А уже наступила осень.
В середине октября Шаповалова внезапно вызвали в городской партийный
комитет, в комнату номер такую-то. Кроме двух работников горкома, там
оказались этот самый географ, начальник отдела кадров и секретарь
парторганизации университета. Цель и смысл всего разговора в целом
Шаповалову остались непонятны. Ему предложили снова высказать соображения в
защиту трудов Зберовского, и едва он кончил говорить, его тотчас же
выдворили:
- Можете идти, товарищ.
Уходя, он услышал фразу, брошенную секретарем университетской
парторганизации:
- Черт знает, я начинаю колебаться...
Когда Шаповалов был уже на улице, мимо него к зданию городского
комитета, запыхавшись, пробежал Марков.
Спустя месяц, в ноябре, между ним и Марковым произошло новое
столкновение. Свои первые кандидатские экзамены - философию и иностранный
язык - Шаповалов сдал с легкостью в самом начале учебного года. А по
специальному предмету ему надо было экзаменоваться на комиссии при кафедре
Маркова. Он записался в группу экстернов, но Марков его фамилию вычеркнул,
объяснив, что не может допустить к экзамену по формальным мотивам и мотивы
назвал смехотворные. Чтобы не вносить в большой, принципиальный спор
привкуса личных обид, Шаповалов только молча стиснул зубы, не подал жалобы и
с отказом Маркова как бы примирился.
Лидия Романовна выходила из себя: из Москвы на заявления их до сих пор
ответы не приходили - если не считать коротких извещений, подтверждающих,
что заявления получены.
Был еще один крупный резерв. Посоветовавшись, Шаповалов и Лидия
Романовна решили пойти на прием к секретарю обкома. После двух неудачных
попыток они наконец были приняты.
Секретарь - чуть косоглазый, жизнерадостный человек - улыбнулся:
- Информирован немного, как же... Это вы - про того очковтирателя,
которого разоблачила газета?
- Мы - про того ученого, которого оклеветала газета,- ответил
Шаповалов.
- Ну-те, ну-те...- сказал секретарь, перестав улыбаться. И добавил: - Я
из солидных источников информацию имею!
Пока они объясняли суть трудов лаборатории, растолковывали, на чем
построены обвинения, говорили о разгроме и всех сопутствующих
обстоятельствах, о том, что экспертизы не было, секретарь слушал их,
казалось, недоверчиво. Зрачки его теперь смотрели совсем в разные стороны.
Он уже не выглядел жизнерадостным.
Выслушав, он поднялся:
- Дело сугубо специальное, запутанное очень, и в тонкостях сейчас я все
равно не разберусь. Вы набросайте письменно на мое имя, а я кое с кем
попытаюсь проветрить вопрос. Но только смотрите!..- воскликнул он, погрозив
пальцем.
Лидия Романовна, уходя, обернулась к нему. Попросила, чтобы в этом деле
он не искал советчиков среди руководителей университета, потому что те
введут его в заблуждение. Секретарь оборвал ее:
- Предоставьте уж мне выбирать.
Через три дня они передали в обком подробную записку, где было сказано
обо всем случившемся и даже было упомянуто, в какие московские инстанции
посланы заявления. Затем, спустя еще неделю, Лидия Романовна установила, что
Марков в своем кабинете, в лаборатории, сочиняет такую же пространную
записку о порочности трудов Зберовского и записка его адресована тоже в
обком партии.
Сотрудники бывшей лаборатории Зберовского, возглавляемые Марковым,
теперь заняты приготовлением простейшей пластмассы из древесных опилок.
Коваль уже штампует из этой массы мелкие колодки для тормозов подъемников,
долженствующие заменить собой вырезанные из дерева колодки.
- Скоро он лапти будет штамповать,- ехидствует Шаповалов.
И сам Шаповалов делает анализы солей, извлеченных из рыбьего желудка.
На душе у него скверно.
Одним морозным утром, когда он спрыгнул с подножки автобуса и
заторопился к зданию биологического факультета, по тротуару мимо проходил
географ, член партбюро. Шаповалов поздоровался с ним, посмотрел
вопросительно. А географ махнул рукой ("Нет ничего хорошего!") и,
насупившись, ушел своей дорогой следом за вереницей студентов.
В то же утро в биологическую лабораторию вдруг ворвалась Лидия
Романовна. Она схватила Шаповалова за рукав:
- Петя, пойдемте! - И глаза ее были такие, что он испугался.
Он сдернул со стены пальто. Она повела к выходу, потом они пробежали по
хрустящему снегу до главного корпуса университета. Вошли в вестибюль.
На доске объявлений среди множества разных бумаг был наклеен свежий
приказ. В конце приказа, содержавшего длинный столбец всяческих пунктов,
значилось:
"Профессора Зберовского Г.И. в связи с длительным
сроком болезни считать перешедшим на инвалидность и
поэтому исключить из списков личного состава..."
5
Так бесславно проходила зима.
Весенними метелями намело сугробы. Ночью был туман, к утру рассеялся.
Тополя на бульваре стали похожи на фантастические ели: их веточки, как белой
хвоей, покрыты пышным инеем. Иногда иней падает с веток большими рыхлыми
хлопьями.
Бульвар невелик, обнесен низенькой оградой. Тишина. Прохожие редки.
Между двумя рядами тополей, опираясь о палку, медленно бредет Григорий
Иванович. Уж месяц, как он начал выходить на воздух для обязательной
ежедневной прогулки. На нем меховая шапка; воротник его шубы поднят и
обвязан пуховым платком.
Сюда же, в часы, когда он гуляет, случается, заглядывает Шаповалов. Вот
и сегодня Григорий Иванович увидел его.
- Что в лаборатории? - с интересом спросил он.
- Все как надо,- твердым голосом ответил Шаповалов.- Но только пока вы
нездоровы, не будем об этом разговаривать: сами знаете, Григорий Иванович,
вам запрещено.
- Ну ладно... Что с вашей диссертацией?
- Без перемен. К экзаменам готовлюсь, обдумываю помаленьку.
- Вы согласились со мной насчет цепи каталитических реакций?
- Нет, Григорий Иванович, все-таки не согласился.
А беседа о цепях реакций была начата и прервана еще прошлой весной.
Сейчас Зберовский вскинул палку, молча принялся писать ею на снегу
громоздкие структурные химические формулы. Ими он высказал свою точку
зрения. Однако Шаповалову механизм этих именно цепей реакций представляется
иначе: мысли его четки и противоречат теории Зберовского. Взяв у Григория
Ивановича палку, Шаповалов написал в ответ свою комбинацию формул. Григорий
Иванович повеселел. Палка снова перешла к нему. Так - без единого звука,
переступая вдоль аллеи,- они пустились в оживленный спор.
Пока они писали формулы, из-за угла к бульвару выехала легковая машина.
Автомобиль замедлил ход и остановился чуть поодаль - возле дома, в котором
квартира Зберовского. Из автомобиля вышел рослый старик в пальто на беличьем
меху. Он сделал шаг к подъезду дома, но его из машины окликнул шофер; шофер
кивнул в сторону бульвара. Повернувшись, старик пошел в указанном шофером
направлении - туда, где Зберовский с Шаповаловым.
Он идет под тополями. Походка у него молодцеватая. Пальто распахнуто.
Из-под шляпы проглядывает безупречная седина, что придает всему его лицу
выражение мудрости.
- Григорий Иванович, дражайший! - воскликнул он проникновенно,
протягивая руки.- Как я рад вас видеть в добром здравии!..
Опешив, Шаповалов смотрит на ректора университета.
Ректор между тем, подойдя вплотную, уже ласковым движением поправляет
обвязывающий шею Зберовского платок. Речь его сладка, немного сбивчива,
журчит. И Шаповалов изумляется тому, что он слышит теперь. Ректор говорит
Григорию Ивановичу:
- Видите, дражайший, перед болезнью вашей впечатление могло сложиться,
якобы с моего тациту консэнзу - я сказать хочу, с молчаливого согласия... Да
не было же никакого тациту консэнзу, смею вас заверить. Злоупотребляли моим
именем, допустим... Но чепуха какая! Реникса - помните, у Чехова? Главное
сейчас - здоровье ваше. Поскорей бы вы вернулись навести порядок. Труды ваши
вас ждут. Университет соскучился о вас!..
Губы Зберовского вздрагивают. Он отвернулся. Потупившись, разглядывает
формулы на снегу. А от дома к бульвару, едва накинув пальтишко на плечи,
бежит встревоженная Зоя Степановна.
Через час Шаповалову стало известно, что из Москвы - специально по делу
профессора Зберовского - приехала комиссия, состоящая из крупных деятелей
науки и представителя одного из комитетов при Совете Народных Комиссаров. По
основе дела комиссия уже имела сложившееся мнение: вопрос предварительно
изучили в Москве.
На следующий день, когда Шаповалов был вызван комиссией в кабинет
ректора, среди других, сидевших там, он увидел секретаря обкома. Кося
глазами и посмеиваясь, секретарь подал ему руку:
- Помнишь, я обещал провентилировать вопрос? Вот вентилируем. Сработали
общим фронтом оба ваши заявления... Разобрались наконец, кто прав, кто
виноват. Дьявол вас возьми!
Много радости сейчас было на душе у Шаповалова. Но от брошенного походя
"кто прав, кто виноват" (будто речь идет о равноправных сторонах в мелком
споре) Шаповалов глядел без улыбки, почти с укоризной.
Чувствуя опасность положения, ректор попытался так представить всю эту
историю, будто работы по углеводам приостановлены лишь из-за внезапной
болезни Зберовского. Якобы лаборатория Зберовского занята другими темами
только временно, пока Григорий Иванович болен, ибо без него сотрудники не
сумели бы вести основные опыты. Председатель комиссии тотчас уличил ректора
во лжи.
Самого Зберовского было решено не привлекать ни к каким разговорам,
связанным с задачами комиссии, и, по возможности, даже скрыть от него факт
ее приезда: об этом по телефону позвонила предупрежденная Шаповаловым Зоя
Степановна - попросила председателя не давать Григорию Ивановичу повода для
лишнего волнения.
На комиссию пришел врач, который лечит Зберовского. Отвечая
председателю, он сказал, что если дело требует, то Григорий Иванович с
предосторожностями, со всякими ограничениями может быть возвращен к работе
через месяц-полтора. Секретарь обкома, до сих пор не вызывавший у Шаповалова
особенной к себе приязни, казавшийся человеком, не склонным принять близко к
сердцу трагическую сторону происшедшего, теперь вдруг выступил в новом для
Шаповалова качестве. Секретарь обкома начал передразнивать врача: "Если дело
требует! С предосторожностями!" - и резко спросил, а как же надо поступить в
идеальном случае, исходя только из интересов выздоравливающего. Врач
ответил, что в идеальном случае Зберовскому лучше бы все лето провести в
санатории, а с осени он сможет нормально работать. И секретарь настоял,
чтобы именно так - черным по белому - это было записано в решениях комиссии.
Три дня спустя Лидия Романовна, Свиягин, Шаповалов, готовясь к опытам,
уже приступили к сборке лабораторных аппаратов. Лаборатория, полгода
штамповавшая деревянные предметы из опилок, опять стала прежней лабораторией
Зберовского. Комиссия уехала. Однако и после отъезда комиссии еще долго
продолжали сказываться результаты ее рекомендаций и решений. Из Москвы был
прислан новый ректор университета. В университете и за его пределами
постепенно расчищалась та дурная атмосфера, что способствовала возникновению
"дела профессора Зберовского" и могла бы породить еще другие, подобные этому
"дела". Но только в кабинет Крестовникова волна вызванных комиссией событий
даже краем не проникла.
Кафедрой Зберовского сейчас временно заведует доцент Свиягин. Он же
ведет в лаборатории старую тему Григория Ивановича - превращение клетчатки в
сахарозу, мальтозу и крахмал. Этой темой занята половина лаборатории. В
группе Свиягина над превращением клетчатки работают Коваль и большинство
недавних единомышленников Маркова. Они притихли, исполнительны, стараются
перещеголять друг друга инициативой и держатся так, словно за ними не
числится ничего предосудительного.
Шаповалов, в тесном контакте с Лидией Романовной. руководит второй
половиной лаборатории. Группа Шаповалова занята опытами по его собственной
теме: от изучения почвенных бактерий они стремятся перейти к созданию
способа синтеза углеводов - промышленного синтеза, не требующего световой
энергии, основанного на использовании вспомогательных химических реакций.
Лидия Романовна взяла в свою группу и лаборантку Любу, которую разыскали в
городе и пригласили вернуться на прежнюю службу.
А работать с Шаповаловым стало нелегко. Никогда еще он не испытывал
такого прилива сил, такого страстного желания воплотить идею синтеза в
осязаемый процесс и далее - в один из значительных источников народного
богатства. Голос Шаповалова стал властным. Сам не прощающий себе потерянной
минуты, теперь он начал так же относиться к людям в своей группе. Лидия
Романовна его всячески поддерживала. Люди творили почти чудеса, а он хотел
еще большего. Тема шла параллельными ручьями, и он не выпускал из поля
зрения каждый ручеек, напором всей своей души пытался убыстрить течение, как
только мог выравнивал извилистые русла.
Но месяцы тоже помчались стремительно. За окнами опять зеленая листва.
В гуще парка зацвела и отцвела черемуха.
Изредка к Шаповалову в лабораторию заглядывал новый секретарь
университетской парторганизации - перешедший сейчас полностью на партийную
работу доцент-географ. Будучи вообще неразговорчивым, он, как правило,
усаживался в стороне, молча курил трубку.
Гудели катушки электрических устройств. Люди стояли у столов.
Суетливости не было заметно, однако все, что делалось здесь, делалось очень
четко и умело. Шаповалов время от времени обходил весь фронт лабораторных
установок, по-рысьи всматривался в циферблаты и шкалы приборов. А о Маркове
уже не вспоминал никто: Марков (еще с "тациту консэнзу" старого ректора)
поспешно уволился, исчез куда-то из города.
У видавшего виды на своем веку географа, ученого, большевика с
шестнадцатого года, мысли шли, привычно складываясь в обобщения. Сидя в
уголку лаборатории, дымя трубкой, он иногда думал: любое дело, устремленное
на благо человечества, у нас подчинено закону устойчивого равновесия.
Нарушить равновесие чья-либо недобрая рука еще порой может. Но, согласно
природе нашего общества, это равновесие рано или поздно будет восстановлено,
и откачнувшийся груз, возвращаясь на свой путь, ударит по руке, помешавшей
движению вперед.
6
Первая лекция Григория Ивановича состоялась в солнечный сентябрьский
день. В аудитории было полно: сюда пришли студенты разных курсов, стояли в
проходах, сидели на подоконниках, теснились у стен. Едва Григорий Иванович
появился на пороге, аудитория встретила его таким шумом и аплодисментами,
что он растерялся.
Он поднялся на ступеньку к преподавательскому столу, кланялся смущенно
и растроганно, а студенты, улыбаясь сотнями приветливых улыбок, здоровались
с ним, продолжали аплодировать.
Зберовский чувствовал, что на глаза его набегают слезы. Ему казалось,
он не заслужил столь теплой встречи. Глядя на молодые лица, знакомые и
незнакомые, он ощущал, как ему дорога студенческая молодежь, какие прочные
нити связывают его с каждым, находящимся в аудитории. В этот торжественный
момент он должен и заговорить о чем-то необычном.
Лекция, которую Григорий Иванович заранее, с особой тщательностью
подготовил, сейчас в единый миг была им забракована. Вместо вводной части
специального разделка химии он решил теперь развернуть все лучшее, самое
высокое, чему он посвятил всю собственную жизнь. И сказать об этом ему
хочется не в личном плане, а в философском, историческом ракурсе.
Аплодисменты стихли. Овладев собой, с полминуты подумав, Григорий
Иванович начал:
- Я не философ. Я только химик. Но в сегодняшний праздничный для меня
день я прошу позволить мне поговорить о большой борьбе идей. Большая борьба
идет на огромной арене...
Среди студентов, не успевших пробраться в глубь аудитории, стояла,
прислонясь к дверному косяку, Лидия Романовна Черкашина. Все смотрели на
Григория Ивановича, а Лидия Романовна смотрела особенно пристально; взгляд
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг