафонов показал все свое летное
искусство. Вертолет у него прыгал, как блоха. Застывал на высоте, чтобы
профессор мог получше разглядеть геологический разрез. Садился в самых
недоступных местах.
Ох, эти посадки в каменных узких коридорах, среди острых скал - до чего
они мне не нравились! Мы каждодневно, ежечасно рисковали своей жизнью, и
ради чего! Чтобы стереть белое пятно с карты. Но мы не можем иначе, мы не
остановимся никогда. Закончим исследование Антарктиды, на очереди - Луна.
Потом Марс, Венера, Юпитер, Сатурн. Вечно ищущий Человек...
Мы с профессором всю эту неделю работали как одержимые. И каждый день
Сафонов заглушал мотор и шел с нами за образцами. А погода баловала нас -
Антарктида казалась безобидной, как Подмосковье в начале апреля! Мы работали
в одних костюмах, и то было жарко.
...Сафонов позвал нас закусить. Он приготовил горячий кофе, сделал
бутерброды. Усталые, веселые, проголодавшиеся мы присели возле вертолета.
Ермак ел без особого аппетита. Обычно молчаливый, тогда он разговорился.
- Валя устала от Севера,- с нежностью сказал он о жене.- Я, признаться,
тоже. Шесть лет работали в обсерватории. Да еще перед этим я два года летал
над Охотским морем. Сам-то я архангельский, тоже, конечно, не юг! Сынок
теперь там у моей тетки. Я ведь сирота. Меня тетка воспитала. Хорошая
женщина, добрая, веселая, Библиотекарь. Жили мы с ней хоть и бедно, но
дружно и весело. Вот Валя защитит диссертацию, и переедем в Москву.
- Будете жить у тестя? - благодушно спросил Черкасов.
- Да. Валя ведь москвичка. Может, и тетю Любу перетащим к нам. Она
скучает одна.
Черкасов усмехнулся.
- Не останешься ты в Москве. Опять поедешь со мной в экспедицию.
Сафонов смущенно улыбнулся.
- И Валя твоя долго не усидит в столице. Она же прирожденный
исследователь и путешественник. Она была моя любимая ученица. И не потому,
что дочь моего друга, а потому, что я сразу увидел в ней географа по
призванию. Настоящего географа! Я скажу, как у вас будет, Ермак. Сын с тетей
будут жить у дедушки в Москве, а папа с мамой будут к ним всегда
возвращаться.
- Пожалуй, что так,- улыбнулся Ермак. Черкасов положил руку на его
плечо и закончил серьезно:
- Москва - самое лучшее место на Земле для возвращений... Я сам туда
всю жизнь возвращаюсь. Но жить в ней безвыездно я бы не смог.
Я удивился.
- А где же тогда...
- В Антарктиде,- ухмыльнулся Черкасов, и я не понял, шутил он или
сказал серьезно.
Пока мы ели и разговаривали, неожиданно подул ветер. Не отошли мы и
двадцати метров от вертолета, как ветер уже завыл на разные голоса, стал с
силой хлестать в лицо. Мельчайшие песчинки - не то снег, не то песок -
кололи щеки, засоряли глаза. Стало тяжело дышать.
- Пожалуй, надо отправляться восвояси! - крикнул мне Черкасов.
Мы вернулись к вертолету. Сафонов озабоченно смотрел на машину - ее
раскачивало...
- Взлетим? - спросил Черкасов.
- Придется переждать,- ответил Ермак.- Помогите мне закрепить вертолет.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг