вдруг поворачивается и блюет за лавку, в пересыпанную мусором траву.
Обезьяна сплевывает и презрительно ругается матом. Возвратившись в прежнее
положение, Люба вытаскивает пальцами из кармана носовой платок и, искоса
следя за улицей, вытирает себе рот, потом опускает скомканный платок сквозь
прорешину в досках. Она сглатывает и несколько секунд просто чувствует
лицом прохладный ветерок, волосы щекочут щеки, по солнечной дорожке идет
мужчина в пальто с портфелем, сперва Любе почему-то кажется, что это - ее
отец.
- Ну что, пошли? - спрашивает Обезьяна. Они встают.
На улицах города по-прежнему день, но теперь он какой-то иной, незнакомый и
спящий, словно Люба смотрит на него через кирпичную трубу времени, а сам он
лежит далеко внизу, в прошлом, и все белье на балконах пятиэтажных домов на
самом деле уже давно выцвело и истлело, цветы в горшках осыпались, а
прохожие, идущие мимо по тротуару, - умерли, похоронены на старых
кладбищах, где на могилах нет ни имен, ни поваленных крестов, а только
маленькие холмики, поросшие поблекшей травой. И потому Люба не хочет видеть
их лица, прохожих прошлого, она боится встретить там объяснение смерти или
пугающее сходство с собой, какое встречала иногда в предметах неживых и
преданных тлению, а сходство может ведь означать тайное родство, да, может,
она кровью своей связана с ними, заживо заключена в загадочный механизм
перемещения лиц и дней, как в огромные часы с музыкой, в которых ей суждено
пройти по металлическим ниточкам, заменяющим землю, свою маленькую жизнь,
пройти, так и не узнав, куда они ведут, эти ниточки, и есть ли в игрушечных
красках, раскрытых там внутри мертвым солнцем, кроме нее еще живые: те, кто
может чувствовать и понимать.
- Вот он, дом, где она живет, - говорит вдруг Обезьяна, протягивая руку в
сторону шестнадцатиэтажного дома, серой скалой стоящего посреди не начатых
строек, огороженных дощатыми заборами и короткими прямыми улочками, где не
растут ни деревья, ни фонари. - Десятый этаж, квартира пятьдесят шесть. Я
тебя здесь буду ждать.
- Ты что, не пойдешь? - душа Любы вдруг оступается, увидев орудия новой
пытки, и проваливается куда-то в зыбучие пески страха.
- Я не пойду, - бесстрастно отвечает Обезьяна, глядя в сторону. - Там у нее
мать дома, а она меня не любит. И я ее не люблю.
- Так не честно.
- Да она мне все равно ничего не даст. Только увидит - на порог не пустит.
- А если она и меня не пустит?
- Тебя пустит. Ну давай, иди, - требовательно добавляет Погорельцева. -
Чего стоишь?
Люба обреченно вздыхает и отправляется вдоль пыльного забора к дому. На
заборе крупно нарисованы краской какие-то знаки с буквами, повторяющиеся
через каждые несколько метров, Любе они кажутся указателями на пути туда,
куда никому нельзя ходить. Дом вырастает перед ней, заполняя все больше
ясного голубого неба своей серой тенью, забор обрывается в одном месте
распахнутыми поржавевшими воротами, открывая безысходный путь в пески и
бурые залежи цистерн, за которыми виднеется большая яма, с бетонными
столбами, торчащими вверх, как кости деревьев. Потом забор продолжается
дальше, до угла, где самосвалы намели много цементного песка, отпечатав в
нем свои шины, будто гигантские ископаемые моллюски проползли тут только
лишь прошлым днем, далее Люба минует сборище мусорных баков и подходит
наконец к двери единственного парадного, на которой ободрана краска, а
пружина ее так туга, что у Любы еле хватает сил вытянуть на себя эту
мерзкую дверь. Наверх она поднимается в узком лифте, от пола до потолка
испачканного потеками обугленной пластмассы, это местные мальчишки лепили к
внутренним стенкам спички и поджигали их, превращая свой путь в подобие
коротких черных месс, кроме того, в лифте почти совершенно темно,
квадратная лампа дает темный, коричневый свет, словно садящееся солнце
пустыни, закрытое летящей пылью, потому что дети выцарапали лампе все лицо,
и только где-то в глубине ее еще остается нечто, заплывшее и придавленное
толстым треснувшим стеклом, как бледный утопленник, поднятый к поверхности
льда неумолимой, фурункульной силой весны.
Мать Наташи - это бескровная женщина с темными волосами, в синем халате и
шлепанцах на босу ногу, Наташа была бы очень похожа на нее, если бы не
некая хроническая болезнь, придавшая лицу ее матери характерную для себя
форму. Женщина позволяет Любе войти и, прихрамывая, удаляется коридором, в
квартире хорошо прибрано, обувь аккуратно выставлена на половичке под
вешалкой, над зеркалом - растение в керамической вазочке, из-за стеклянной
двери гостиной доносится щебет попугайчика и запах лекарств. Люба проходит
в Наташину комнату, где на чистом письменном столе стоит лампа с молочным
абажуром и тикающие часы, на подоконнике - магнитофон, над низким книжным
шкафчиком на стене висит черно-белая фотография молодого человека, плотное,
честное лицо кажется Любе очень знакомым. Присев на паркет, она сразу
находит стопку альбомов под кроватью, а под стопкой - нужную книгу. Мать
Наташи стоит все это время у окна, глядя на строительные площадки внизу,
словно ждет чего-то, может быть, появления своей злокозненной дочери.
- Наташа еще в школе? - спрашивает Люба, чтобы напомнить о себе.
- Да, еще в школе, - тихо отзывается женщина, будто внутри ее поселилось
маленькое эхо.
- Ну я тогда пойду. До свиданья, - говорит Люба и уходит в коридор. Женщина
у окна ничего не отвечает ей. Дверь настежь открыта.
Сумеречное пространство лестничной площадки с лязгом размыкается перед ней,
теперь лифт кажется еще теснее, чем прежде, и в нем, как в вертикальном
гробу, заключен уже некто: женщина. Она стоит, прислонившись к стене,
опустив голову к полу, для Любы еще достаточно места и ей приходится войти.
Медленно затворяются двери, с запаздыванием приводится в движение механизм,
и для Любы наступают долгие секунды ожидания конца путешествия, в течение
которых нужно отсутствующе пялиться в стену, дышать спокойнее, можно
поправить волосы, чтобы не выглядеть такой скованной, или отряхнуть платье,
но чем ниже опускается вибрирующий грязный пол, тем медленнее тянется
время, будто оно и есть тот эластичный шнур, что соединяет крышу лифта с
крышей дома. Люба не знает, какой сейчас этаж, за линией цифр над дверями
перегорели, наверное, лампочки, постепенно ей становится душно, на лице
проступает пот, а лифт все ползет и ползет, падение его настолько монотонно
и бесконечно, что Люба перестает чувствовать изменение высоты, она отирает
рукой намокшую от пота щеку, заводит пальцами за ухо волосы, напотевшие уже
на щеке, потом невольно начинает смотреть на стоящую с ней рядом попутчицу.
Глаза женщины сонно закрыты, вьющиеся волосы давно не мыты и плохо
причесаны, под пуловером сразу обнажается голая шея, губы накрашены густым
слоем темной помады, руки - в карманах юбки, куртка немного съехала набок,
так что одна ключица открыта, а другая - нет, на ногах - крысиного цвета
колготки и летние туфельки, в которых теперь, наверное, холодно, последнее,
что Люба успевает заметить перед тем, как лифт останавливается, - это
позолоченная цепочка вокруг основания ее шеи, на загорелой коже.
На самом деле лифт не останавливается, скорее повисает в пустоте, потому
что Люба не ощутила никакого толчка, она поворачивается к дверям, но они не
открываются, и, несмотря на это, женщина отталкивается от стены и движется
к ним, словно она слепа и не видит перед собой преграды. "Может быть, она
знает, как открыть дверь", - думает Люба и отодвигается в сторону, вдруг
женщина больно хватает ее под мышки и отрывает от пола, поднимая по стене,
Люба зажмуривается от страха, вцепляясь ей в куртку, женщина глядит прямо
ей в лицо, не дыша, глаза ее сужаются и Люба слышит сдавленное, осатаневшее
рычание, как звук глухого мотора, выползающее из ее приоткрытых губ.
"Мертвые звери", - вспоминает Люба то, чего так не хотелось ей вспоминать.
Женщина вдыхает своим уплощенным носом воздух с Любиного лица, почти
касаясь кожи, Люба судорожно отворачивается, но продолжает помнить ее
взгляд, где только один глаз может смотреть - второй закрыт белесой
пленкой, и посередине его нижнего века в кожу въелась темная червоточина,
будто туда и вытек зрачок, но и этот единственный второй глаз пронизывает
Любу насквозь, как удар лома, она холодеет и сжимается в мертвой хватке,
пригвоздившей ее к стенке лифта, загаженный потолок будто опускается ниже,
Люба видит даже пару каких-то насекомых, сидящих на нем, они похожи на
черных тонких и бескрылых стрекоз, схватив из матовой духоты воздуха, она
ощущает в цветении дезодоранта запах, которого никогда раньше не ощущала,
однако откуда-то Люба знает: страшнее такого запаха ничего быть не может, и
если где-нибудь почувствуешь его, надо быстрее убираться с того места,
иначе тебе конец. Она вспискивает, обезумев от смертельного ужаса, и
пропадает из бытия в монотонные воды идущей подо льдом черной реки.
Очнувшись, Люба осторожно трогает руками полумрак вокруг себя, она находит
песок, рассыпанный по невидимому полу, и еще маленький бумажный обрывок,
вытертый подошвами проходивших здесь некогда людей. Наконец она отыскивает
свою сумку, брошенную на пол, Наташина книга по-прежнему внутри, женщина не
взяла ее, но это кажется Любе совершенно не существенным, она все еще
удивлена, что осталась живой. Кое-как собравшись, Люба поднимается на ноги,
но, спускаясь коротенькой лестницей к двери парадного, ей приходится
держаться за перила, чтобы не упасть, сумка болтается в другой руке.
Вслепую находя носками туфель ступеньки, она вдруг морщится и стонет от
боли в животе, сильной и тупой, словно с разбегу налетела на кант железного
стола, и что-то теплое вот потекло плохо чувствительным бедром, под
платьем, это должна быть кровь, больше нечему. Люба останавливается на
последней ступеньке, изо всех сил вцепившись в перила и закусив от боли
губу, она закрывает глаза, голова кружится, и тогда она вспоминает, что с
ней было там, подо льдом черной неосязаемой реки, и от этого воспоминания
ей становится так гадко, так противно, что хочется вырвать себе мозги, для
того, чтобы никогда больше об этом не вспомнить. Тот стыд, который она
ощущает теперь, несовместим для Любы с продолжением ее существования,
сколько будет она жить, столько будет он вместе с ней, стыд ужасный,
неописуемый, лучше бы она не появлялась на свет, лучше бы ее не было
совсем, никогда, лучше вечное молчание небытия, чем этот сатанинский позор,
это проклятие на лице, потому что Люба уже поняла: с ней делали это и
раньше, наверное, вот такова ее судьба - быть их жертвой.
Все так страшно, что она отказывается повторить это даже в своем
воображении, остался только след, сжавшаяся боль в том самом месте;
наверное, думает Люба, - а точно она ни за что не хочет знать, - наверное,
это было похоже на изготовление чучела, которое набивают опилками, чтобы
придать ему подобие жизни, наталкивают в него через такое место древесную
пыль, старую крупу, землю, а потом зашивают, и по этому шву можно
определить потом, что ты - чучело, а не живая, наверное, все примерно так и
было, только она не успела еще это забыть, отделаться от ужаса своего
происхождения, и потому из нее течет сейчас бесстыжая теплая кровь, и
хочется исчезнуть, и не появляться больше сама перед собой.
Отрешенно возвращаясь дорогой самосвалов, - спящих сейчас в своих далеких
солнечных загонах, где шевелятся ветром кусты, вода разлита на мокром
песке, и рабочие моют на ночь машины из иссиня-черных шлангов, - Люба
смотрит на солнце, приближающееся впереди к закрывшим горизонт оранжевым
облакам, и слезы скатываются из ее глаз, Люба не заботится даже их
вытирать, потому что ей все равно. С единственного уцелевшего при
производственной дороге дерева уже облетела вся листва, обнажив гнездо
омелы, кем-то построенное в удобном для покоя месте, у излучины ствола,
может быть, там лежат яйца не-птиц, думает Люба, черные и пыльные, как
каменный уголь.
Обезьяна торчит в том же месте, где они расстались, она стоит под забором,
засунув руки в карманы красной курточки, фигурка ее кажется издали совсем
маленькой и несчастной, на самом деле Люба понимает, что это просто ее
собственная душа распространяет свое несчастье на весь окружающий мир.
Порыв ветра поднимает со стройки тучу пыли и бросает ее через котлованы в
сторону жилых массивов, по пути засоряя Любе волосы. Обезьяна отворачивает
от колющего ветра лицо, терпеливо морщась, и Люба ощущает незнакомую
теплоту к уродливому существу, которому, похоже, точно так же некуда идти,
как и ей самой, мутная стена слез встает из глаз, Люба всхлипывает на ходу
и прижимает к ним раскрытую, с бессильно согнутыми пальцами, ладонь.
Наташа и Ветка сидят уже на скамеечке возле пустого белого лотка, за
которым никто не продает пирожков, молодая женщина в пестрой косынке катит
навстречу солнцу белую коляску, словно пытается нагнать его по ту сторону
неба и согреть алыми лучами, оживить своего мертворожденного, кленовые
листья стремятся под скамеечку вслед за течением, как водяные цветы.
Обезьяна уходит искать себе сигарет в обезлюдевших аллеях, а Люба садится
рядом и кладет свою сумку Наташе на колени, прохладное небо дышит своим
мертвенным огнем ей в лицо.
- Устала? - спрашивает Наташа, беря Любину руку своими теплыми пальцами.
- Я встретила ее там, - холодно произносит Люба. - Я с ней в лифте ехала.
Она остановила время и, пока оно не шло, она сделала со мной... Я не хочу
больше жить, - Люба снова ощутила приближение волны слез. - Она сделала со
мной... - она резко поворачивается к Наташе, встречая ее широко раскрытые
серые глаза. - Ты знала, что так будет!
Наташа отрицательно взматывает головой, в глазах ее тоже сверкают слезы.
- Прости, - тихо говорит она. Губы ее дрожат. - Ведь это было не сейчас.
- Я знаю, - Люба опускает голову и закрывается руками. Ее овсяные волосы
свешиваются поверх пальцев. - Наташа, скажи: это больно - умереть? Мне так
страшно, так страшно.
- Не надо, - Наташа обнимает Любу за плечи и прижимается лицом к ее
волосам. - Пожалуйста. У меня совсем никого нет, кроме тебя. Мама... ты
видела ее? Она мертва. Она уже давно мертва, еще прежде чем все... Ну я
знаю, что тебе больно, плохо, но... с этим можно покончить, ты мне веришь,
Любка?
- Нет. С этим нельзя покончить. Никогда, - спина Любы дрожит. - Мне
кажется, это было раньше, чем я родилась.
- Пусть. Но это можно убить.
- Что?
- На краю бездны это можно убить, я точно знаю.
- На краю чего?
- Бездны. Не спрашивай меня, где это. Но мы найдем. Ты слышишь, Любка? Что
может помешать нам, если проклятие хуже самой смерти?
Люба чует колючую полоску сигаретного дыма, это значит, что Обезьяна
вернулась и села рядом. Выпрямившись, Люба убирает руки от лица, стараясь
придать ему неподвижность. Но нижняя губа все равно бесконтрольно
подергивается.
- Ну вот и хорошо, - Наташа отстраняется от Любы и роется в сумке. Нащупав
книгу, она заглядывает внутрь, чтобы убедиться, что это действительно она.
Обезьяна молча курит, скрестив ноги и сгорбившись, как щуплая старушка.
Ирина по прозвищу Ветка разглядывает свои ногти.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг