- Дядя Гриша убился. Около выхода с арены лежит. Ему кости поломали, а одну
руку - так и вообще вырвали.
- Отмаялся, - снова улыбается Клоун. - Не увидит больше никто его звездного
номера. Помнишь, как он упал? Это при тебе уже было. Ноги всмятку. Нет,
говорит, меня не возьмешь. Не могу прыгать - летать стану. И полетел. Как
птица. Птицам в полете ног не надо.
- Жонглер тоже умер, - мрачно сообщает Фокуснику Заклинатель.
- А, Серега тоже. Не уберегся, Серега. Некому теперь будет стихи сочинять,
с тьмой перекликаться. А это он ведь и вступился, за девочку-то. Он все и
начал. Помнишь, Танюша?
- Жалко всех, - всхлипывает девочка.
- Ну-ну, Танюша. Не плачь. Что же ты плачешь? Ты ведь уже взрослая. Не
понапрасну это было, ты запомни. Смерть - ее себе подчинить нужно. Это как
твой номер: отсекли голову - а ты снова выходишь из шкафа. Если смерть не
участвует в представлении - зрителям скучно. Смерть всегда должна быть
рядом. И принять ее нужно тогда, когда ты к этому готов. Это лучшее, что
дано человеку. Его единственное настоящее право. Что ж, я рад, что умру.
Они ушли, мои вечные друзья, и мне пора в дорогу. Не плачь, Танюша. Мне
тебя даже не жалко. У тебя еще жизнь впереди. Уходите с дядей Колей,
уходите прочь. Может, когда-нибудь вы вернетесь, и мы снова будем с вами.
Может, тогда мы снова поставим этот блистательный смертельный номер. Разве
не его ждали мы долгие годы? А где девочка с яблоком?
- Я тут, - робко откликается Наташа.
- Береги яблоко, - шепчет умирающий Фокусник. - Оно приведет тебя к своему
дереву. Там ты найдешь то, что ищешь. И откуси от яблока кусочек. Не бойся,
оно снова зарастет. Ты станешь понимать слова мертвых. Они многое знают,
что стоило бы знать живым. Счастливой тебе дороги. А теперь ты, девочка с
кольцом, отпусти меня.
- Я не знаю, как, - отвечает Люба.
- Просто подумай обо мне. О том, что я спас тебе жизнь. Та женщина, что
стояла возле кулис, она хотела тебя убить. И пожалуйста, когда я умру, не
зови меня снова. Я устал от этого мира. Вот, ты правильно делаешь, ты
хорошая, добрая девочка. Прощайте, мои вечные друзья.
Когда голос Фокусника затихает навеки, девочка в белом платье рыдает,
закрыв ладонями лицо. Заклинатель поднимает ее за плечи и прижимает к своей
груди.
- Идемте, - говорит он, обращаясь к остальным. - Нам пора.
На пути через арену Люба с отвращением оглядывается на Ларису Леопольдовну,
безжизненно лежащую в конце одной из выжженных полос. Огонь распорол
старуху подобно рыбе, расплескав ее зловонные внутренности рядом с телом.
Лицо старой ведьмы выгорело дотла. Она пуста, как бумажный кулек, и кольцо
на Любином пальце уже не чувствует ее.
Сразу за кулисами находится низенькая дверь, через которую они попадают на
улицу. Свежий ночной воздух живительной силой наполняет Любину грудь. Она
подставляет лицо ветру, глядит вверх - и правда, звезды четко видны на
огромном куполе неба.
- Смотри, Таня, - Заклинатель вытирает девочке в белом платье рукой лицо. -
На самом деле арена - огромна.
Девочка вдруг улыбается, такой странной и чарующей улыбкой.
- Прощайте, - говорит она, пожимая всем руки своей мокрой от слез ладошкой.
- Я знаю: когда-нибудь мы обязательно увидимся снова.
Заклинатель уводит ее ночной улицей вниз, и, прежде чем окончательно
пропасть из виду в черной тени листвы, она оглядывается еще раз, и Люба
улыбается в ответ, потому что верит, что снова разглядела во тьме ее
прощальную чарующую улыбку.
Спать они устраиваются на кладбище, в провалившейся могиле, свернувшись в
один уютный клубок, над ними поднимается ветер и сыпет свежие золотые
листья на волосы Жанны, обхватившей обеих девочек своими изящными руками,
Жанна не спит, только смотрит остановившимся взглядом, как мертвая, вверх,
где в просветах шелестящих лип постепенно исчезают звезды, и добровольно
стоит на страже, слившись с древесным стволом, пришедший покойник,
спившийся до смерти сварщик Саша Коньков, пиджак которого истлел в гробу до
дыр, а лицо почернело от космической доброты, от любви к сырой земле, ее,
землю, Саша Коньков раньше не имел времени по-настоящему любить, а себя
считал человеком плохим и неудачным, после смерти же, будучи опущен в
могилу, даже заплакал от трогательных чувств, потому что земля приняла его,
как любого другого своего сына, сжалилась над ним, засыпала, укрыла собой
от дождей и палящего солнца, злых трупоядных собак и противно гудящих мух.
Земля выделила Конькову целое место в себе, как доверчивая женщина, а чтобы
Коньков не чувствовал себя одиноко от безличья земли, от несхожести ее с
человеческим существом, земля исторгла из себя ему подругу, женщину
спокойную и хорошую, Анну Мотыгину, а до того женщины только ругали и били
Конькова, и он тоже ругал и бил их в ответ, Анна же только молчала и
глядела на Конькова крупными, и плоскими, как черные лужицы, глазами, она
все время, казалось, думала о чем-то, но отнюдь не казалась при этом
серьезной, так как можно было заметить, что она никак не может ничего
придумать, не приходит ни к какой мудрости, мысль ее, наверное, движется
где-то в области удаленных звезд, в безвоздушном пространстве, где нет
места никаким аналогам полезного знания. И Коньков тогда полюбил Анну, как
не любил никого на свете, а когда на кладбище пришла хозяйка, о которой так
много говорили между собой мертвецы, даже самый старый на кладбище
покойник, никогда не покидавший своей заросшей травой могилы иногда скрипел
об этом ветками дуплистой липы, Коньков сразу полюбил ее, так поразило его,
что страшная хозяйка, вольная одним взглядом обрекать на вечную
невообразимую муку, - всего лишь маленькая живая девочка с овсяными
волосами, такая худенькая и беззащитная. Увидев Любу, Коньков усомнился в
самом существовании на свете любого смертного ужаса, если эта девочка и
захочет его погубить - пусть, значит так нужно для ее игры, ради того,
чтобы доставить радость ребенку, Коньков готов был принять что угодно, для
этого не обидно было погибнуть. И вот он пришел, и стал на страже, чтобы
девочка могла спать и не думать ни о чем страшном - он, Коньков, станет с
улыбкой думать об этом за нее.
Анна Мотыгина тоже пришла сама по себе и села у него в ногах, понемногу
вокруг могилы стал собираться мертвецкий народ, пришел дед Григорий в
поеденной земляными насекомыми шапке-ушанке, что нахлобучила ему в морге на
голову безумная жена Анисия Федоровна, до сих пор еще здравствующая, и
Виктор Севрюгин пришел, обходчик железнодорожных путей, которому тепловозом
отрезало левую руку по локоть и сломало позвоночник, в усы Виктору неясно
как постоянно набивается земля, будто он роет ее ртом, а он вовсе не роет;
пришел и мальчик Костя, попавший под автобус, когда перебегал улицу, лицо
его совершенно стерлось после того, как тяжелая машина несколько секунд
терла мальчика головой об асфальт; пришли старушки: Настасия Павловна,
Мария Петровна и Серафима Антоновна, все маленькие, сухонькие, в черных
платьицах и платочках, совсем почти не изгнившие, потому что с постной
жизни в них и гнить-то было нечему; пришла Валентина Горлова,
воспитательница детского сада, что умерла от рака, которая всю жизнь
испытывала тягу ко всему извращенному и немому, а после смерти - уверовала,
да так сильно, что едва могла опомниться от вожделения к Господу Богу, даже
выла по ночам из могилы в сторону церквей, высовывая из земли один только
сложенный будто в поцелуе рот; явился даже Алексей Яковлевич, ветеран
Великой Отечественной, озлившийся после смерти на своих родных за то, что
они не захоронили вместе с ним орденов и медалей, чтобы предстать ему перед
темной силой при полном параде, а так вышло, будто Алексей Яковлевич
непонятно кто. Еще явилась маленькая девочка Раечка, умершая пяти лет от
роду от порока сердца, такая несчастная, что и в могилке часто плачет,
бывает, и день целый напролет, покоя не даст старухам, что приходят за
могилами ухаживать, ноет и ноет де-то в глубине земли, и до того она всем
опротивела, что милиция уже несколько раз бралась перекапывать могилы, да
без толку, Раечку не сыщешь - как почует, что лопаты скребут - затихнет и
уползет норой подальше - боится, что поймают и снова станут уколы в
больнице делать, снова будет доктор с бородой приходить и над подушкой
стоять, когда Раечке было плохо, стоял себе молча и стоял, смотрел на
оцепеневшую в смертельном страхе девочку, иногда еще пальцем поту немного с
лица у нее брал - и на язык пробовал, боится ли Раечка по-настоящему, или
только притворяется. А однажды, когда она совсем дрожала, как осиновый
листик, ручками вцепилась в одеяльце, чтобы хоть за него удержаться, так
бородатый доктор палату на ключ запер, достал из штанов толстого волосатого
червя и показал Раечке, а она поняла, что этот червь и есть ее смерть,
которая страшная и непонятно зачем нужна. Тогда доктор червя обратно в
штаны засунул и ушел, Раечку попустило, но целую ночь не могла она потом
спать, все снились ей волосатый червь, выползающий у доктора из штанов или
из-под бороды, а она все пыталась понять: зачем он его носит с собой?
Пришли и многие другие усопшие, которых я и не знаю, так вокруг могилы, где
спит Люба, собралась целая толпа мертвецов, а перед рассветом приволоклась
даже Евдокия Карповна, почившая лет восемьдесят назад, со своей внучкой
Зинаидой Ивановной, некрасивой сорокалетней женщиной в мышиного цвета
пуловере, покончившей собой от одиночества при помощи горсти таблеток
против крыс, сама Евдокия Карповна усохла уже по самые кости, но не
распалась, потому что загодя поперевязывала себе каждый суставец швейной
ниткой, а Зинаида Ивановна и вовсе не гниет, потому что сосет кровь у одной
бродячей собаки, посещающей на кладбище в безысходной надежде утолить свой
невыносимый голод.
Мертвецы стояли вокруг могилы, сыпались землей и шептались, разглядывая
Любу, но никто не смел нарушит покой маленькой хозяйки, а если бы кто и
посмел, его разодрали бы в клочья. Люба просыпается сама и, увидев
зловонное сборище на фоне красочной листвы, сразу испуганно дергает локоть
Жанны, но та только улыбается ей в ответ и принимается выбирать листья из
волос, при этом многие из покойников падают на краю могилы мордами в землю,
а один старичок, - судя по всему, из научной интеллигенции, - так тот даже
начинает скулить и мелко кланяться, близоруко сощурив глазенки.
- Будь молоденька, хозяюшка, - шелестят Настасия Павловна, Мария Петровна и
Серафима Антоновна, - пощади, не допусти нас пропасть навеки.
Дед Григорий выдирается из толпы и бухается на край могилы, обсыпав немало
земли к Любиным ногам.
- Помилуй, матушка, свет родной! - воет он, сорвав черной изгнившей рукой
ушанку долой с язвенной головы. - Пропадаем без тебя, кормилица! Без света
надежды единой!
- Ну че воешь-то противно? - морщится Жанна. - Не видишь - устала хозяйка,
- она с любовью оглядывает Любу. - И кушать хочет.
- Это мы мигом, это мы уладим, - хрипит дед Григорий, аж затрясшись от
счастья. - А ну, Мишка, принеси хлебца, и яблочек, у нас, хозяюшка, все
припасено, чтоб ты не имела сомнения! Для того и существуем, чтобы тебя,
родимую, дождаться!
- Только для того! - взвизгивает высоченный молодой мертвец в распавшихся
ботинках и с черными кучерявыми волосами.
- Ой, пощади, не попусти до погибели страшной! - пискляво заводятся
голосить Настасия Павловна, Мария Петровна и Серафима Антоновна.
- Улыбнулась бы ты им, солнышко ясное, - тихо шепчет Любе Наташа. -
Измаялся ведь народ.
Люба робко улыбается, отчего в толпе сразу наступает ликование, многие
покойники плачут, особенно дед Григорий, а Виктор Севрюгин хрипло хохочет,
сложив руки у груди, словно стоял на сцене и собирался запеть. Сквозь толпу
проталкивается горбатый выродок Мишка с буханкой хлеба и сеткой яблок.
- Откушай, любимая, - завывает дед Григорий, бодая землю лбом, - вчерась
только из продмага уперли! Чуяли, что придешь! Чуяли, свет родной, что
почтишь присутствием!
Никогда еще Люба не ела такого вкусного хлеба и таких сладких яблок. Ей
становится сразу так легко и весело на душе, словно нет позади этого
наполненного ужасами вчерашнего дня. Мертвецы удаляются к соседнему ряду
могил и оттуда с умилением наблюдают, как она ест, как расчесывает руками
волосы и даже как она мочится, застенчиво присев за мраморным памятником.
Уже начав мочиться, она вдруг замечает Сашу Конькова, с любопытством
глядящего на нее, и Любе только и остается, что виновато улыбнуться, а Саша
Коньков улыбается ей радостно, во весь свой оборванный разложением рот, и
Анна Мотыгина, выглянувшая из-за его спины, тоже улыбается, скромно и
немного грустно.
- У них тяжбы есть, - сообщает Любе Наташа, едва та встает и успевает
оправить на себе платье.
- Что у них?
- Ну, дела всякие, которые ты должна решить.
- Да что же это в самом деле! - чуть не плачет от растерянности Люба. -
Может - ты вместо меня?
- Ты что, меня никто и слушать не станет, - смеется Наташа. - Надела кольцо
- теперь будь добра, суди своих подданных. Да не волнуйся так, можешь
говорить первое, что в голову придет.
- Ну, хорошо, - вздыхает Люба.
- Хозяйка судит! - крикнула Жанна. - Можете говорить!
Дед Григорий снова бухается в землю лбом.
- Пощади, матушка, свет родной, дозволь шапку покинуть, что в гробу надели,
а то черви в ней живут, голову едят!
- Дозволяю, - осторожно говорит Люба.
- Доброта небесная! - взвывает дед Григорий. - Вечная слава! - он срывает
шапку с головы и принимается, вскочив, неистово топтать ее ногами.
Саша Коньков выступает из толпы и молча опускается перед Любой на колени,
глядя в землю.
- Дозволь жениться, хозяйка. На Анне Мотыгиной. Она нездешняя, с соседнего
кладбища пришла.
- Женись, - разрешает Люба.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг