И когда они оторвались друг от друга, то оба поняли, что это объятие
было необходимо им обоим, что они давно уже бессознательно стремились к
нему.
- Мне девяносто лет, - взволнованно сказал Люций. - Я дал тебе,
Дмитрий, вторую жизнь. Позволь же мне считать тебя моим сыном.
- Мне было тридцать девять лет, когда я умер, - ответил Волгин. - И
хотя я родился почти на две тысячи лет раньше тебя, ты имеешь право
называться моим отцом. Если ты этого хочешь, то я с радостью согласен. Мой
первый отец умер, когда я был ребенком, и я его не помню.
Люций вынул из кармана маленькую коробочку.
- По желанию всего человечества, - сказал он, - возвращаю награду,
которая тебе принадлежала. Ее изъяли из музея, чтобы вернуть владельцу.
Он вынул из коробочки Золотую Звезду на красной муаровой ленточке и
прикрепил се к костюму Волгина тем же жестом, каким сделал это давно
умерший полководец на поле Великой Отечественной войны.
И так подействовал на Волгина вид хорошо знакомой звезды, каким-то
чудом сохранившейся в течение веков, что он как-то сразу совсем успокоился.
- Идем! - сказал он. - Войдем в новый для меня мир.
- Постарайся полюбить его, - сказал Люций.
- Я его уже люблю. Это тот мир, к которому мы стремились, за который
боролись и умирали.
Скрытая в стене дверь раздвинулась.
Сразу за ней стоял Ио, протягивая обе руки навстречу Волгину.
- От всей Земли, - сказал он, - приветствую ваш приход к нам.
- Спасибо! - ответил Волгин, обнимая старого ученого. - Спасибо за
все, что вы для меня сделали.
Переход через зал, наполненный машинами и аппаратами, установленными
только для того, чтобы вернуть ему жизнь и здоровье, прошел для Волгина
незамеченным. Он ничего не видел. С непреодолимой силой его влекло вперед -
выйти из-под крыши на простор мира.
И вот беззвучно раздвинулась другая дверь.
Горячей синевой резануло по глазам воскресшего человека.
Впервые после перерыва в тысячу девятьсот лет Волгин увидел небо и
сверкавший на нем диск Солнца.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СОВРЕМЕННИКИ
Глава первая
1
Земля меняет свое лицо. Море - никогда!
Оно оставалось таким же, каким было во все эпохи и времена.
Неизменное, оно присутствовало при всей истории человечества, населявшего
его берега. Оно видело плоские галеры финикийцев, сменившиеся затем
галерами греков. Оно оставалось таким же во все века владычества Рима,
видело мавританскую культуру и крестовые походы. Оно присутствовало при
падении Византийской империи, качало на своей могучей груди победоносные
турецкие корабли и равнодушно поглощало их в сражении при Лепанто. Оно
видело Абукирский и Трафальгарский бой, похоронив в темной глубине и
французские, и английские корабли. Стальные громады броненосцев двадцатого
века исчезали в волнах с такой же легкостью, как и деревянные корабли
римлян. Из года в год, долгие века, море собирало богатую дань с
человечества - дань кораблями, людьми, кровью...
Но жизнь шла вперед, и человек победил стихию. Прекратилась дань
кровью. Все реже и реже доставались морю и люди Исполинские лайнеры
смеялись над яростью волн.
В третьем веке коммунистической эры люди окончательно покинули морс.
Безграничная и свободная стихия воздуха стала их единственным путем
сообщения.
И полторы тысячи лет море пустынно. Изредка появляются на его
поверхности изящные яхты любителей морских прогулок или какой-нибудь
арелет, повинуясь капризу сидящего в нем человека, опустится на воду и
скользит по ней, напоминая своим видом грозное оружие прошлого - торпеду.
Исчезли огромные корабли, забылась морская профессия само слово
"моряк" стало незнакомо людям.
Но море оставалось все тем же...
Неумолчно шумит извечный прибой. Одна за другой приближаются к берегу
сине-зеленые волны, становятся выше, одеваются гребнем белой пены и, с
замирающим гулом обрушившись на прибрежную гальку откатываются обратно,
уступая место следующим.
Волна за волной!
Годы, века, тысячелетия!
"Так было, есть и будет", - подумал Волгин.
Он сидел в чем-то вроде шезлонга на обширной террасе, увитой зеленью
дикого винограда, и, опустив на колени книгу, задумчиво следил за
неустанной игрой прибоя. Прибой был такой же, как и в двадцатом веке.
Только он, да еще небо над головой оставались прежними. Все остальное
изменилось
Дом и терраса выстроены не из дерева и не из камня. Мебель и все
предметы домашнего обихода сохранили только назначение, но не форму.
Растительность, росшая в саду, вокруг дома, какая-то иная - крупнее и
выглядит более сочной. Книга, которую он читает, по внешнему виду такая же,
как книги его юности, но написана в несуществовавшем раньше языке.
Все изменилось, все стало другим за те тысячу девятьсот лет, которые
он пролежал в своей могиле. Все похоже на прежнее, но все глубоко иное.
Волгин часами смотрел на водную равнину, уносясь мыслями в далекое, а
для него такое близкое, прошлое. Возникали перед ним образы давно умерших
близких, появлялись города и села, дороги и мосты, поезда и пароходы, вся
многообразная техника родного века, пусть примитивная и убогая с
современной точки зрения, но милая и дорогая сердцу. Незаметно Волгиным
овладейте грустное настроение, но он старался не поддаваться ему. Так и
сегодня, почувствовав смутную тоску, он отвернулся от моря и вновь взялся
за книгу.
Он читал историю техники. Талантливо написанная книга была
предназначена для детей, и Волгин, никогда не имевший больших знаний по
технике даже своего века, выбрал ее, так как не без оснований считал, что
не справится с более серьезным сочинением. Произведение неизвестного
автора - в заголовке не стояло никакого имени - в популярной форме
описывало технические средства, которыми пользовались люди начиная с
пятнадцатого века христианской эры и до настоящего времени.
С особым интересом Волгин прочел описание техники двадцатого века,
внимательно следя за критическими замечаниями автора. Они были просты и
легко понятны, становилось даже странным, что все это не пришло в голову
инженерам и ученым его века. Но Волгин понимал, что само собой разумеющееся
в тридцать девятом веке не могло быть известно в двадцатом.
"Но ведь я же понимаю...", - думал он все же.
Двадцать первый век не доставил Волгину особых трудностей, но дальше
дело пошло хуже. Наука и техника развивались стремительно. Чем дальше читал
Волгин, тем больше крепло в нем убеждение, что даже детская книга слишком
трудна для него. И это происходило не по вине автора, а только потому, что
у Волгина было знаний по самым основам излагаемого предмета.
"Как жаль, - думал он, - что я юрист, а не инженер! Видимо придется
взяться за учебники начальной школы".
В языке Волгин не испытывал никаких затруднений. За четыре месяца
пребывания в доме Мунция на берегу Средиземного моря он изучил современный
язык так, что мог свободно говорить и читать на нем. Основу этого языка
составлял русский. Грамматика его была проста и логична. Хорошо зная
немецкий и французский языки, Волгин легко и быстро перешел на современный,
чем вызвал искреннее удивление своего учителя Мунция.
Старому историку представился редкий случай проверить знание им
прежних языков, которые он изучал не в живой речи, а только по книгам. И
они часто разговаривали по-немецки и по-французски.
Волгин знал, что теперь на Земле существует еще один язык - восточных
народов, смесь китайского, японского и индийских наречий. Он был в
употреблении там, где когда-то находились государства Юго-Восточной Азии,
древняя культура которых не могла исчезнуть даже за два тысячелетия. Но и
там все понимали "официальный" язык Земли.
Волгин старался не только говорить, но и думать на новом языке, и это
ему удавалось. Он все реже ловил себя на том, что думает по-русски. Он
знал, что родной язык никогда ему не понадобится.
Против воли, почти бессознательно, Волгин относился ко всему, что его
окружало, с затаенным чувством ревности, но не мог не признать, что по
богатству и выразительности новый язык оставлял далеко позади все старые.
Как только Волгин почувствовал, что достаточно хорошо он. дел языком,
он взялся за историю общества, которая, естественно, интересовала его
больше всего остального. Он узнал, что произошло на Земле после его первой
смерти (Волгин называл свою смерть в Париже первой, потому что рано или
поздно должна была наступить вторая). По этому вопросу ему не пришлось
прочесть почти ни одной книги. Их заменили беседы с Мунцием, который,
рассказывая о прошлом, иллюстрировал эти рассказы историческими и
хроникальными фильмами, получаемыми специально для Волгина из Центрального
архива планеты.
Подавляющее большинство этих фильмов были цветными и объемными, только
самые древние, современные Волгину, - черно-белыми, плоскими картинами его
юности.
Благодаря фильмам Волгин не только слушал, но и мог видеть историю,
как бы оживавшую перед его глазами. Он видел людей, живших после его смерти
и в то же время задолго до настоящего времени, и это создавало странную
путаницу в его представлениях о них. Для современного мира это были люди
прошлого, но для Волгина они оставались людьми будущего.
Техника кино не имела ничего общего с тем, что знал Волгин.
Отсутствовал привычный экран. Фильм демонстрировался в обыкновенной комнате
с обыкновенной мебелью. Аппарат представлял собой небольшой металлический
ящик, который ставился не позади, а впереди зрителей.
Свет не тушился. Демонстрация шла при обычном освещении, исходящем
неизвестно откуда. Казалось, что этот свет испускают сами стены и потолок
комнаты.
Из книги, которую Волгин читал сейчас, он знал, что "век
электричества" закончился вскоре после его первой смерти, сменившись
"атомным веком", за которым последовали другие, со все более и более
непонятными названиями. В восемьсот шестидесятом году Новой эры вся техника
основывалась на энергии неизвестных и совершенно уже непонятных Волгину
"катронов".
Мунций закладывал в аппарат кассеты, напоминавшие Волгину, которые в
его время служили для фотоаппаратов типа "ФЭД". Потом он садился рядом с
Волгиным, и сеанс начинался.
Исчезал, становился невидимым аппарат и сама комната, где они
находились. С полной иллюзией действительности появлялись действующие лица
фильма, окружавшая их обстановка, леса, горы, просторы океана, реки и
озера. Невозможно было отделаться от впечатления, что видишь настоящих
людей и природу, а не их изображения, когда в двух шагах волновалась
людская толпа или открывался широкий простор моря, слышался шум волн и лицо
обвевал морской ветер. Только свойственная кинематографу мгновенная смена
декораций напоминала, что это не настоящая жизнь.
Видя перед собой исторических деятелей прошлого, слыша их так близко
от себя, Волгин невольно боялся, что они увидят его самого. Он ловил себя
на том, что часто забывал о происходящем и вел себя так, словно
присутствовал при беседах. Опомнившись, он украдкой смотрел на Мунция - не
смеется ли тот над ним. Но лицо гостеприимного хозяина всегда было
серьезно. Мунций внимательно следил за происходящим на "экране" и изредка
вполголоса давал пояснения, если сюжет мог стать непонятным Волгину.
"Если бы у меня были дети, - думал он, - я смог бы увидеть своих
потомков, живших через тысячу лет после меня и одновременно тысячу лет тому
назад".
Кончалась картина, и мгновенно, как в сказке, появлялись опять стены
комнаты и маленький чудесный киноаппарат.
Мунций менял кассету, и снова в нескольких шагах шла реальная и в то
же время волшебная в своей непонятности жизнь живых призраков.
Когда нужно было продемонстрировать старую картину, Мунций нажимал на
аппарате кнопку, и перед ними прямо в воздухе появлялся белый
прямоугольник, плотный и неподвижный, как настоящий экран двадцатого века.
После сеанса, продолжавшегося обычно часа три, Волгин долго не мог
отделаться от смутного волнения. Все это было так необычно, так непохоже на
то, что он знал. Неожиданно ставшая современной ему новая техника
производила ошеломляющее впечатление, тем более, что Волгин совершенно не
понимал се основ.
"Если бы к нам, в двадцатый век, - часто думал он, - попал человек
второго века нашей эры, он, вероятно, испытал бы такое же чувство при виде
телефонов, радио и кино, какое я испытываю сейчас".
- Это совершенно неверно, - сказал Мунций, когда Волгин поделился с
ним своими мыслями. - Вы недооцениваете роль двадцатого века в развитии
науки и техники. Вы сможете через определенное время понять все, что сейчас
изумляет вас, а человек не только второго, но и пятнадцатого века ничего не
понял бы в технике двадцатого. Все основы нашей современной науки были
заложены в девятнадцатом и двадцатом веках. Вы, историки, называем их
"веками начала", и не только потому, что тогда началась наша наука, а еще и
потому, что именно тогда были заложены основы общественной жизни, которая
является фундаментом науки. Ваша беда, Дмитрий, заключается в том, что вы
не имеете технического образования и плохо знали современную вам технику.
Поэтому вам так трудно сразу разобраться в нашей.
Эти слова доставили Волгину большое удовлетворение. Он не сомневался,
что Мунций говорит искренне, говорит то, что думает. Были случаи, когда
старый ученый открыто и прямо высказывал мысли, которые не могли быть
приятны Волгину. Он уже знал, что откровенность является отличительной
чертой его новых современников, что они всегда и во всех случаях говорят
друг другу правду - Да и откуда могла взяться ложь в их жизни? Для нее не
было оснований, не существовало побудительных причин.
За прошедшие месяцы Волгин часто думал о своем положении в чуждом ему
мире, куда он скоро вступит полноправным членом нового общества. Не
покажется ли он слишком отсталым, не произведет ли впечатление дикаря? Он
понимал, что вопрос о средствах к существованию не встанет перед ним
никогда. И не потому, что он на особом положении "гостя", а просто потому,
что этого вопроса не существовало больше на Земле. Но Волгин не хотел
ограничиться ролью наблюдателя, он хотел трудиться наравне со всеми.
Как добиться равного положения? Только трудом, другого пути не было.
С еще большим усердием он "вгрызался" в технические книги, не
стесняясь обращаться за объяснениями к Мунцию. Но, историк и археолог, тот
не всегда мог удовлетворить Волгина своими ответами, когда вопросы касались
областей, мало ему знакомых. В таких случаях, которые становились все более
частыми, Волгин испытывал своеобразное удовольствие - ученый тридцать
девятого века не все знает, следовательно, разница между ними в умственном
отношении не так уж безмерно велика!
"Нас разделяет не бездонная пропасть, - думал Волгин, - а только
глубокий ров, через который можно перебросить мост. И я это сделаю".
Ему ничто не мешало осуществить свое намерение. Все, что могло ему
понадобиться для "самообразования", было к его услугам. Любой ученый дал бы
ему исчерпывающую консультацию, любой инженер с радостью пришел бы ему на
помощь. Но Волгин ни к кому не хотел обращаться, кроме Мунция и изредка
навещавшего его Люция. Понимая, что сам себе ставит препятствия и
затрудняет задачу, Волгин не мог преодолеть ложного самолюбия. Он твердо
решил, что появится в мире только тогда, когда "мост" будет перейден.
Физически Волгин чувствовал себя прекрасно, его ум работал ясно и
четко. Никогда раньше его память не была столь цепкой. Из рук Ио и Люция
его тело вышло более "молодым", чем в дни стоящей юности. Жизнь кипела в
нем.
Он работал по двенадцать часов в сутки, вызывая этим неудовольствие
Люция. Но на вес упреки своего "отца" Волгин отвечал одной фразой: "Я хочу
скорее войти в мир", - и Люций не мог найти убедительного возражения.
"Отшельничество" Волгина удивляло его и Мунция, было им непонятно, но они
даже не пытались переубедить Волгина. Такова была воля Дмитрия, и никому не
при шло бы в голову оспаривать его право поступать как ему угодно.
А Волгина поражало, что за все четыре месяца никто не сделал даже
попытки увидеть его. Ни один человек не появлялся в доме, хотя решительно
ничто не мешало любому любопытному сделать это. Даже Люций перед каждым
своим прилетом испрашивал разрешения Волгина.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг