Герман МАКСИМОВ
Последний порог
"По приказу Лак-Иффар-ши Яста был воздвигнут
Дом смерти, который существовал полтора периода.
Если линз, носящий красный знак совершеннолетия,
желал прервать нить своей жизни, он приходил туда.
И больше его никто не видел...
Этот дом построил механик по имени Велт.
Он же его и разрушил".
("И с т о р и я планеты С им-Кри", список 76, раздел 491)
"Окончательно ли твое решение?"
Надпись шла через всю дверь справа налево. Покрытые некогда желтым
олином, буквы облупились и потемнели. Всепроникающая пыль осела на них
тонкой коростой. Одетые в пластик металлические косяки были испещрены
торопливыми надписями. Их оставили те, кто вошел в эту дверь, чтобы никогда
больше не вернуться. В углу громоздилась куча вещей, брошенных тысячами
прошедших здесь: аппараты, показывающие время, браслеты, металлические
коробочки для зерен кана. "Окончательно ли твое решение?" На вопрос нужно
было ответить. Всего одним словом.
Велт секунду помедлил, пытаясь унять разбушевавшееся сердце, и чуть
слышно выдохнул:
- Да.
Дверь не шелохнулась. Зеленый глаз объектива настороженно следил за
каждым движением линга. В полутемном тоннеле пахло сыростью. Тускло светила
заросшая паутиной лампа. В застоявшемся воздухе висела безжизненная тишина.
Только где-то далеко-далеко на кольцевой дороге погромыхивали
одноместные хитоплатформы: трак, трак, трак... Помимо воли Велт, напрягая
слух, ловил эти слабые звуки, пробившиеся в подземелье с поверхности. В них
было движение, а значит - жизнь. Трак, трак, трак - словно кто-то
безжалостный вбивал звуки-гвозди в голову, в грудь, в сердце. Велт стоял,
слушал далекие звуки жизни и чувствовал, что в нем почти не осталось
уверенности. Вот сейчас он попятится, повернется спиной к страшной двери и
побежит. Побежит, подгоняемый ужасом. И будет бежать до тех пор, пока
сердце не захлебнется кровью, пока он не почувствует запаха теплой земли,
упав на обласканную солнцем траву.
А потом? Потом возврат к прошлому. Пока он здесь, угрызения совести,
кошмары наяву, ночи, наполненные тяжелыми, как камни, думами, - это
прошлое. Слезы матерей, холодная ненависть отцов и братьев, последние
проклятия тех, перед кем открылись эта и двадцать других дверей Дома
смерти, - это прошлое. Пока он здесь. Но вместе с дневным светом, вместе с
жизнью вернется и все это. И родится новое - презрение к себе за минуту
слабости.
Велт протянул руку и коснулся выпуклых облупившихся букв. Они были
холодными и шероховатыми: "Окончательно ли твое решение?"
- Да! - четко и громко выговорил он, хотя каждая клеточка его тела,
каждый нерв кричали "Нет!". - Да!
Стальная плита бесшумно скользнула вверх, открывая проход. В тоннель
выплеснулся холодный свет. Велт оторвал от земли непослушные ноги и вошел в
светлый проем. За спиной тяжелая дверь мягко опустилась на место.
Размер помещения нельзя было угадать. Оно виделось одновременно и
бесконечно огромным и бесконечно малым. Таким его делали зеркала.
Пространство, спертое и многократно отраженное зеркальными гранями стен,
плитами пола и потолка, воспринималось как иллюзия. Казалось, даже время,
устав метаться от стены к стене, остановилось и загустело, отброшенное в
центр комнаты Последней Исповеди. И отовсюду на Велта смотрели его
отражения - тысячи Велтов с худыми лицами и растерянными глазами.
Неуклюжими, бесплотными толпами теснились они за гладью стен; перегнувшись,
свешивались с потолка; корчились под ногами, будто вплавленные в пол. Велт
был один на один с собой. Зеркала раздробили его на множество осколков, и с
каждым из них - он чувствовал это почти осязаемо - от него отделилась
минута его жизни, капля его снов, мимолетность его надежд. В нем самом
осталось так мало, что ни жалеть, ни бояться уже не стоило. И это ощущение
пустоты, образовавшейся вдруг внутри, переросло в равнодушное спокойствие.
Спокойствие обреченного. Велт прошел в угол и опустился в единственное
кресло, стоящее у низкого металлического столика. Кресло было продавленное
и потертое.
И сейчас же заговорила машина-исповедник:
- Жизнь уйдет, но не погаснет священный костер великого Чимпа, -
произнесла машина ритуальную формулу. - Кто ты, переступивший последний
порог?
Голос у нее был мягкий и тихий и такой знакомый, что Велт вздрогнул и
невольно оглянулся, ища ту единственную, которой мог принадлежать этот
голос. Чувства лгали - комната была пуста, лишь тысячи безмолвных отражений
ловили его взгляд. Чувства лгали, но он не мог и не хотел противиться этому
обману. Он откинулся на спинку кресла и нырнул в бездонный омут памяти.
Холодные плиты пола рассыпались, превратившись в мягкую и теплую пыль
проселочной дороги, а сам он стал совсем маленьким мальчишкой в
коротеньком, до поцарапанных колен, ати; и мать звала его, и он бежал к
дому вприпрыжку, взбивая фонтаны пыли.
- Кто ты?
Он подбежал, с размаху обнял ее и уткнулся лицом в теплый мягкий
живот. А она гладила его по взъерошенной голове и что-то говорила. Он не
мог вспомнить что, но слова были ласковые и немножко грустные.
- Кто ты?
Усилием воли он стряхнул оцепенение. Призраки прошлого растаяли и
исчезли. Детство утонуло в омуте времени.
- Я - Велт-Нипра-ма Гуллит, механик, почетный линг Сим-Кри.
- Где и когда ты родился?
- В селении Ихт, что на седьмом узле Большого канала, в Год цветения
голубой рэи. Это было четыре периода и семь оборотов назад.
Минуту машина молчала, будто взвешивая услышанное.
Потом в динамике, спрятанном под куполом потолка, что-то хрипнуло,
задребезжало, и механический исповедник... запел.
У маленького линга Двенадцать бед.
Смеется он, Но вы ему не верьте...
Машина пела грубым старческим голосом, залихватски выкрикивая
отдельные слова. Исступленность, животный страх, отчаяние, бесшабашность -
все эти чувства смешались в хриплом потоке песни, рвущейся из механической
глотки. В утробе машины хрустело, взвизгивало, скрипело, словно кто-то
невидимый разъезжал на дорожном катке по битому стеклу.
Велта будто ударили в подбородок. Он вскочил и уставился в потолок
расширившимися от ужаса глазами. Одновременно вскочили и задрали головы
кверху тысячи его отражений. Машина пела. Это было неожиданно и дико. Это
было как в бреду. Она может молиться вместе с готовящимся к смерти, плакать
с ним, утешать его. Но петь она не должна. Он знал это хорошо.
У него другого дома нет,
Кроме Дома смерти...
Машина оборвала песню и официальным тоном чиновника спросила:
- Ты простился с теми, с кем связан кровью?
Велт не мог говорить, у него дрожали губы. Он стоял посреди комнаты и
видел, как в этом зеркальном склепе мечутся обреченные, как, обезумев от
ужаса, они бьют кулаками в стальную дверь, забыв, что она не может
открыться, пока они живы. А взбесившаяся машина распевает уличные песенки
вперемешку со священными псалмами. Исповедь, превращенная в пытку.
- Но как я мог узнать, что она испортилась? - словно оправдываясь
перед глядящими на него отражениями, сказал он вслух. - Как я мог узнать?
Отражения молчали. Велт пошарил в кармане, вытащил наркотик и бросил в
рот. Наркотик подействовал сразу; легкая пелена затуманила сознание, спало
нервное напряжение, расслабились мышцы.
- Как я мог узнать? - повторил он, опускаясь в кресло.
- Ты простился с родными?
- У меня нет родных, - устало отозвался Велт, - я последний из рода
Гуллит.
- С друзьями?
- Сим-Кри оскудела честными лингами.
- Друг, подруга, друзья, - сказала машина, - подружиться, дружить,
дружба... Кому я должна послать извещение?
- Верховному Держателю. Он будет доволен.
Да, Верховный будет доволен. Он не умеет прощать оскорблений. А
письмо, которое послал ему Велт, было требовательно и потому оскорбительно
для деспота. Воображение, подстегнутое наркотиком, услужливо развернуло
картину: толстый коротышка Лак-Иффар-ши Яст вертит в руках Квадратик
черного картона с выбитым на нем знаком Дома смерти и его, Велта, именем.
Потом поворачивается к сопровождающим его чиновникам и с деланной скорбью
говорит: "Какая потеря, наш лучший механик Велт покончил с собой". - "Этого
следовало ожидать, - откликнется кто-нибудь из чиновников, скорей всего,
это скажет долговязый Кут-Му, - последнее время он вел себя несколько
странно". И все улыбнутся.
Едва заметно, чтобы не нарушать приличий.
- Что сделал ты в жизни хорошего?
Машина-исповедник успокоилась, будто тоже пожевала красных зерен кана.
Голос ее снова звучал мягко и проникновенно, хотя в нем все еще
проскальзывали нотки скрытого беспокойства.
Велт пожал плечами, забыв, что машина не поймет этот жест. Сделал ли
он что-то хорошее? Наверное, сделал. Трудно прожить четыре долгих периода,
не сделав ничего стоящего.
Что же все-таки? Велт закрыл глаза - так легче вспоминать.
Ну, например, он сконструировал "жесткую тригу" - целую систему машин,
позволившую добраться до богатств Второго материала. Это хорошо; иначе
разве поставили бы его изваяние на берегу Белого озера рядом с изваяниями
великих мыслителей и механиков Сим-Кри? Он открыл Закон волны. Его труд
оценили - он стал триста семьдесят шестым почетным лингом Планеты. Он
поставил колоссальный эксперимент с летающими дарнами и победил в споре с
догматиками, заведшими в тупик науку о Вещах. Но главное не это. Он просто
ходит вокруг, пытаясь обмануть себя. Главное...
- Я создал тебя!
- Меня?
- Да. Тебя и весь Дом смерти.
Молчание длилось целую вечность. Машина обдумывала услышанное.
- Ты говоришь правду?
- На исповеди не лгут.
- Лгут, - сказала машина убежденно.
- Но я говорю правду. Я, механик Велт из рода Гуллит, построил этот
Дом.
- Хорошо, - примирительно сказала машина, - если это так, ты должен
знать, что тебя ждет.
- Знаю.
- Расскажи.
Велт вяло усмехнулся: "Проверяет. Как учитель завравшегося школьника".
- Когда кончится исповедь, ты откроешь дверь на Лестницу. Сорок две
ступени. Одна из них - не знаю, какую ты выберешь на этот раз, - несет
заряд энергии. Внезапный шок, и уже не живого, но еще и не мертвого ты
сбросишь меня в бассейн с раствором куатра. Через семь секунд от почетного
линга ничего не останется.
- Останутся пуговицы из пластика, - огорченно, как показалось Велту,
сказала машина, - они не растворяются. Из-за этого я уже трижды чистила
отводные трубы.
Велту вдруг стало весело. Ему стало так весело, как никогда в жизни.
Его просто распирало от веселья. Он чувствовал, как из груди к горлу, из
горла к губам катится щекочущий клубок смеха. У нее, оказывается, есть
заботы! Пуговицы из пластика. Она чистит трубы и при этом, наверное,
ворчит, как старуха, латающая старое эти внука. Ей плевать на судьбы тех,
кто ежедневно стучится в двери дома, ей нет до них никакого дела... Если
только пуговицы у них не из пластика.
- Ты смеешься, - сказала машина, - это бывает со многими. Я понимаю -
нервы.
В динамике снова что-то всхлипнуло. Там, внутри, шла какая-то
непонятная борьба. Неясные звуки - бормотание, присвистывание, сипение -
рвались наружу. Следующий вопрос машина почти выкрикнула, стараясь
пересилить шум.
- А теперь скажи, что сделал ты в жизни плохого?
Шум нарастал. Звуки накатывались волнами и, наконец, выплеснулись в
комнату. Они заполнили ее до отказа, они кричали о чем-то своем и бились о
зеркальный лед стен.
И вдруг наступила тишина. Звуки умерли мгновенно. Только одинокий гонг
отсчитывал медные удары.
- Они всегда так, - сказала машина, - им не лежится в Хранилище.
- Кому? - недоуменно спросил Велт.
- Схемам, которые я снимаю с каждого после исповеди. Их накопилось
слишком много, и они всегда стараются проскочить в речевой контур. Иногда я
даже не могу с ними справиться, и они кричат через динамик. Но ты не
ответил на вопрос.
- Да, - сказал Велт, - плохое я тоже сделал.
- Что?
- Создал тебя.
- Не понимаю, - сказала машина, - ты противоречишь себе. Только что ты
назвал это дело хорошим.
- Хорошее может быть плохим, а плохое - хорошим.
- Это противно логике.
- Но это так.
- Я не могу понять, - сказала машина. - Я устала. Каждый линг - это
задача, а у меня отказали два блока в решающем устройстве.
- Ты не поймешь, если даже у тебя будет тысяча исправных блоков вместо
шести.
- Но я хочу понять.
Велт нащупал в кармане последнее зернышко кана. Глупая машина. Что
она, собственно, хочет понять? Жизнь?
Но жизнь выше логики. Любовь и ненависть, радость и горе, счастье и
разочарование - разве можно решить эти уравнения без ошибки? Кто определит,
где кончается одно и начинается другое? В дебрях чувств и мыслей так же
легко заблудиться, как в лесах Катоны. И блуждать всю жизнь. Как он, Велт.
И выйти, наконец, на дорогу и понять, что она ведет к Дому смерти. Глупая
машина.
- Я хочу понять, - повторила машина.
- Что? - спросил Велт.
Он нагнулся над столом и нажал кнопку, торчащую сбоку желтым бугорком.
В центре стола откинулась круглая крышка, и но трубе-ножке автомат подал
кверху высокую узкую чашу, до краев наполненную соком винных плодов и
дерева тук.
- Почему ты сказал, что, создав меня, ты поступил хорошо?
Велт сделал первый глоток и прислушался к себе, ожидая того момента,
когда приятное тепло опьянения начнет разливаться по телу.
- Я был убежден, что делаю нужное и хорошее. Я считал, что дом поможет
лингам.., - Умирать?
- ...жить.
- Не понимаю.
Ну, конечно. Бесполезно объяснять это машине. Разве она поймет, что
истинная свобода - это прежде всего свобода распоряжаться своей жизнью?
Почему линг должен жить, если он этого уже не хочет? Разве нельзя
последовать примеру святого Чимпо, который, окончив свои дела и видя, что
его жизнь больше никому не нужна, взошел на костер? Так считал он, лучший
механик Планеты, когда вынашивал проект, так он считал и некоторое время
после того, как Дом был построен. И его постоянно поддерживали и укрепляли
в этой мысли. Сам Верховный Держатель много раз беседовал с Велтом на эту
тему. Он говорил о кризисе, вот уже шестой период подтачивающем экономику
Планеты. Он говорил о миллионах безработных, которые хотели бы покончить
самоубийством, но не решаются на это, опасаясь, что похороны будут стоить
слишком дорого. Для таких Дом смерти - благодеяние.
А старики? Те беспомощные старики с трясущимися руками и ничего не
выражающим взглядом? Они камень на шее своей семьи, лишние рты, объедающие
общество. "Когда я стану стар, - говорил Лак-Иффар, - и мои руки устанут
держать Священный жезл, я сам приду в Дом смерти". И еще он говорил: "Линг,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг