- У тебя дух оказался выше телесной немощи.
- Но когда фашисты пытали партизан, требуя выдать...
- Понимаю,- перебил он,- и у них дух был сильнее тела, если они шли на
смерть. Когда Гусь бил тебя смертным боем, я вдруг подумал: "А если бог есть
и все видит?"
- Однако за меня вступился цыган Мору, а не ты!-не удержался я.
- Ну, правильно. Я же еще был прежний, скот и подонок. Но когда Гусь
бросился с ножом на Мишку, я первым вступился...
Сергей вздохнул прерывисто, как вздыхают дети, наплакавшись.
- Не могу больше ни ругаться, ни слушать. Обрыдло. Почему же обрыдло
вот так сразу? Если бога нет, то откуда произошло угрызение совести? Может
наука объяснить?
- Может,- мрачно сказал я. Меня грызло свое горе. Сергей немного
подождал, что я скажу, но я молчал,
и он продолжал:
- Люди - везде люди, плохое переплелось с хорошим так, что не
растащишь. Но есть же просто хорошие? Целиком?
- Конечно есть. Когда человека что-нибудь захватит целиком и он уже о
себе не думает, о своей выгоде, а лишь о том, чему посвятил свою жизнь.
- Кабы ты знал, Коля, как мне хочется жить спокойно. В монастырь бы
ушел. Ты только представь. Тишина... Кругом лес, огороды, пасека. Все любят
друг друга, как братья. Да вот насчет бога-то еще сомненье берет...
- "Братья",- усмехнулся я.- Сергей, а за что ты в колонию попал?
- А за хулиганство же! Я малый-то был озорной, а как подрос, просто
спасу нет. Вся семья у нас какая-то пропащая.
- Что ты!
- Да. Всяк по-своему пропал. Мы же деревенские, с Ветлуги. Село
Рождественское. Весь наш род испокон веков жил в деревне. Не уехали бы из
Рождественского, ничего бы этого не случилось. Корни у нас слишком глубоко
проросли в землю: на новом месте уже не приросли.
Отец работал на заводе честно, но без души, душа там осталась, на
Ветлуге,- стал пить и скоро помер. Остались мы четверо: дедушка, маманя,
четырнадцатилетний балбес - я да грудная сестренка Танюшка. И мать, и дед
работали на строительстве. Мать - каменщицей, дед - плотником. Работали
неплохо. Квартиру им дали отдельную, двухкомнатную (еще при отце). Внизу
магазин, за углом кино, напротив школа, куда я ходил. Все удобства под
рукой. Только не в коня корм. От тоски чахли. Так и не привыкли к городу.
Матери все воздуху не хватало. Плакала... А деду Рождественское мерещилось.
Сна совсем лишился. Начнут они с матерью вспоминать корову Буренушку. Как
телилась; как заболела раз, и дед в метель за ветеринарным фельдшером ездил.
С дороги сбился. Чуть не замерз. Все-таки привез этого фельдшера. Спасли
Буренку. Хорошая корова была. Выйдешь ночью на двор, а она тыкается теплой
мордой в руку. Дед, бывало, начнет рассуждать, а мать ему поддакивает.
"Какая это, говорит, жизнь в городе? Живем на пятом этаже. Квартир этих, как
сот в улье".
Не легче и мне было. Учителя говорили: трудный, озорник. А тут еще
ребята насмехаются: говорю не так. У нас ведь заместо "ч" выговаривают "ц":
"Поцему? Зацем?" Начну у доски отвечать -класс со смеху так и грохнет.
Все чаще вспоминал деревенских... Как мы озоровали, по огородам лазили,
по садам. В лесу каждый кустик знали. Где какое гнездо. А то засучим штаны
выше колен да ищем броду. А не найдем - вплавь через Ветлугу. На той стороне
ягод больше в лесу было. Когда в город переезжали, дед вырезал себе на
память ясеневый посох... Держал его в изголовье. Все мечтал: возьмет этот
посох и пойдет с ним домой, на Ветлугу, умирать.
- Ну, а почему не вернулись? Сейчас же лучше стало в деревне.
- Кому возвращаться-то? Ни матери, ни деда сейчас в живых нет. Они без
меня уже умерли.
- Подожди... А где же твоя сестренка?
- Танюшка-то?
Сергей смущенно посмотрел на меня.
- В детдоме она. Я, видишь, какой шелопутный. Куда я ее возьму? При
моей жизни... В общежитие?
- А кем ты работаешь на руднике?
- Сейчас в плотничьей бригаде. Я же хороший плотник: дед научил. Я и
слесарить умею. Могу машину водить, но правое нет. Думал на лето с геологами
уйти.
Я задумался. Сергей смотрел на меня с надеждой. Он, видимо, верил, что
я могу ему помочь.
На руднике его знают прежнего... И поступков от него ждут прежних. И
распить бутылку запрещенного на руднике спирта позовут в первую очередь его.
- Сергей, а почему бы тебе не поступить в обсерваторию рабочим. У нас
матом не ругаются...
- Неужели не ругаются? Как же они выдерживают? Выходит, монастырь-то
рядом? Нечего и в Троицко-Сергиеву ехать?
Он окончательно развеселился. "Может, издевается?"- промелькнуло у
меня. Парень с заковыкой.
Волосы все падали ему на глаза, он их приглаживал. Руки у него были
красивые, под стать пианисту, а не плотнику, хотя ладони огрубели, как
подошва.
- Добрый ты, Николай! - вздохнул Сергей.- Меня ведь в обсерваторию вашу
не возьмут.
- Я пойду спрошу. Посиди здесь.
Я отправился к Жене, рассказал ему про Сергея. Только про монастырь
умолчал. Блажь это, пройдет. Просто парень мечтал о тихом месте, где можно
отдохнуть душой.
Просить не пришлось. Подходила весна, и в обсерватории позарез были
нужны рабочие для полевых исследований.
- Ладно, прикомандируем его к Иннокентию. Или к Леше Гурвичу - они
никогда не ругаются.
- Иди оформляйся! - объявил я Сергею с торжеством.
- Да ну... в обсерваторию? - Сергей так обрадовался, что даже
побледнел.
Он долго жал мне руку и благодарил. Перед уходом, уже в дверях, сказал
как-то несмело, что было непохоже на него:
- Еще у меня к тебе просьба будет... Большая. Из-за этого, собственно,
к тебе и шел. Насчет Танюшки... Не мог бы ты ее проведать? Узнай, не плохо
ли ей. В Московской области детдом-то. На электричке надо ехать... Места там
больно красивые. Леса, луга.
- Хорошо, съезжу.
Сергей дал мне адрес, написанный заранее на бумажке. Почерк у него был
хороший.
Он вдруг снова сел у дверей, уже одетый.
- Хорошо у нас на Ветлуге, Коля. На всю жизнь запомнились мне наши
луга. Знаешь, когда ветер подует и вдруг все травы, все цветы заколыхаются,
заволнуются. Луг делается то желтый, то голубой, то как засверкает всеми
цветами сразу... Ну, словно радуга на землю упала и рассыпалась. Сердце
захолонет, такая красота. Когда я за хулиганство отбывал, мне все луга
снились...
- Ну, почему ты не поехал все-таки домой, когда освободился?
- Не мог я один туда вернуться. Вот и подался на Север. Здесь тоже
неплохо. Были бы люди хорошие. Все от людей зависит. Ну, я пошел. Спасибо
тебе за все.
Так вошел в мою жизнь Сергей Авессаломов.
Вечером я рассказал Марку историю Сергея. Марк, впрочем, ее знал. Он
только удивился, что у него есть сестренка. Об этом Сергей никогда не
рассказывал.
Потом я показал Марку радиограмму. Вот что было в ней:
"Коленька, немедленно выезжай домой. Вся надежда на тебя. Мама
влюбилась. Выходит замуж. Жду тебя нетерпением. Целую крепко. Бабушка".
Я вдруг заплакал, как маленький, отчаянно стыдясь своих слез и
отворачиваясь. Нервы мне совсем изменили.
Марк сел рядом на мою постель. Видно, хотел меня утешить, но не нашел
слов.
- Отца... жалко,- объяснил я свои слезы,- какое предательство! Удар в
спину.
Мы проговорили с Марком далеко заполночь. Если бы не он, я, вероятно,
очумел от тоски.
Все же Лиза пришла утром к нам в комнату - проститься. Марк сразу
вышел. После я узнал, что верный друг ходил по коридору и никому не давал
войти. Очень уж хотелось ему, чтобы мы договорились.
Лиза сидела на постели Марка, на самом краешке, и смотрела мимо меня в
окно. Почти в профиль ко мне. Так она была еще прекраснее! На ней было узкое
черное платье с белым воротничком. Меня поразила линия ее шеи - от
маленького розового уха до плеча. Я был потрясен. Лиза повернулась и
встретила мой взгляд. Она невольно поднялась. Я бросился к ней, мы обнялась.
Я стал целовать ее. Лиза горячо отвечала на поцелуи.
- Я люблю тебя,- твердила она,- я так тебя люблю! Ты вернешься? Мы еще
увидимся?
[VSTREC37.JPG]
- Ты будешь моей женой? - спросил я, чуть отстранив ее, чтобы видеть
лицо, глаза.
- Буду!
В следующее мгновение я вытолкал ее за дверь... Где платок?.. Я схватил
полотенце Марка и прижал его ко рту. Полотенце окрасилось кровью. Я лег
навзничь.
Марк вошел в комнату... Увидел и бросился за льдом.
Когда кровотечение улеглось, перепуганный Марк стал уговаривать меня не
лететь.
- Тебе надо в больницу,- твердил он,- в больницу.
- Никому не говори. Я должен лететь. Может, я сохраню отцу жену.
Проводы и прощанье пришлось сократить. Бородачи геологи принесли
подарок, тронувший меня до глубины души: коллекцию камешков и минералов с
плато. Я не знал тогда, какую это впоследствии сыграет роль. Сколько раз она
потом звала в путь, бередила душу, не давая успокоиться! А Марк отдал мне
свои магнитофонные ленты с голосами птиц. Я не брал, но он заставил взять.
Сердечно простился с Иннокентием Трифоновичем.
- Берегите Абакумова! - шепнул я ему умоляюще. Парторг усмехнулся:
- Ты хочешь сказать: дочь Абакумова! Сбережем!
- Нет, я сказал то, что хотел сказать. Не давайте Алексея Харитоновича
в обиду. Он ведь очень...
Подошел Абакумов, и я замолчал. Мы обнялись на прощанье.
- Эх, парень! - только и сказал он.
Я вдруг заметил, как Алексей Харитонович постарел за последнее время.
Волосы были по-прежнему густы и курчавы, но словно снегом их замело. Даже
широкие кустистые брови поседели.
Валя Герасимова стояла рядом и горестно смотрела на меня, едва
удерживаясь от слез.
- Сходи к моему отцу,- сказала она, прощаясь.- Сходишь? Дай слово!
Я удивленно поклялся, что схожу. Почти все просили меня сходить к их
родным. Словно они оставались на Марсе.
Лизе я махнул рукой издали. Марк ей все объяснит.
- Что мы все провожаем и провожаем! - грустно заметила Валя.
Пассажирский рейсовый вертолет опустился на плато. Марк и Леша помогли
мне подняться. Мне было так плохо, что я даже не выглянул в окно.
Глава двенадцатая
Я УЗНАЮ...
Бедный Михаил Михайлович, досталось ему за дорогу. Он не мог даже
подремать. В Магадане медсестра сделала мне укол. А Михаил Михайлович на
свой страх и риск дал снотворное, и я проспал всю ночь, пока мы летели на
высоте десяти километров - над Великой тайгой.
Рано утром я проснулся освеженный и вне себя от нетерпения увидеть
Москву, бабушку, маму. Не выдержал, взглянул в окно - мы уже снижались - и
почувствовал приступ воздушной болезни. Тьфу!
На аэродроме нас ждали мама и бабушка. Расставаясь с Михаилом
Михайловичем, я горячо поблагодарил его за все заботы и очень просил
заходить. Бабушка тоже тепло поблагодарила его. Мама нетерпеливо кивнула
головой. Мы сели в такси.
- Что с тобой? - испуганно спросила бабушка.- Ты болел?
- У меня была операция. Расскажу дома...
Мне было тяжело разговаривать в машине. Такси попалось старенькое.
Очень трясло, и я боялся, как бы опять, чего доброго, не пошла кровь горлом.
Но я не отрываясь смотрел на бабушку и не выпускал ее руки. (Мама села рядом
с шофером.)
Бабушка ничуть не изменилась. Все такая же энергичная, живая,
худощавая, насмешливая. Зеленые глаза блестят как прежде, нисколько не
потускнели. И те же роговые очки, сквозь которые она видит насквозь всех
людей. Только теперь она смотрела на меня с ужасом. Я успокаивающе сжал ее
руку и отвернулся к окну.
Как я соскучился по бабушке, по маме! И как я стосковался по Москве! У
меня комок в горле стал при виде ее улиц, таких знакомых и родных. Сколько
новых домов, переходов. Москва все строится. Милая, дорогая моя Москва! Я
подумал, что самое большое счастье на свете - возвращение в Москву. Где бы
ты ни был, как бы далеко ни заехал, всегда возвращаться в Москву! Но воздух
был тяжел. Придется привыкать заново.
- Ничего, бабушка, теперь уже все в порядке! - сказал я поспешно,
потому что бабушка, кажется, собиралась заплакать.
- Как воняет бензином,- возмущенно заметила мама.
Дома все блестело чистотой, натертый паркет желтел, как солнце. Стол
они сервировали заранее. Вино, живые цветы. Пахло скипидаром, папиросами,
пирогом, мамиными духами - невыразимо приятный запах родного дома.
- Коленька, может, примешь сначала ванну? - спросила бабушка.
Ванну так ванну! Я наскоро вымылся, сберегая силы для разговора. Только
бы не пошла кровь - перепугаешь их!
И вот мы сидим втроем за круглым столом, и бабушка заботливо
подкладывает мне на тарелку всякую всячину.
Все же бабушка постарела, дома я разглядел. Прибавилось морщинок,
прямые, черные, подстриженные "под горшок" волосы поседели на висках.
А мама... Мама помолодела. Никогда она еще не была столь красивой,
обаятельной. На ней переливалось зеленое платье под цвет ее глаз. Она
подчеркнуто не применяла никакой косметики, даже губы перестала красить. И
шея у нее была нежная, белая - молодая. Сколько ей лет? Тридцать девять? Ей
и тридцати не дашь.
- Коленька, что с тобой произошло? Краше в гроб кладут! - спросила
опять бабушка дрогнувшим голосом.
- Что за операция? - поинтересовалась мама.
Я рассказал всю историю, начиная со встречи в зимовье. Пришлось кое-что
убавить, так как они очень расстроились.
- Хорошо, хоть в армию теперь не возьмут! - сказала мама. (Она этому
радовалась! "Ты теперь не солдат".)
- Поистине, нет ничего страшнее деятельного невежества!- сказала
бабушка о Гусе.
- Хорошо сказано, я запишу!
- Запиши. Это слова Гёте.
Я действительно записал, не медля.
- Значит, на Север ты больше не поедешь...- проговорила мама с большим
удовлетворением. Она теперь ненавидела Север, не могла простить "загубленные
годы"- Надо устраиваться в университет.
- В университет не устраиваются, а поступают,- поправил я маму.
- Что же теперь делать? - сокрушенно вопросила бабушка. И, подумав,
ответила сама себе: - Первым делом надо подлечиться. Завтра приглашу
профессора, посоветоваться.
Мама посмотрела на крохотные золотые часики-браслетку, напряженно
сощурив глаза. Тогда я не понял, хотя отметил эту напряженность. Но когда
потом она просматривала новый номер журнала "Театр", я понял - у нее
развивалась возрастная дальнозоркость, и она стыдилась этого и скрывала.
Несмотря на то что у нее от напряжения ежедневно болела голова, мама ни за
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг