глаза, чтобы ничего больше не видеть на этом проклятом свете. Если бы на
самом деле был этот вонючий Бог, думает Катя, может он забрал бы меня
отсюда, но никакого Бога нет, есть только мохнатый ревущий слон,
вырастающий от ужаса смерти, чтобы высосать своими хоботами всю твою
кровь, чтобы ты умерла, ему нужна только своя смерть, ему безразлично,
чего ты хочешь, о чем думаешь, ему нужно, чтобы тебя не было, раз он так
решил. И никуда он не может тебя забрать, потому что сам живет здесь, и
кроме той гадости, которая вокруг, нет на свете больше ничего, лишь
пустота и жестокость, жестокость и пустота.
Слон сожрал уже Зину, и других тоже, убил и сожрал, как это
отвратительно, гадко, мерзко, как может быть такая жизнь, где просто могут
взять и сосать из тебя кровь, а тебе так плохо, так больно, а им все
равно, всем все равно, потому что это твоя боль, от нее никому больше не
больно, а наоборот бывает радостно, вот Надежда Васильевна например, у нее
аж слюни капали, ее трясло, будто слон делал ей то, что нельзя, очень было
похоже, а какой ужас был только что с Ольгой Матвеевной, как она вцепилась
Кате зубами в рот, она же хочет меня сожрать, живой, она меня сожрет, как
резко меняется у нее лицо, вот она смеется, целует, нежно лижет и вдруг
становится такой злой, проклятой, зубы выходят из-под губ, как у собаки,
словно она видит вместо Кати перед собой что-то очень противное и страшное.
- Скотина, - шепчет Катя, с новой силой начиная плакать. - Скотина
проклятая, - она плачет и вспоминает подвал, дышащие паром струи кипятка и
режущие уши крики девочек, сжавшееся, пыльное тело убиваемой сапогами Лиды
на полу подвала, мертвую дырку Зининого рта, словно этот рот и кричит, так
нечеловечески, истошно, от боли, которая проходит насквозь и не дает
чувствовать больше ничего.
И тогда Катя решает отдаться отвратительному слону, потому как
рассуждает, что слон лучше Ольги Матвеевны, которая душит Катю не до
конца, чтобы потом душить снова и заставить есть котлеты из человеческого
мяса, а слон раздавит ее один только раз своими бетонными ногами, один
только раз, и тогда никто не сможет уже ее больше мучить. Вздрагивая от
слез, Катя оглядывается вокруг, протирая глаза и придумывая какой-нибудь
способ, как себя убить. Лучше всего было бы повеситься, как Никанор
Филиппович, задушиться жесткой тесемкой, Катя с отвращением вспоминает
посиневший язык удавившегося старика, его закатившиеся глаза и худые
прыгучие ноги, как у дохлой собаки, и решает, что заткнет чем-нибудь рот,
чтобы ее язык не вылез наружу. Поразмыслив немного, Катя вдруг изобретает
себе виселицу, и душа ее впервые за столько дней наполняется волнующим и
легким холодом радости. Все еще всхлипывая, она идет к сараю и вытаскивает
оттуда пустое ведро, при помощи которого мыла полы. С ведром Катя
направляется к столовой, где под плакатом "Береги хлеб - золото народа"
она давно приметила торчащий из стены ржавый штырь, помогающий плакату не
упасть. Катя ставит ведро дном вверх прямо под штырем, садится на него и,
всхлипывая, снимает сапоги, потом носки, потом колготки. План Кати очень
прост, и главная роль в нем отводится именно колготкам, поэтому она
растягивает их руками, проверяя на прочность, в то время как ее голые ноги
уже начинает поедать нетерпеливый ноябрьский холод.
- Встать, руки вверх! - вдруг гавкает на нее из темноты, Катя испуганно
оборачивается, пряча колготки под юбку, и видит сгорбленного от усердия
Макарыча, прижавшегося к стене в мохнатой шапке, глаз его не различить в
темноте, но смотрят они с собачьей злобой. - Встать, курва!
Катя встает и поднимает руки. Колготки выползают из-под ее юбки и
валятся на землю, у босых ног. Земля холодная и жесткая.
- Ты шо здесь делаешь, тварь? - спрашивает Макарыч.
- Ведро... в сарай несла, - отвечает Катя.
- А сапоги зачем стащила?
- Камешек в колготки попал.
Макарыч подходит к Кате вплотную и без размаха, но сильно бьет ее в
зубы.
Оглушенная Катя, чуть повернувшись, валится на землю.
- Камушек, говоришь? - сипит он. - Я тебе покажу, камушек! Уже час как
отбой был, а ты тут шатаешься! Саботаж сделать хочешь, курва?
С этими словами Макарыч со злостью пинает Катю ногой. Лежа на земле,
Катя глядит в черное небо, поросшее бледными цветочками звезд и вытирает
рукой нос, разбитый до крови. Макарыч хватает ее рукой за шиворот и тянет
кверху, передавливая горло.
- Удавиться хотела - это ясно, - хрипит он ей в лицо, дыхание его
отдает спиртом и гнилой вонью зубов. - А зачем обувку сняла? А, сука?
- Не бейте меня, - с трудом выговаривает Катя. - Я вам все, что
захотите, сделаю.
- Ишь ты, рыбка золотая, - удивляется Макарыч. - Что же ты мне такое
сделать можешь, вша?
- Что хотите, - шепчет Катя, из носа которой течет кровь. - Жопу буду
вам лизать.
- Вша, - хрипит Макарыч. - Такая маленькая, а уже мерзкая вша, - он
притискивает Катю к стене и начинает щупать ей своими узловатыми руками
ноги и попу. - Ишь ты, пакость какая...
Прижавшись виском к кирпичам, Катя глядит в темноту, где очень плохо
видны от зябкой сырости звезды. Синяки на бедрах тоскливо болят, когда их
сжимают пальцы Макарыча, зловонное дыхание старика лежит на лице, как
душный шарф.
Макарыч все время говорит, что она - мерзкая вша, а потом вдруг давится
и начинает кашлять. Покашляв, он отступает от Кати и снова бьет ее кулаком
в лицо. Катя бессильно сползает по стене на землю.
- Так что, гнида, - надсадно спрашивает ее Макарыч. - Удавиться хотела?
Ведь не удавишься. Ну давай, давись, я погляжу. - Он поднимает Катю за
плечи и взволакивает на ведро, придерживая за ватник, набрасывает колготки
на штырь и крепко затягивает их узлом, потом снимает с Кати за рукава
ватник, закидывает ей голову и наматывает другой конец на шею. - Вот так,
шмокодявка. Сама бы и не достала. На, держи, - он сует Кате свободный
конец колготок в руки. Катя втягивает носом пахнущие кровью сопли и
смотрит Макарычу в его кривую морду. У нее медленно кружится голова, голые
ноги сильно мерзнут в потоках ночного холода и от стылого дна ведра.
- Ты подумай, больно будет, - предупреждает Макарыч. - И темно. Не
увидишь больше ни солнышка, мать его, ни птичек, ни цветочков. Так как?
Будешь давиться? Никогда ведь больше не увидишь, сучье семя.
Как это будет хорошо, думает Катя и затягивает бесчувственными пальцами
колготки потуже, пока ее не начинает немного тянуть вверх, к штырю, в
черное небо. Она зажмуривается и вдруг прыгает вбок, отталкивая ведро
обеими ногами, слышит вверху ужасный треск, это слон, слон ломает цемент
интернатской стены, Кате становится очень страшно на лету, она уже совсем
не хочет умирать, но поздно, ведро улетело из-под ног, все небо стало
белым, с хрустом вспыхивают пятна молний, давящая шею костяная боль
пылающего, смертельного света заливает глаза и меркнет, меркнет, пока все
не превращается в непроницаемую тьму.
- Ох ты, еби твою мать, - вздрагивает Макарыч, не успевший в последний
момент ухватить тихо хрустнувшую шейными позвонками Катю рукой за ватник.
Катя ерзает по стене, механически пиная ее коленками и вся содрогаясь
на весу. Колготки растягиваются под ее весом, но ступни Кати все равно
никак не могут достать до земли. Катя сдавленно, по-жабьи, хрипит,
выпускает вниз тоненькую струйку мочи и наконец спокойно повисает на фоне
стены, расслабив ноги.
Макарыч подходит к ней поближе и снова ощупывает Кате бедра. Они мокрые
от мочи. Хрипло дыша, старик вытаскивает из кармана папироску, запаливает
ее, засовывает в рот, а спичку гасит о мокрое бледное бедро девочки. Кате
уже не больно.
Целую минуту Макарыч молча стоит и курит, глядя на висящую под плакатом
девочку, в момент смерти повернувшуюся к нему боком, голова Кати
завалилась от стены, руки и ноги бессильно повисли, стриженые волосы
свешиваются по плечу, лицо перекошено от страшной предсмертной боли,
Макарыч курит и думает о детской смерти, которая продолжается непрерывно в
слабом свете неподвижных звезд, во время Гражданской Войны он видел, как
насиловали, били прикладами и вешали детей, дети всегда дрыгались и
писялись на веревке, как марионетки, и Макарыч рассуждает, что это,
наверное, важно, чтобы непрерывно, каждодневно умирали дети, важно для
пребывания всего мира, потому что когда умирают старые и больные, для чего
это может быть важно? Осознав эту существенную мысль, Макарыч
поворачивается и медленно уходит во мрак.
6. Зима
Макарыч уходит, а Катя продолжает висеть. Она висит, когда, кутаясь в
ватник, Ольга Матвеевна выходит на крыльцо каменного дома, откуда
отпустила Катю сходить в туалет, выходит и останавливается, привыкая к
темноте, потом тихо зовет Катю по имени, глядя себе под ноги, спускается
по ступенькам, почему-то смотрит вверх, на небо, словно Катя могла улететь
туда, и идет к деревянному сортиру, держа ватник рукой на груди, доходит
до колонки, огладывается и вдруг замечает Катю, которая так нелепо, как
смятая одежда, как чучело, висит под плакатом, Ольга Матвеевна вскрикивает
и бежит, спотыкается в неудобно надетых сапогах, налетает на Катю всем
телом, приподнимает ее, прижимается губами к открытой, передавленной
чулком колготок шее, ища пульс, но пульса нет, и Ольга Матвеевна начинает
гадко, зверино выть и тяжело, как пораженная пулей, валится на землю,
затыкая себе сжатыми руками рот, и воет, вздрагивая, дергая головой, и
роет землю каблуками сапог.
От ее звериного воя все просыпается в интернате, девочки в бараках
зажмуривают глаза и накрываются плохими одеялами с головой, сонная
Валентина Харитоновна крестится в своей темной комнатке, как крестилась в
избе ее морщинистая суеверная бабка, закатив свои полуслепые глаза,
Надежда Васильевна поднимает светлый взгляд от распростертой на столе
книги товарища Сталина и холодно, обреченно смотрит в ночное окно, как
волк, осознавший наконец, что его совершенно обложили, и только Макарыч,
добравшийся уже до тесного своего логова, отвечает Ольге Матвеевне из
холодного мрака хриплым, злым воем ветерана отгремевших мировых войн.
Вечером следующего дня у ворот интерната сигналит машина, такая черная,
что фары ее подобны шаровым молниям, случайно встретившимся в ночной
темноте.
Из машины выходит молодой полнощекий штатский и двое в военной форме.
Макарыч отдает им честь.
- Ваш сигнал, товарищ? - тихо спрашивает его полнощекий, узко улыбаясь.
Он протягивает свою женственную руку и проводит ладонью по заросшей седой
щетиной щеке ветерана. Нежность этой руки согревает и радует старика. - Не
волнуйтесь, товарищ, мы во всем разберемся.
Приезжие проходят в каменный дом, в окнах которого не горит свет.
Макарыч закуривает, надвинув шапку на лоб, и, слегка прихрамывая, идет к
сортиру, где собралась маленькая стайка любопытных девочек.
- А ну все по баракам! - хрипло гаркает он.
- Так ведь ссать охота! - отважно выкрикивает ему навстречу одна из
собравшихся.
- По баракам, мать вашу! Бегом! - орет Макарыч звериным ревом, и
девочки бросаются врассыпную, хлопают двери бараков. Из каменного дома
выходит полнощекий и с ним Ольга Матвеевна, волосы ее не причесаны, ватник
расстегнут. Она смотрит на Макарыча невидящими глазами и все время
проводит рукой по лицу. Макарыч отворачивается и роняет в землю сгусток .
С крыльца сбегает Надежда Васильевна, резкими движениями поправляя на себе
одежду, она подбегает к полнощекому, что-то быстро говоря ему уже на ходу.
Полнощекий узко улыбается и держит женственные руки в карманах плаща.
Ослепительный свет фар подъезжающей машины заливает стоящих у крыльца,
словно ветер, заносящий их фигуры тонким белым песком. Ольга Матвеевна,
нагнувшись, входит в фургон. Военные вытаскивают из здания столовой
какие-то мешки и грузят их вслед за ней. Полнощекий поднимает руку и
лениво машет Макарычу, старик снова отдает ему честь. Избавившись от
мешков, военные отряхиваются, один из них забирается в кабину, второй в
фургон.
Машина неуклюже разворачивается в узком пространстве двора, водя фарами
по деревянным стенам бараков, потом, зарычав, выезжает воротами в песочные
холмы, а оттуда в холодный лесной простор.
Черные стволы деревьев расходятся под качающимся светом фар, тени их
скользят в высоту, к ночному дымному небу, родине всех теней, и иногда
даже кажется, что некие большие угольные рыбы, стоящие у стволов высоко
над землей, срываются и уходят в чащу, испуганные непривычным светом.
Машина сворачивает с основной дороги, ведущей через лес, на узкую просеку,
проезжает по ней с километр и останавливается, погасив фары.
Полнощекий прохаживается у кабины, разминая ноги.
- Что-то с машиной? - спрашивает его Надежда Васильевна, одолжившая у
второго военного папироску и пытающаяся ее прикурить дрожащими пальцами.
- С машиной все в порядке, - весело отвечает полнощекий. - Сейчас тебя
выебем и дальше поедем.
Надежда Васильевна ничего не отвечает, только продолжает свои попытки
прикурить. Четвертая спичка ломается у нее в руках. Из фургона вылезает
Ольга Матвеевна, прислоняется спиной к машине и смотрит в лес.
- Ну что, ребята, кто ее первый будет? - спрашивает полнощекий.
- А мы и вдвоем можем, - смеется второй военный, протягивая Надежде
Васильевне зажигалку. - Или сначала эту?
- Нет, эту я сам. Приступайте.
Второй военный дожидается, пока Надежде Васильевне удается прикурить.
- Вас как зовут? - спрашивает он затем. - А меня зовут Петя. Лезьте,
пожалуйста, в кузов и снимайте одежду.
Надежда Васильевна стоит и курит дрожащей рукой, словно не слыша.
- Послушайте, товарищ Волопаева, - замечает полнощекий. - Мы тут с вами
не шутки шутим, у нас времени в обрез. Полезай в фургон, блядская кобыла!
Надежда Васильевна испуганно бросает папироску и тупо смотрит в лицо
полнощекому. Второй военный и покинувший кабину водитель хватают ее и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг