пулеметную стрельбу, а артиллеристы затеяли контрбатарейную борьбу. Она
немедленно переросла в дуэли: артиллеристы противника не могли смолчать, и
некоторое время над передовой перекатывались шелковистые шелесты снарядов, а
в глубине оборон полыхали огни выстрелов и разрывов.
"Катюши" уже стали на место и приняли боевой порядок, а артиллеристы
все еще вели огонь, словно радуясь, что после долгого молчании - экономили
снаряды - могут отыграться на противнике.
К полуночи все стихло настолько, насколько вообще стихает ночная
передовая: то там, то здесь вспыхивали перестрелки, в воздух взлетали
сигнальные и осветительные ракеты, где-то играла музыка и даже слышалась
песня.
Разведчики минули минное поле, и младший лейтенант сапер ласково тронул
каждого за плечо, словно, провожая, жалел, что он остается, а они уходят...
Вот это доброе, чуть робкое, по-хорошему завистливое расположение
безмолвного на ничейной полосе молоденького саперного офицера взломало
убежденность, что все идет не так, как нужно. Если им завидуют, если их
провожают с такой добротой, значит, еще не все потеряно.
А тут еще густой задеревенелый бурьян ничейки оказался так высок и
густ, что можно было не ползти, а семенить на четвереньках или идти
согнувшись. Отсюда, снизу, довольно четко просматривался и проход в немецких
минных полях: стена бурьянов на фоне светлого неба в проходе казалась
ровной, а на минных полях - выщербленной. Противник ставил мины летом,
торопливо, подрезая травяные корни, и над минами трава так и не выросла.
Продвигаться далеко не хотелось - еще неизвестно, как сложится
обстановка, но Андрей Матюхин все-таки прошел метров на сто дальше
предполагаемого вначале места.
Конечно, ребята сразу заметили это отклонение от намеченного плана и
подумали, что у командира есть какие-то особые тому основания. Ведь каждый
понимал, что чем ближе они подберутся к позициям, тем больше надежд на то,
что противник не наткнется на них при выдвижении, тем быстрее можно будет
преодолеть передовую и тем меньше опасность попасть под разрывы своих
снарядов. И хотя Матюхин поступил так скорее по инстинкту разведчика, лишь
потом обдумав и обосновав решение, оно тоже ударило по убежденности, будто
все идет не так, как надо. Командир, видно, знает нечто важное. На то он и
командир...
Здесь, в горьковато и пряно пахнущих зарослях, в настороженной тишине,
исчезала страстная напряженность и обострялись чувства. Слух уже
приноровился отсортировывать - отбрасывать перестрелку и разрывы, музыку и
шумок ветерка, а ^лавливать шорох бурьянов, тонкое позвякивание консервных
банок, развешанных, как бубенчики, на невидимых проволочных заграждениях
противника, и, наконец, даже костяной размеренный стучок жучиных лапок по
крепкому, налитому листу.
С этой минуты слияния с тишиной, обострения всех чувств до почти
звериной чуткости и кончились связи с тем, что они оставили в траншеях, за
уже аккуратно восстановленным безмолвными саперами минным полем. Все это
отрезалось, ушло в прошлое вместе с сомнениями, предчувствиями, страстями и
напряжением. Теперь каждый стал самим собой, обнажив свою главную
человеческую сущность, и вместе с тем каждый словно слился со всеми. Они уже
не только понимали, а ощущали друг друга. Общие мысли, общие решения, общие
рефлексы не казались чем-то удивительным. Они были закономерны, потому что
всех связывала одна задача, одна опасность и примерно равный уровень боевой
подготовки и боевого опыта.
Без команды они сняли пилотки - каски они оставили, чтоб не звенели, -
и натыкали за их отвороты траву, без команды стали расползаться на стороны и
без команды определили и дистанцию этого безмолвного расползания, и ту
единственно правильную позицию, с которой удобней всего прикрыть огнем
товарищей. Окопчиков не отрывали, а телом нащупали старые минные воронки,
оплывшие, мелкие, или просто выемки на почве и, осторожно поерзав, вдавились
в землю. Тихонько, подрезая ножами стебли, проделали узкие
проходы-амбразурки в стене бурьяна. Через эти амбразурки и наблюдали за
скатами занятых противником высот, но самой лощины не видели. Они только
слушали ее.
Но до них доносился только монотонный, размеренный и раньше не
замечаемый треск кузнечиков. От него зазвенело в ушах и стало казаться, что
из-за этих чертовых усатиков не услышится, как поползет противник Над
лощиной иногда проносились ночные безмолвные птицы, в дебрях трав и бурьяна
что-то шевелилось, попискивало и постукивало. Но все это перекрывалось общим
звоном кузнечиков.
Когда звон стал нестерпимым, он стал как бы стихать, но не сразу,
вдруг, а волнами, прорывами. В невидимой звучащей стене образовывались как
бы провалы, проходы. И это было так необычно, что Сутоцкий и Шарафутдинов
переглянулись, и оба поняли - противник начал выдвижение. Легкий шорох,
передаваясь от стебля к стеблю, пугал кузнечиков, и они сторожко замолкали
Стало понятным, почему они раньше не слышали кузнечиков. Когда они
выдвигались, усатики таились, а когда разведчики примолкли, они затрещали.
Как проползли немецкие саперы, разведчики, в сущности, не Услышали
Только некурящий Гафур почувствовал по неуловимо изменившемуся запаху.
Прокатилась вначале терпкая и горькая волна - ползущие обрушили пыльцу, и ее
подхватил неслышный ветерок, - а потом пришла едва уловимая рябь хорошо
смазанной кожи, пота и машинного масла. Потом все восстановилось: и ровный
горьковатый запах, и звон кузнечиков.
Часам к трем ночи на скате высоты проплыли неясные колеблющиеся тени,
донесся приглушенный, смутный шум и легкий не звон, а скрежет металла.
Звенящая стена быстро таяла, и стало очень тихо. Страшно тихо. Тишина все
явственней наполнялась шорохом, шарканьем, потрескиванием и, наконец,
сдерживаемым и потому шумным дыханием: противник начал выдвижение.
Бурьян скрывал это выдвижение, и потому опять было вернулось чувство
обреченности на неуспех, но его смяли серии непосредственных впечатлений,
сиюсекундных мыслей. Противник мерещился со всех сторон, но появился
неожиданно. Прямо на лежавших правее, ближе к оси неприятельского
выдвижения, Су-тоцкого и Шарафутдинова вышло не менее десятка солдат.
Они шли уступом, пригнувшись и немного боком, выставляя автоматы Они
должны были наткнуться на разведчиков, но Гафур волчком развернулся и, махая
рукой в сторону советской передовой, яростно прошипел:
- Шнель! Шнель!
Двое первых немцев осторожно обошли Сутоцкого, и все пошли дальше -
пригибаясь, таясь, объятые тем отключающим сознание напряжением, которым
отличается преддверие всякого, а тем более ночного боя.
На Матюхина и Грудинина противник не наткнулся. Теперь все четверо
мечтали об одном, чтобы скорее все началось и можно было бы действовать:
лежать стало невмоготу.
Но бой не начинался. Основная волна наступающих, видно, залегла,
выравнивая боевые порядки. Сзади подкатывала вторая, уже редкая, - ячейки
управления, связисты, передовые наблюдательные, пункты и многое иное, что
пехота считает безнадежно тыловым, но что всегда рядом с пехотой и принимает
на себя тот же огонь и те же опасности.
Когда мимо него проходили немцы, Сутоцкий обреченно думал: "Вот и все.
Вот и конец". И готовился рвануть гранату. Ничего иного он придумать не мог.
Но когда фрицы прошли, он с неожиданно вспыхнувшим весельем подумал: "А что,
может, и нужно вот так - нахально?" И это ощущение веселой удачи скрасило
первые минуты ожидания, но оно проходило, и стало казаться, что наши уже
прозевали противника, что он прошел в тыл и сейчас начнет расстреливать
заснувших, опростоволосившихся бойцов и командиров.
И хотя Николай понимал, что быть этого не может, - ночная передовая
всегда настороженней дневной, - все-таки думалось самое плохое, и поэтому
все сильней хотелось поднять стрельбу, заорать, пустить в ход гранаты, чтобы
предупредить своих о страшной опасности. Но они лежали, сдерживая себя, и
ждали.
В хорошо работающей военной машине противника, вероятно, щелкнуло
какое-то реле, соединились контакты, и по единой, общей для всех цепи
пролетели нужные сигналы, потому что почти одновременно в разных местах -
справа, слева и сзади - немецкой обороны полыхнули всполохи выстрелов:
розовато-белые гаубичные, чуть потемнее - пушечные и почти багровые -
минометные. Они раздвинули и подняли темное небо и слизали слабо мерцающие
звезды.
Потом пронеслись звуки. Ухающие - гаубичных выстрелов; хлесткие,
звенящие - орудийных и похожие на хлопки - минометные. Все перекрыли
режущие, берущие за сердце, до чертиков противные вопли реактивных
минометов - "скрипунов". И вслед за этим небо над лощиной стало плотным от
свиста и воя снарядов и мин. Они обгоняли и, кажется, терлись друг о друга.
Вся эта масса металла, пересекаясь, ударила и по нашей обороне, и в ее
глубине. Разрывы встали густо, расцветали ярко и стремительно красиво, на
мгновение подсвечивая столбы земли и дыма. Как-то естественно и просто из
этой мощной и словно бы неторопливой сумятицы разрывов вычленились одинокие
автоматные очереди. Потом они слились, перемешались с пулеметными. Бой сразу
набрал силу, и поначалу разведчики, оглядываясь назад и представляя, что
сейчас творится в их такой обжитой и родной обороне, даже не заметили, как
невысоко над ними пронеслись пулеметные трассы и легли на границе прохода в
минных полях противника. Дзот, из которого они вышли на задание, жил, и
пулеметчики делали свое дело, работали на них, на разведчиков.
Первая оторопь, мучительное раздвоение сознания - надо думать о прорыве
в тыл, а думалось о своих - стали исчезать: все шло как и задумывалось. И
все, опять без команд и напоминаний, подобрались и стали готовиться к броску
вперед.
Эта подготовка была несложной - половчее взять оружие, найти упор для
ноги, как это делают бегуны на старте, надвинуть на пилотки капюшоны
маскировочных курток.
Бестолочь автоматной трескотни удалилась. Противник втянулся в лощину.
Через его головы били пулеметы. Но осветительных ракет было мало - обе
стороны словно сговорились драться в темноте.
В какую-то минуту и на нашей стороне сработало реле, и по нашей системе
прошли нужные импульсы. Из леса высоко в небо взлетели огненные
стремительные стрелы, им вслед прокатился злой шип: дивизион "катюш"
отработал залп из всех установок.
Когда вся эта мешанина огня и стали долетела до лощины, в которую
втянулся противник, даже бывалому Сутоцкому стало страшно. Земля ощутимо
дрогнула и покрылась сплошным мерцающим и потому кажущимся особенно злым
огнем. Ракетные снаряды рвались ровно, могуче и красиво. От детонации
взрывались и установленные в лощине противотанковые минные поля - земля от
этих взрывов взлетала высоко и густо.
Николай Сутоцкий мысленно возмущался: почему не начинает выдвижение
командир? Разозлившись, он легко вскочил и сразу увидел слева от себя
Матюхина и Грудинина. Над ними летели беззвучные в этом огненном реве трассы
пулемета, и они, осененные этим огнем, быстро пошли, именно пошли, а не
побежали к немецкой обороне. Сутоцкий двинулся следом, начисто забыв, что
первым должен был идти он, потом его догнал Гафур.
Справа от них, обгоняя, пробежало несколько немцев, и ребята присели,
прячась в бурьяне, потом опять, пригибаясь, пошли дальше. Чем ближе они
подходили к передовой, тем больше теней металось вокруг них. Сквозь шум
стали пробиваться команды и вопли раненых. В последнюю минуту Матюхин
свернул вправо и пошел не в обозначаемый пулеметчиками проход, а по немецким
следам. Поскольку противник выдвигался отделениями, гуськом, он протоптал
заметные тропки.
[Image003]
Уже за линией обороны, за первыми окопчиками - замаскированными и
тщательно оборудованными - ребята столкнулись с немецкими санитарами. С
носилками в руках немцы испуганной трусцой бежали к передовой и, налетев на
разведчиков, остановились, словно радуясь остановке.
- Много раненых? - выдохнул один из них хриплым, прокуренным баском.
- Хватает, - хмуро ответил Матюхин. - Какого полка?
- Семьдесят третьего, гренадерского, - поспешно ответил второй, и
Матюхин начальственно спросил:
- Штурмбаннфюрера Кребса не видели? Здесь должны быть его машины.
- Никак нет. Но какие-то машины стоят вон там, за дзотами. Слева.
- Спасибо, - поблагодарил Матюхин и опять хмуро буркнул: - Боюсь, у вас
будет много работы.
Николаем Сутоцким опять овладело ощущение веселой удачи, и он не
удержался и прошипел:
- Шнель! Шнель!
Немецкие санитары, втягивая головы в плечи, поспешно засеменили к
передовой, а разведчики приняли вправо и стали обходить хорошо
замаскированные землянки. Возле них стояли люди, слышался говор и звуки
команд, отдаваемых, видимо, по телефону. Вероятно, здесь размещался
командный пункт.
Мимо пробегали и проходили солдаты и офицеры противника - занятые,
обеспокоенные явной неудачей, проскакали запряженные в фуру тяжелые кони, и
ездовой, нахлестывая кнутом, гортанно крикнул разведчикам, чтобы они
посторонились.
Никому не было до них дела, никого они не интересовали. Только в
километре от передовой они столкнулись с целым взводом солдат, которые
спешили вперед - может быть, пополнение, а может, смена потрепанных частей.
Их командир, низенький, толстенький, деловито осведомился, почему они идут в
тыл от передовой.
- Люди штурмбаннфюрера Кребса, - ответил Матюхин. - Выполняли особое
задание.
Матюхин достаточно хорошо знал, как на армейских офицеров действует
одно упоминание эсэсовских чинов, и потому даже не остановился, а пошел
дальше. Он не видел, как толстенький немец потоптался и повел свой взвод к
передовой.
Потом, словно спросонья, стала бить советская артиллерия, и сзади легли
ее разрывы, позднее они легли и впереди, в деревне, и еще где-то и стороне.
В деревне сразу разгорелся пожар, и Матюхин сошел с полевой, слабо
накатанной дороги на скаты высоты - свет пожара освещал их, на темном фоне
скатов они были менее заметны.
Они шли размеренным быстрым шагом, шли молча к дальнему лесу.
Переваливая высоту по дороге к перелескам, разведчики постояли,
прислушиваясь к тарахтению самолетных моторов - над ними прошли легкие
ночные бомбардировщики. Сутоцкий искоса посмотрел на Матюхина и спросил:
- А кто такой штурмбаннфюрер Кребс?
- Понятия не имею, - пожал плечами Андрей.
Ночной бой, пожалуй, не встревожил бы госпиталь, но в палате младших
офицеров не спали, ворочались на соломенных матрасах, курили и шепотком
болтали. Когда началась перестрелка - далекая, нестрашная, - вяло поговорили
и о ней, но, когда сыграла "катюша", палата, встревожилась и загудела.
Проснулся за перегородкой и Лебедев.
Ходячие по одному, по двое вышли во двор и долго рассматривали
полыхающее сполохами небо, со знанием дела прикидывая, как разворачиваются
события. На рассвете стали подходить машины и выгружать раненых. В этот
армейский госпиталь легких не привозили...
Настроение в палатах упало, люди стали раздражительными и почувствовали
себя обиженными. Первой, кто успокоил свои палаты, была старушка санитарка.
Она побывала в приемном покое и узнала подробности минувшего боя.
- Всех дочиста перебили, - рассказывала она. - А уж вот теперь к
соседям раненых фрицев повезли.
Это походило на правду - бой утих, далекая передовая молчала. Только
высоко в небе проплывали самолеты-разведчики. Можно было отдыхать, но в
привычном госпитальном настрое что-то сломалось...
На перевязке майор Лебедев попросил хирурга выписать его на долечивание
в часть. Боль прошла, вернее, стала терпимой, а на перевязки он будет
ездить. Майор ожидал, что хирург станет возражать, но тот согласился:
- Разумно. Смена обстановки тоже приносит пользу.
К полудню майор Лебедев оказался выписанным из госпиталя, так и не
узнав, что, выполняя приказ командарма, сюда звонил полковник Петров и
начальник госпиталя не без возражений согласился удовлетворить просьбу
майора, "если таковая поступит".
Он не стал вызывать своей машины. Собрав немудреное имущество и
затолкав его в полевую сумку, Лебедев вышел к контрольно-пропускному пункту
и сел на попутку.
Дорога оказалась трудной. Его потряхивало и подбрасывало в кузове, рана
стала ныть, и острее заболели позвонки. Он дотерпел до Радова, которое
теперь оказалось в тылу, и сошел на окраине. Посидел на развалинах дома,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг