Александр МОРОЗОВ
НЕСТАНДАРТНЫЙ ЕГОРЫЧ
Приморский городок.
Черные языки накаленного асфальта, белые стены двухэтажных домов,
чересполосица света и тени. Я иду по улочке, подымающейся вверх, по этому
сухому, но не душному миру, и сам становлюсь таким же, как он: тихим,
теплым, спокойным. Справа от меня - зеленая стена акаций. Зелень наклеена на
огромном голубом пятне, угадывающемся за обрывом. Море не шумит, оно
присутствует еле слышным ворчанием, еле ощутимыми сотрясениями воздуха.
Какая-то особая приморская тоска.
Особая приморская элегантность.
В этом городке я ищу Александра Егоровича Войкина, или Егорыча, как
называют его у нас в институте. Вернее, не в институте, а в отделе, а в
институте его даже и не знают. Так же, впрочем, как и меня. Как не знают,
наверное, и самого начальника отдела Петра Михайловича Лебедева. Дело в том,
что институт, в который входит наш отдел, - это огромная семнадцатиэтажная
коробка в центре Москвы, а сам отдел помещается в двух деревянных домишках в
лесу, который начинается за парком Сокольники и трамвайной линией, идущей
вдоль границы парка.
Существует отдел всего лишь около года, вот нам и не подобрали еще
помещения попредставительнее. Тематика у нас полностью самостоятельная, в
институт мы входим только организационно - никто особенно и не спешит с
нашим благоустройством; Но ребята даже довольны. Работа на отшибе имеет свои
плюсы и минусы. Основной из минусов, конечно, тот, что далековато ездить, но
зато меньше опеки, регламентированности, нет напряженности, всегда
сопутствующей работе большого научно-исследовательского центра.
Помню момент, когда я узнал о существовании отдела. Вернее, о том, что
он имеет намерение существовать. На скоростном лифте я спустился с
четырнадцатого этажа главного здания Московского университета на Ленинских
горах и пошел к станции метро. Но пошел я не вдоль ограды университетского
парка, а, чтобы сократить путь, наискосок, через самый парк. Тем более что в
сентябре, а дело было именно тогда, парк застилает невообразимо пестрое
покрывало опавших листьев. А это, согласитесь, красиво.
В одной из аудиторий четырнадцатого этажа я занимался комбинаторной
логикой, удивительным созданием Карри и Фейса. Об этих занятиях можно
написать роман, но так как в данном случае я пишу только рассказ, а к
предмету этого рассказа комбинаторная логика никакого отношения не имеет, то
сказанного по этому поводу вполне достаточно.
И вот, когда я уже выходил из парка, на одном из бетонных столбов
(система освещения в парке, а проще говоря, фонари) я увидел плотно
наклеенный прямоугольник бумаги. На нем был напечатан текст, гласящий, что
математики, кибернетики, биологи и просто умные и знающие люди приглашаются
во вновь организующийся отдел, который будет заниматься моделированием
процессов самоорганизации биологических коллективов.
Точный текст я уже не помню, но меня сразу подкупил свободный,
выдержанный несколько в студенческом духе стиль объявления ну и, уж
разумеется, такие вещи, как самоорганизация, моделирование и биологические
коллективы.
На следующий день я поехал по указанному в объявлении адресу и нашел те
два деревянных домика, о которых уже говорил.
Коллектив только создавался, и вначале никто толком не представлял, как
и над чем предстояло работать. Одно было очевидно: умные и знающие люди для
этой работы действительно были необходимы.
И они приходили: кандидаты наук и инженеры, студенты и даже школьники.
Пришел и Егорыч. Пришел, когда отдел существовал уже полгода, уже
определились первые подходы к теме и выяснилось, что на данном этапе главную
роль должны сыграть программисты.
Было предложено несколько очень интересных, но и очень сложных
моделирующих алгоритмов. Чтобы их реализовать, надо было писать программы.
Большие и громоздкие программы.
Мы этим и занимались.
Теоретические идеи на время оказались не в моде. Идей было высказано
уже достаточно (по крайней мере, так казалось), и дело упиралось в их
реализацию и проверку.
В это время и пришел к нам Егорыч. Нестандартный Егорыч. Уже
немолодой - лет под сорок - с внешностью, про которую говорят "интересный
мужчина". Трудовую книжку его можно было читать как сказки Шехерезады. Он
пришел разговаривать к нам, уже уволившись с прежнего места работы, поэтому
трудовая книжка и была при нем. Побеседовать с ним Лебедев поручил мне, и я
имел возможность увидеть сей любопытный документ.
Достаточно сказать, что к нам Егорыч пришел из поликлиники, где работал
шофером на "скорой помощи", а предпоследняя запись в его трудовой книжке
выглядела так: "Ведущий инженер на предприятии по проектированию
автоматизированных информационно-поисковых систем".
В работу он включился сразу по-настоящему, без полагающегося любому
новому человеку периода проб и ошибок. Программировать? Ну что ж, надо так
надо. Егорыч раньше уже занимался этим, но он программировал в кодах машины,
а мы все перешли на алгоритмические языки.
Я знал, что люди в его возрасте уже знакомы с азбукой консерватизма и
весьма неохотно расстаются с ранее приобретенными навыками работы. Но с
Егорычем ничего подобного не произошло. Буквально за неделю он прекрасно
освоил Алгэм и Фортран, так что в сомнительных случаях к нему приходили
проконсультироваться. В Алгэме он нашел даже несколько "залепов" в
трансляторе, о чем и сообщил в организацию, которая предоставила нам этот
транслятор.
Словом, начал он как незаурядный, блестящий программист. Но дальше
пошло все наоборот. С каждой неделей Егорыч становился все более особняком в
нашем коллективе. Высказывал сомнения в тех идеях, которые мы с таким пылом
старались реализовать, раздражался, когда ему возражали, опаздывал, а то и
вовсе не являлся на работу. В коллективе его авторитет стоял очень высоко.
При всем том, что он явно ударился в какую-то теоретическую меланхолию, его
вклад в работу был немал. А это чувствуется всеми безошибочно.
Неделю назад Егорыч зашел вдруг ко мне и сообщил, что уезжает в
командировку на юг, к морю. До сих пор никто из нашего отдела вообще ни в
какие командировки не ездил: работа сугубо теоретическая, да к тому же
совершенно новая - ни мы никому ничем не обязаны, ни нам никто. А тут вдруг
командировка, да еще на юг, и в командировочном удостоверении стоит название
крохотного приморского городка, в котором нет и быть не может никаких
научно-исследовательских учреждений.
Однако Егорыч пришел ко мне явно не для того, чтобы чтото объяснять. Он
пришел проститься и сообщить, что уезжает на три дня. Все бумаги у него были
уже подписаны, хотя как удалось ему убедить Лебедева, а Лебедеву -
центральную бухгалтерию в целесообразности такой поездки, так и осталось для
меня загадкой.
Но вот прошло три дня, и четыре, и пять, а Егорыч на работе не
появлялся. Позвонили ему домой, соседи ответили, что он не приезжал.
Подождали еще пару дней. Запахло увольнением за прогулы или несчастным
случаем. Я зашел к Лебедеву и выяснил, что речь может идти скорее о первом.
Егорыч, когда выбивал командировку, говорил, оказывается, что ему нужны не
три дня, а неделя-другая. Петр Михайлович резонно ему ответил, что и
трехдневную поездку к морю провести через центральную бухгалтерию весьма
трудно, так как договорных денег отдел не имеет, а тематика работ такие
командировки не предусматривает.
Егорыч ничего толком Лебедеву не объяснил, но пообещал, что получит
интересные результаты, которые якобы могут привести к пересмотру всех
перспектив наших работ.
Лебедев посчитал это очередной экстравагантностью Егорыча, но решил
проверить, что из всего этого выйдет. И вот выходило, что надо было
"принимать меры".
Петр Михайлович предложил мне смотаться в городок, куда укатил Егорыч,
и, разобравшись в ситуации на месте, привезти, как он выразился, "сумрачного
кибернетика" в Москву.
Городок был совсем небольшой, я обошел его весь за два часа, но как
найти в нем человека? Даже если это такой заметный человек, как Егорыч.
Неровный, очень неровный человек Александр Егорович Войкин. Женщин
вокруг него я что-то не замечал, никаких особых увлечений у него нет, но
вечером предпочитает пойти не в библиотеку, а на стадион - футбол
посмотреть. И в то же время обладает удивительно богатым набором
профессиональных навыков и теоретических знаний. Как говорится, откуда что
берется.
Он очень сильный, уверенный, себе цену знает. Но одновременно простой,
открытый, без всякого снобизма и вошедшей нынче в моду "гениальной
рассеянности". Хороший человек Егорыч. Можно про него, правда, сказать, что
вот, мол, человек - сам по себе. Но это его и единственный, пожалуй,
недостаток.
Мне Егорыч нравится. Вот только где его разыскать?
Он нашелся сам. Окликнул меня с крыльца одноэтажного домика, стоящего в
самом конце улочки, вернее, в самом ее верху. Он так вот и сидел на крыльце,
сосредоточенно посасывая пустой мундштук, и, одетый в выцветшие полотняные
порты, подвернутые до колен, и в видавшую виды красную в черную клетку
ковбойку, казался частью окружающего его пейзажа.
Я уже было прошел мимо и направлялся к кустам, отделяющим подъем от
резкого обрыва к морю, но он сам окликнул меня.
Я удивленно оглянулся и подошел к нему.
- А вот и ты, - удовлетворенно приветствовал меня Егорыч и затем,
вытащив из кармана портов часы-луковицы, посмотрел на них и добавил: -
Молодец, вовремя подоспел.
Будто мы с ним уговаривались о встрече именно здесь и яменно в это
время.
- Что вы говорите, Александр Егорович, неужели вовремя? - сказал я,
пытаясь за иронией скрыть свое раздражение.
Нестандартный человек - это, конечно, хорошо, особенно в науке, а
все-таки, знаете, приятнее, когда окружающие ведут себя поавтоматичнее,
непредсказуемей, что ли. Так поспокойней. Тебя не озадачивают, и ты можешь
обратить свой внутренний взор на самого себя, начать лелеять свои
собственные чахлые ростки оригинальности.
Но вот тебя бомбардируют неожиданностью, и чахлые ростки, так и не став
мощной порослью самобытности, ускользают от твоего внимания. Внимание занято
защитой от бомбардировки, то есть выработкой реакций на неожиданности, на их
ассимиляцию. И чем менее сознательна оригинальность другого человека, чем
она более аристократична и непререкаема, тем с большей силой обрушивается
она на тебя.
Что мог я сказать Егорычу? Что нехорошо опаздывать из командировки? Так
он и не собирался, кажется, ее заканчивать. Что непонятна цель его
командировки, непонятен его затрапезный внешний вид и местопребывание?
Опять-таки его безмятежно-спокойная улыбка говорила о том, что, во-первых,
самому Егорычу ответ на все эти вопросы совершенно ясен и что, во-вторых, он
совсем не был склонен немедленно приступить к их обсуждению. Ну что я мог
сказать Егорычу?
Я ничего и не сказал. Вернее, не сказал ничего особенного, ничего из
того, что действительно интересовало меня. Следуя приглашающему движению его
руки, я поднялся на террасу и сел в одно из плетеных кресел, стоящих вокруг
грубо оструганного стола. "Сейчас пойду, кофейку принесу", - сказал Егорыч и
исчез внутри дома. Я сидел один и оглядывался по сторонам. На
противоположном конце стола лежит какая-то толстая тетрадь для записей,
наподобие амбарной книги.
В ней колонки каких-то цифр. Похоже, что это числа месяца, так как
рядом с арабскими цифрами через наклонную черту стоят латинские. Несколько
небрежно вычерченных кривых.
Подойти поближе и посмотреть, что там за записи, я не решаюсь, зная
нелюбовь Егорыча к бесцеремонности. Терраса незастекленная, деревянные
перила потертые, блестят, местами потемнели. Пол из широких досок. Видно,
что уже порядком не хотя и выметен тщательно. Все пусто и просто. Сиди и
слушай несмолкающее ворчание за обрывом.
Но долго сидеть одному мне не пришлось. Через пару минут вернулся
Егорыч, держа в руках кофейник и две чашки.
Поставив все это в центр стола, он захлопнул тетрадь с записями, кинул
ее на узкую полку, косо прибитую над входом в избу, и рухнул в кресло
напротив меня. Рухнул, вытянул ноги и, осмотрев меня и вымершую улочку за
моей спиной, благодушно спросил:
- Ну, как делишки на работе? Что Петр Михайлович?
- Да что, Петр Михайлович меня и послал, - сказал я, не поддаваясь его
благодушию.
- А, ну понятно, понятно, - сказал Егорыч и стал разливать кофе, словно
давая понять, что сказанного уже сверхдостаточно, чтобы перестать говорить о
делах и отдаться созерцанию прекрасного мира, расстилающегося перед нами. Но
во мне, вероятно, оставался еще слишком большой запас нервности, привезенный
из большого города, поэтому я не сдавался и, хоть и прихлебывал кофе,
продолжал наседать: - Александр Егорович, вы в Москву собираетесь ехать? Вы
бы хоть позвонили, что ли, а то получается, нам ничего не известно, а вы
ведь знаете, с Лебедева тоже спрашивают.
Егорыч поудобнее откинулся в кресле и пил кофе, держа чашку
растопыренными пальцами за дно, словно пиалу.
При этом он с сожалением смотрел на меня, и не приходилось сомневаться
в том, что сожаление относится именно ко мне.
Но я продолжал бубнить свое: о Лебедеве, терпение которого может
лопнуть, о премии, которой могут лишить, о составленном Егорычем блоке
печати, который в руках операторов печатал вместо шапки что-то почти
непечатное, и все подводил к одному: надо, мол, дать знать в Москву, как и
что, и вообще.
Егорыч может высиживать в этих райских кущах сколько ему угодно, а я
лично завтра же непременно уезжаю обратно.
Егорыч слушал невнимательно, не выказывая ни возражения, ни согласия.
Только один раз, когда я говорил, как плохо ведет себя в отсутствии хозяина
блок печати, он усмехнулся и, досадливо морщась, сказал:
- А, это вы там все в "крестики-нолики" играете?
Надо сказать, что с недавних пор "крестиками-ноликами" Егорыч стал
называть все наши попытки моделирования на электронно-вычислительных машинах
образования простейших биологических коллективов. Коллективами это можно
было назвать, конечно, только условно. Членами этого коллектива были некие
абстрактные существа, точки на координатной плоскости или ячейки в памяти
вычислительной машины. Эти существа были, если можно так выразиться,
двухдейственными. Единственной проблемой, которую они могли решать, была
знаменитая гамлетовская коллизия: быть или не быть? Но если "не быть"
означало для них то же, что и для Гамлета, и, вероятно, то же, что и для
всех живых существ, - то есть просто "не быть", абсолютно простое, можно
сказать, точечное состояние, то в слове "быть" заключалось для них
неизмеримо меньшее, чем для Гамлета, содержание. Я не буду описывать, что
означало "быть" для Гамлета - думать, страдать, фехтовать на шпагах,
восхищаться игрой актера и т. д. - на то и был Шекспир, чтобы описывать все
это. Но зато я могу точно сообщить, что означало для наших абстрактных
существ их бытие.
Это тем более легко сделать, что для них "быть" - так и означало
"быть", то есть было абсолютно простым, нерасчленимым внутри себя действием.
Поэтому "быть" или "не быть" означало для них абсолютно одно и то же, это
были просто два различаемых состояния, которые мы условно называли жизнью и
смертью членов коллектива.
Существо считалось живым Б данный момент времени, если по меньшей мере
три из соседствующих с ним клеток координатной плоскости были заняты такими
же существами. В противном случае оно считалось мертвым и выбывало из игры.
У оставшихся в живых изменяли координаты, и мы снова проверяли, кто
выживет после такого абстрактного путешествия.
Естественно, что преимущество имели в этих условиях те, кто находился в
скоплении себе подобных, кто образовывал "коллектив". Разрозненные существа
погибали очень быстро, если только после очередного путешествия их не
прибивало к "коллективу".
Не буду говорить ни о формулах, по которым высчитывались новые
координаты, ни о различных побочных моделирующих механизмах вроде зоны
размножения, ни о других многочисленных и тонких нюансах.
Все это были весьма интересные электронно-вычислительные игры, но,
конечно, вселенная координатной плоскости с прыгающими по ней точками была
восхитительно, невероятно примитивна. В ней можно было только существовать
или не существовать. А существование заключалось только в том, чтобы в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг