садится рядом с отцом, он обнимает ее рукой, она ждет, что он назовет ее
сейчас катюшкой или зайчиком, но он молчит, качается фонарь, ветер несет
невесть откуда взявшиеся листья тополей по невесть кем проложенным посреди
степи каменным плитам, и в небе ходит выщербленная серыми оспинами луна, и
оспины ее похожи для Кати на соски, словно луна - это каменное вымя,
потерянное в светящихся цветочках огромного черного луга.
- Зачем вы, папа, зачем? - спрашивает шепотом Катя, вглядываясь в
белесое от фонарного света лицо отца, но глаз его различить не может, они
скрыты под тенями впадин лица.
- Ты потом поймешь, - грустно отвечает отец. Катя не может узнать его
голос, так он изменился. Она протягивает руку, чтобы потрогать мать, та не
смотрит на нее, опустив лицо, ноги ее одеты в тонкие чулки и туфли
лодочками, какие мать носила обычно осенью. Отец целует Катю в волосы,
губы его изгибаются и она различает, как что-то проблескивает между ними,
тонким золотом. Он гладит дочь ладонью по голове.
- В лагере было хорошо, было весело, - говорит Катя, ей нужно что-то
сказать им. Отец кивает, проводя ладонью по ее голове, мать убирает
залепившие лицо волосы рукой, продолжая глядеть на свои ноги.
- Почему ты такая грустная, мама? - спрашивает ее Катя. Мать молчит,
качается фонарь, шуршат по плитам тополиные листья, черные и непоседливые,
как стайки мышат. - Мама, - шепчет Катя. - Это ты, мама?
День за днем они уходят в поле, лежат в травяной балке и курят горький
дым, тихо затягиваясь, их плотные, полубесчувственные губы выпускают его в
воздух, и он выходит легко, так и не дав себя погубить, он летит дальше,
словно у него еще много впереди подобных встреч. Они лежат в сухой траве,
в треске кузнечиков, в бегущих водах ветра, легкие степные осы пролетают
над их лицами, и солнце разгорается до такой чистоты, что становится очень
светло, и маленькие тела девочек отрываются от земли, чтобы снова
очутиться в будущем, и только тогда Катя чувствует себя свободной от
гнетущих сумерек прошлого, от туманного сияния фонарей и двух молчаливых
фигур на лавочке возле незнакомого дома в полях. Она мало вспоминает своих
родителей, но только там, на белой земле облаков, ей становится
по-настоящему легко и весело, она точно знает: это потому, что их там уже
нет, там, в бездне сияющего солнца, их нет, они забыты, смыты ветром в
ветряную пропасть, рассыпались в сухую пыль, добрую теплую пыль, из
которой вырастут цветы, и будет не жалко того, кто исчез уже навсегда.
Так проходит несколько дней, и наступает сентябрь. В детском доме
начинаются школьные занятия. Письму и истории детей учит молодая
комсомолка Саша, стройная и полная правильной красоты, она одевается
всегда в рубашку и темную юбку до середины голеней, а волосы скрепляет
металлической заколкой, чтобы не падали вниз и не мешали вести уроки.
Говорит Саша мягко и немного картаво, пишет на доске мелом тоже мягко,
словно ест из банки сметану, бережно сжимая мел пальцами и сильно не
надавливая, чтобы не сыпать на пол белую крошку. Особенно хорошо Саша
рассказывает о Революции и Гражданской Войне, о героях и врагах, каждого
врага она знает в лицо и может смешно нарисовать на доске, тощего
Керенского, усатого Корнилова, плотного, как сытый крестьянин, Деникина,
шваброобразного Колчака в фуражке, еще пуще увеличивающей его длину,
обвешанного орденами Врангеля, барона в высоких сапогах, засевшего за
Перекопом, они лезут по карте Родины, со всех сторон, и Саша для большего
впечатления о силе зла пририсовывает идущие за ними белые полки в виде
густых штыковых частоколов.
Каждый раз ученики пугаются заново безнадежному положению Революции,
словно Война повторяется теперь вновь и все может стать иначе, не появись
снова командарм Ворошилов, красный маршал Буденный, неустанный генерал
Фрунзе и хитроватый герой Василий Чапаев. Но они появляются, один за
другим, Ленин бросает их в бой размеренно, зря не тратя резервы даже перед
лицом смертельной опасности, каждый выходит, когда наступает его время, и
частоколы штыков редеют, стираемые ребром Сашиной ладони, и кривые,
пузатые, колченогие враги плетутся назад, ползут в свои норы, падают в
море и убираются вплавь в далекие империалистические края, где пока еще не
взорвалась мировая революция и капиталисты могут жиреть, напиваясь кровью
рабочего труда.
Трудовое воспитание, физику и физкультуру преподает пожилой человек по
фамилии Ломов, никто даже не знает, как его зовут, обращаются просто:
товарищ Ломов. Ломов низок ростом, плотен и суров, не улыбнется
никогда, лицо у него похоже на квадрат больше, чем на другие
геометрические фигуры, щетинисто и буро, говорят, что Ломов - бывший
революционный матрос, и что все родные у него погибли на войне, но сам он
об этом не говорит, а говорит только по существу, и когда ученик должен
объяснить ему закон физики, Ломов заранее предупреждает: говори суть, нам
не закон нужен, ты суть от него возьми. Так, говорит, все теперь на свете:
законы - прочь, они отжили свое, нам главное - суть взять, чтобы сердцем
чувствовать, где правда, потому что человечество за историю свою много
зряшного и неправильного сделало, чего и вовсе можно было не делать, это
мы отвеем, а возьмем самое зерно, и его посеем вновь, и вырастет
коммунизм, потому что коммунизм - чистая правда, и нет в нем ни капли лжи.
Потому и считает Ломов ложь главным врагом и оружием империализма, и когда
ошибается в уроке, говорит: видите, ошибся, солгал вам, потому и нет еще
коммунизма, там люди ошибаться не будут. Что есть странное в Ломове, так
это привычка его выходить иногда к стене детдома, там поворачивается он
лицом в степь, и однажды Вера случайно подсмотрела, что он справляет там
нужду, чтобы не ходить в общий туалет.
Математике учит старый, искривленный человек, которого зовут дед
Никанор Филиппович, от него сильно пахнет махоркой, потому что он много
курит, только во время урока терпит, а после стремится на волю, сесть на
табуретку у двери и сделать из бумаги себе самокрутку, поднося же ее после
ко рту неправильно сложенной рукой, похожей на высохший кусок древесного
корня, дед Никанор щурится и кривит рот в доброй улыбке, особенно радостно
ему, если кто из детишек придет к нему тогда, спросить что-нибудь о
треугольниках, дробях, или других непонятных существах, которых можно,
оказывается, насильно поселить у себя в голове, и они потом живут там, и
иногда даже начинают сами говорить, дед Никанор гладит тогда ученика по
голове и глядит в степь за дверью, беспокоясь так о месте будущей жизни
для растущего человека, не будет ли оно холодным и скучным для него, и
станут ли выполнятся там законы математики, которым он учит.
Катя постепенно привыкает жить в детдоме, она становится спокойнее, а
коса ее - грязнее, потому что горячая вода бывает только раз в неделю, а
за волосами Катю следить всегда заставляла мама, даже в пионерском лагере
она всегда мыла их лишний раз, думая о том, что иначе мама по возвращении
рассердится, теперь же мамы больше нет и аккуратность никому не нужна.
Кормят Катю мало, на завтрак дают хлеб с молоком, а на обед - молочный
суп с лапшой или тощий бульон с луком, да еще пирожки с капустой, а ужина
иногда не бывает вовсе, а иногда он состоит из одного яблока. Но для Кати
еда не имеет никакого значения, она мечтает только иногда о мороженом или
шоколадной конфете, какие приносил раньше изредка ее отец, когда еще не
был предателем. Вечерами дети собираются в читальной комнате, и Саша
читает им вслух книги, про историю и просто про жизнь, а иногда даже
стихи. Во время чтения она часто останавливается и объясняет прочитанное,
непонятные слова или незнакомые имена, в читальной комнате тепло, на
столе, где сидит Саша, горит керосиновая лампа, света от нее хватает
только на книгу и Сашино лицо, дети сидят в сумраке, и можно думать о чем
хочешь и шепотом разговаривать между собой.
Перед самым сном, уже в постели, Катя лепит что-нибудь из куска глины,
который она стащила на кухне, когда помогала повару Кларе Васильевне мыть
посуду. Клара Васильевна толстая и ласковая, она дала Кате за ее труд
самую настоящую ватрушку, которую сделала сама в свободное от работы
время. Клара Васильевна попросила Катю съесть ватрушку прямо на кухне, но
хитрая Катя утаила самую вкусную половину для Веры, а еще Клара Васильевна
сообщила Кате по секрету, что раньше ее звали Агафья, а Кларой она
назвалась от высокого революционного сознания в честь немецкой
революционерки Клары Цеткин. Глина очень нужна Кате, чтобы создавать из
нее маленькие безглазые существа, живущие только день, потому что на
следующий Катина рука сминает их, чтобы сделать в глине новую сущность.
Дома, в Москве, у Кати был пластилин, белый и черный, который она никогда
не смешивала, чтобы не испортить, из белого она лепила людей, собак и
аистов, а из черного - кошек, ворон и мазутные канистры, среди которых ее
творения проводили свою жизнь.
Катя знакомится с другими девочками из приюта, но дружить может только
с Верой и с ее подругой из соседней комнаты Аней, маленькой светловолосой
девочкой, которая вечно тоскует о чем-то и почти ничего не говорит, только
вздыхает. Иногда Аню охватывает такая тоска, что она не может ничем
заниматься и просто ложится на своей постели лицом в подушку и тихо лежит,
не плача, она ни на кого не сердится, потому что понимает, что никто не
виноват в ее тоске. В такие дни Кате кажется, что душа покинула Аню, есть
все таки в человеке какая-то душа, которая может уйти, а человек
продолжает жить, тихо лежать, положив на постель остывающие руки и ноги,
пока душа не вернется назад. Пока Аня ждет возвращения своей души, можно
потрогать ее похолодевшие пальчики, поцеловать ее в щеку, даже пощекотать
подошвы ног, она ведь так боится обычно щекотки, сразу сжимается в клубок
и исступленно хихикает, но что ни делай, Аня все равно останется
неподвижно лежать, и глаза ее будут тупо смотреть на наволочку, только
изредка подрагивая веками. Аня никогда заранее не знает, когда придет ее
большая тоска, утром того же дня она может быть веселой и живой, тоска
внезапно подходит к ней и начинает душить, однажды, на перемене между
уроками, Катя видела, как это бывает, Аня стояла у окошка и чертила
пальцем по пыли на стекле буквы, смешно коверкая слова, а потом вдруг
палец ее остановился, замер на полпути к концу проводимой черточки, а
потом Аня просто опустила руку и осталась тихо стоять, глядя в окно,
несколько мгновений она совершенно не дышала, словно хлесткий резиновый
шнур перехватил ей горло, наконец судорожно, как бы подавившись,
вздохнула, лицо ее было таким бледным, будто ее и вправду сейчас вырвет.
Катя посмотрела в окно, туда, где остановились глаза Ани, но ничего не
увидела там, кроме кирпичной стены, обрывающейся косым разломом и степи за
ней, где сентябрьский ветер бил крыльями желто-зеленые травы, и высоко над
землей, то сбиваясь, то снова выравнивая дугу, кружил маленький сокол. В
тот день Ане было так плохо, что казалось, она совсем умрет. Катя спросила
Веру, почему не дать Ане покурить, чтобы она забыла о своей тоске, но Вера
ответила, что когда-то пыталась уже курить вместе с Аней, но ту сильно
стошнило, губы у нее стали голубыми, и Вера очень испугалась, что Аня
отравится. Вера вообще относится к Ане, как к младшей сестре, всегда
вступается за нее, и Аню никто не может обидеть, потому что все уважают
Веру, хоть она и не старше других, но держится по-взрослому, и Катя рядом
с ней тоже чувствует себя взрослой, они ведь иногда ходят с Верой в степь
смотреть в будущее, и Аня ходит с ними, она тихо сидит в балке и не
мешает, только смотрит на грезящие лица подруг и наверное представляет
себе, как светло там, на белых берегах смерти, а никто больше не знает о
будущем, и даже Саша, которой уже двадцать лет, она комсомолка и читала
почти все книги, которые написали Ленин и Сталин, не знает ничего о синих
реках смерти и кровавых маковых полях, где бродит жизнь Великого Вождя в
белоснежном своем кителе. Это их собственная тайна, и знает о ней еще
только Он, который сам видел их глядящими вниз с сияющих мягких облаков.
Сны Кати становятся со временем не такими пугающими, она привыкает и к
ним.
Катя уже знает, что за домиком в степи есть старое, обглоданное дождями
и ветром дерево, тополь, он совсем не похож на стройные молодые московские
тополя, он тополь только по листьям, но Катя все равно любит приходить к
нему, потому что он единственное дерево в окрестной степи, и отец тоже
часто встает с лавочки и ходит смотреть на тополь, гладит руками его
ствол, пожелтевшие листья шуршат на ветру, осыпаясь с ветвей, но сколько
бы они не осыпались, остается все равно много, словно сорванные раз,
приносятся они потом ветром вновь к родным ветвям и врастают в них, чтобы
завтра осыпаться опять. Мама не ходит к дереву, она сидит на лавочке или
занимается чем-то внутри дома, однажды она испекла оладьи на сковородке,
они были темные от меда и очень сладкие, Катя съела только один, потому
что когда она его съела, ей стало страшно, она почему-то испугалась, что
мама хочет ее отравить. Это был диковатый и непонятный страх, он возник
сам по себе, в свете качающегося фонаря, в непреходящих сумерках
остановившегося там времени, Катя украдкой взглянула в лицо матери и снова
перестала ее узнавать. Эта женщина, стоявшая перед ней, словно
притворялась ее матерью, и все получалось у нее, походка и движения
головы, одежда и руки, только лицо иногда ускользало из ее власти,
становясь незнакомым и чужим. С отцом такого не бывало, он всегда был
собой, а на мелочи, появившиеся лишь теперь, вроде золотого блеска во рту,
Катя старается не обращать внимания.
В конце сентября дети после уроков начинают ходить на строительство
нового завода, чтобы оказывать помощь рабочим и тем самым приобщаться к
коммунистическому труду. Завод должен получиться огромным, и котлован его
похож на озеро, из которого ушла вода, а наполовину возведенные корпуса
цехов белеют далеко в степь, окружая своими стенами горы песка и даже
участки дикой травы, словно завод расширяется уже без ведома человека, и
рабочие не успевают осваивать его новые территории. Дети приходят на
строительство после полдника, они убирают с верхних этажей мусор и таскают
наверх ведра с цементом и краской, а девочки приносят строителям
испеченные в столовой детдома пирожки с капустой. Каждое пионерское звено
получает свое задание, и все стремятся выполнить его как можно быстрее,
чтобы перевыполнить план.
На четвертый день работы Катя поднимается на верхний этаж главного
корпуса с двумя пустыми ведрами из-под строительного мусора, через
прямоугольные пробоины окон косо падают лучи заходящего солнца. Наверху
никого уже нет, взрослые рабочие спустились на ужин в свой маленький
поселок на краю котлована, а пионерская смена брошена сегодня на соседний
корпус, где нужно было очистить от цементного песка подвал, только Катя,
Вера и еще одна девочка работают здесь. Катя ставит ведра у едва начатой
стены, которая построена ей всего по колено и смотрит на две широкие белые
линии, уводящие взгляд за собой, в степь, прямо к опускающемуся солнцу. На
небе висят загоревшиеся облака, далеко, у самого горизонта, тянется птичья
стая. За Катей поднимается Вера, которая в рукавицах из мешковины несет
две уже высохшие после покраски рейки. Рейки они красили сами и извели на
них уйму краски, наверное, в два раза больше, чем истратила бы тетя
Тамара, их скуластая загорелая начальница из строителей, но краски все
равно очень много, главное, что этот корпус, как сказала тетя Тамара,
нужно построить побыстрее, потому что он главный и должен начать жить
раньше всех. Катя оборачивается на звук постукивающих о ступеньки реек,
лицо Веры выглядит усталым, на лбу выступили капли пота, как на бутылке
холодного ситро, но она улыбается, потому что это очень хорошо: сделать
свою работу и теперь увидеть сверху степь, покоренную человеческим трудом,
и их тоже, ведь в этих каменных глыбах, горами вздымающимися теперь над
землей, есть и толика их усилий, и солнце, тонущее в своем красном сне,
ласково греет им лица, потому что оно также окончило на сегодня свой труд,
вместе с ними.
- У тебя есть? - тихо спрашивает Катя.
- Есть, - так же тихо отвечает Вера и, оглянувшись по сторонам, снимает
рукавицы, бросает их на рейки.
- Давай прямо тут, - предлагает Катя. - Немножко.
- Что, все уже ушли?
- Да, у них ведь ужин.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг