к колонне вестибюля.
Жизнь в корпусе шла своим чередом. Недели проходили за неделями.
От шести до восьми часов вечера кадеты готовили уроки. В классной
комнате зажигались большие лампы. Для порядка присутствовал
офицер-воспитатель; он приносил с собой какой-нибудь роман, усаживался на
преподавательское место и погружался в чтение. А класс гудел: кто зубрит
вслух, кто просто разговаривает с соседом.
В один из таких вечеров Сотников переписывал только что решенную
задачу. Вдруг Лисицын - этого никогда раньше не бывало - положил руку ему на
погон:
- Ошибка у тебя. Вот, смотри. Купец продал семь аршин ситца первого
сорта...
Карандаш черкнул по бумаге. Выручка купца оказалась вдвое больше, чем
думал Сотников.
Сзади раздался голос Тихомирова, неуверенно:
- А мне ты не поможешь?
- Тебе? Ну, иди сюда! Все равно, давай!
С тех пор уже Лисицын сам искал, кому надо объяснить задачу, теорему
или растолковать трудный урок. В вечерние часы он занимал середину парты,
Сотников жался к правому краю, а слева всегда сидел очередной нуждающийся в
объяснениях.
- Чего не понимаешь? - удивлялся Вовка. И снова повторял урок, как бы
играя перед собой карандашом.- Вот что и требовалось доказать. Теперь
понял? - Замолчав, он глядел со сдержанным достоинством.
Математику он любил. Учебники по алгебре и геометрии казались ему
книгами легкими, интересными, которые приятно прочесть "от корки до корки" и
время от времени пересматривать на досуге. Он выискивал для себя задачи
потруднее, упорно их обдумывал; часто и в постели, засыпая, он строил
мысленно кубы, призмы, извлекал в уме корни из громоздких дробей...
Корпус славился духовым оркестром. Слушая музыку, Вовка закрывал глаза.
Звуки тогда представлялись ему потоком плывущих в темноте фигур - зубчатых
линий, спиралей, неожиданных углов, расходящихся и рассеченных на части
кругов.
- Изрядным будете по артиллерии,- хвалил его Семен Никитич,
преподаватель математики.
Однако этакая похвала не достигала цели - учитель позевывал, лениво
почесывая свою переносицу. И Вовка видел равнодушие к науке и отворачивался
пренебрежительно. Другие кадеты, впрочем, Семена Никитича тоже не любили.
Немолодой учитель был обрюзгшим от пьянства. Даже сюртук носил неопрятный -
в каких-то пятнах и табаке. У него было прозвище: "От сих до сих". Он никому
не позволял заглядывать за пределы заданного. "Много будете знать,-
говорил,- скоро состаритесь".
Сотников и Тихомиров каждый день готовили уроки с помощью Лисицына. А
когда их фамилии поднялись по классному списку на несколько номеров вверх,
Вовка почувствовал гордость. Ох, оказывается, до чего приятно, если ты
полезен людям!
Той весной, открыв наугад томик Пушкина, он прочел:
...живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуй плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
"Да,- подумал,- это словно про меня..." И судорожно, сладко вздохнув,
представил себе будущее: великие дела овеют его славой, поднимут высоко над
человечеством, над тысячами, тысячами, удел которых - жить лишь обыденными
интересами толпы.
В памяти же все перекатывались строчки:
Усовершенствуй плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Захлопнув книгу, он прижал ее к груди. Издалека посматривал на
Сотникова, склонившегося над партой. Потом быстро взглянул на стену, где
висит список фамилий, и словно весь посветлел - заблестели глаза, улыбнулся.
3
На лето тетя Капочка пригласила его гостить к себе в Петербург. Дорогой
он с утра до вечера стоял у раскрытого окна вагона. Колеса выстукивали под
ногами веселую песню. Перистые облака плыли высоко в голу- бом небе, точно
мчались, не отставая от поезда, над серыми деревнями, лесочками, полями.
Ветер порывами бил в лицо.
Сощурившись, Вовка шептал:
Лети, корабль, неси меня к пределам дальным
По грозной прихоти обманчивых морей...
Чья-то рука легла ему на плечо:
- В Петербург едешь?
Рядом стоял кадет, почти уже взрослый, синеглазый, смуглый; в корпусе,
в столовой, Лисицын видел его за одним из столов первой роты.
- Как твоя фамилия? - спросил он, не снимая руки.
- Моя? Лисицын. А вас...- Вовка колебался, на "вы" или на "ты"
сказать,- а тебя как зовут?
- Я - Глебов,- ответил нараспев кадет.- Подвинься немного, около окошка
стану.
Оба они высунулись в окно. Лисицын искоса поглядывал: "Что ему нужно?"
Стихи теперь не шли на ум.
Перед ними проносились телеграфные столбы, деревья, будки
железнодорожных сторожей. Зрачки Глебова прыгали, провожая убегающие
предметы. А через полчаса ои зевнул, потянулся так, что хрустнули кости, и
сказал:
- Эх, брат! Скорей бы... окончить, что ли, корпус. Уж вот надоело!
Мысль о корпусе Вовке показалась правильной.
- Знаешь, пойдем чай пить,- позвал Глебов.
Вовка подумал и решил:
- Пойдем.
Колеса поезда постукивали, вагон раскачивался.
У большого кадета в корзине с продуктами сверху лежала связка книг с
нерусскими надписями на переплетах. Притронувшись к ним, Вовка
полюбопытствовал:
- Что это?
- Грамматика, видишь. Греческий, латинский.
- Да разве в корпусе их учат?
Глебов, покосившись на затылок спящего на верхней полке пассажира (в
купе сейчас они были втроем), негромко засмеялся. Скуластое его лицо от
смеха сразу похорошело; углы губ забавно вздрагивали.
- Чудак ты! Ну конечно же, не учат.
Он постелил на столик чистое полотенце, поставил стаканы и почему-то
шепотом сказал:
- А думаешь, охота юнкером маршировать да - в подпоручики? Не-ет, брат,
это не по мне. Ты понял?.. Чего ты глядишь на меня, как волчонок?
Вовка еще никогда не слышал таких разговоров. Откинув голову на спинку
дивана, он недоверчиво смотрел на нового знакомого. Кадет поднял над
столиком чайник, чтобы налить в стаканы остывший кипяток, и говорил о вещах
уже совершенно странных:
- Я в университет, знаешь, поступлю. Вызубрю древние языки - ничего,
сумею,- выдержу экзамен...
Вовка переменил позу, оперся локтями о колени; весь подался вперед. В
мыслях не укладывалось:
- Это можно разве?
Спящий пассажир захрапел. Глебов заметил настороженный до предела
взгляд мальчика.
- Волчонок...- покачал он головой.- Ах ты, честное слово, волчонок! А
почему же нельзя?
- Да мало ли... Вдруг не позволят?
- Ну, брат, дудки! Так просто мне не запретишь! Э-э, брат, если человек
захочет...
- А зачем?
- Как это - зачем?
Оба они - в одинаковых полотняных рубашках с погонами - посмотрели друг
другу в глаза. Через минуту Глебов взялся за свою корзину.
- "Зачем" - это серьезный вопрос,- тихо произнес он и принялся
доставать из корзины пакеты, завернутые в газетную бумагу.- Ты, например,
пойдешь из корпуса, куда все идут... А у меня в жизни своя дорога.- Он стал
разворачивать пакет с пирожками.- Вот эти, думаю, с вареньем. Попробуй,
вкусные...
Лисицыну понравился новый знакомый, только все же обидно: почему
считает, будто ему, Вовке, нужно куда всем идти? "Вдруг и у меня своя
дорога? Ведь не знает, что я за человек. Не знает, а говорит!"
Засовывая в рот сладкий пирожок, он искал, каким бы образом показать
сейчас свою необыкновенность. Вспомнилась трудная математическая задача.
- Можешь по геометрии решить? - спросил он после второго пирожка.
Глебов кивнул. Лисицын достал из кармана карандаш и начал торопливо
чертить на обрывке газеты.
- Этот угол,- приговаривал он,- меньше прямого по построению...
перпендикуляры, значит, пересекутся. А следовательно, прямой угол у нас
равен острому.- Он улыбнулся с лукавством.- Ну, в чем ошибка?
Глебов сразу нашел, что точки А, В и С лежат на одной прямой; ошибка
состоит вот в том-то. И притронулся к плечу Лисицына:
- Запутать меня хотел? Нет, брат, не запутаешь!
Вовка незаметно закусил губу от досады.
Они разговаривали до вечера; напившись чаю, стояли в проходе вагона у
открытого окна. А на следующее утро - это было уже на Николаевском вокзале в
Петербурге - Глебов сказал на прощанье:
- Из тебя, знаешь, толк может получиться. Занятный ты, одним словом...
Усевшись в извозчичью пролетку, он крикнул:
- В корпусе встретимся, еще поговорим!
Извозчики увезли их в разные стороны: Глебов торопился на другой
вокзал, чтобы ехать дальше,- здесь у него была пересадка.
Сначала Петербург ошеломил Лисицына. Тут все выглядело не так, как
смутно помнилось со времени раннего детства, когда, приехав сюда с отцом и
матерью, он разбил у тети Капочки японскую вазу. Дом, где она жила, оказался
маленьким, одноэтажным. Но зато сам город теперь раскрылся перед Вовкой во
всем блеске.
Целую неделю он бродил по широким проспектам, разглядывал колонны
дворцов, смотрел на нарядных прохожих, на многоводную Неву, на мосты,
каналы, на гранитные набережные. Долго любовался знаменитым всадником на
бронзовом коне. Потом прочел на пьедестале: "Petro Primo Catharina Secunda".
В голову пришло: "Латынь". Подумал о Глебове и отправился искать книжную
лавку.
В лавке купил сразу ворох книг: учебники греческого, латинского,
сборник речей Цицерона против Катилины, комедии Аристофана, несколько
толстых словарей. Книги принес в гостиную тети Капочки и разложил на
ломберном столе.
Тетка всполошилась:
- Вовочка, не заболел ли ты?
Племянник отчего-то перестал гулять, потерял аппетит и каждый день
сидел за книгами, будто за зиму не успел выучить свои уроки.
И все оказалось зря. Каникулы шли к концу, а Цицерон с Аристофаном
остались непонятными почти по-прежнему. Тогда Вовка решил: его способности,
наверно, не в языках, а в математике. И, махнув рукой, принялся читать
"Айвенго" Вальтера Скотта.
Осенью, вернувшись в корпус, он никому не сказал, что летом занимался
по греческому и по латыни.
Всегда нелюдимый, теперь он начал часто прохаживаться по коридорам
вдвоем с семиклассником Глебовым. Это удивило окружающих: "Что за пара
такая? - думали кадеты.- Чудеса!"
Новые друзья любили рассуждать о больших проблемах.
- Значит, ты уж настолько ценишь роль выдающихся людей? - спросил
однажды Глебов.
- Ну, Петр Великий, Александр Македонский... А Архимед, Эвклид? А
Христофор Колумб? - перечислял Лисицын.- Вот так я чувствую...- Он заикался,
с трудом подбирая слова.- Будто - ночь. Тысячелетия. Беспредельная... в
темноте... равнина, что ли. Если осветить ее - мусор, щепки. Ты понимаешь? И
каждый гений... над мраком, как снеговая вершина. Те, что строили судьбы
человечества, творили историю... науку, ну и все... своей волей делали,
свободно, как им хотелось, своим разумом...
- Ишь ты! А я вот не согласен! - воскликнул Глебов. И бросил
осуждающе: - Каждый человек - не щепка, не мусор. Человек - это уважения
достойно. Например, ты сам - разве щепка?
Лисицын перебирал пальцами пуговицы своего мундира.
- Я не в обиду тебе,- сказал Глебов, заглядывая ему в лицо.- Только
подумай хорошенько. Воля гения как раз и не свободна. Способный к действию
становится героем лишь при таком непременном условии: когда он выражает
интересы народа, когда он самозабвенно служит им. В крупном смысле интересы,
с перспективой на долгие годы вперед. Вот так же и в науке... Сложная вещь,
правда?
Соображая, Лисицын повторил:
- Сложная, правда...
Они дошли до конца коридора и остановились. Теперь молчали оба.
Глебов вспомнил прошедшее лето, маленькую железнодорожную станцию, где
он гостил у Ксени, своей замужней сестры. Бледное северное небо, в
палисадниках - кусты желтой акации, на берегу реки - деревянный домик.
Еще с давних-давних времен, с детства, у Глебова была мечта - большая,
тайная, скрытая от всех. Он часто слышал разговоры взрослых о его отце. Отец
погиб, наказанный царем Александром Вторым. И маленькому Глебову хотелось
увидеть новых декабристов, идти с ними на Сенатскую площадь. То он
представлял себя атаманом в вольнице Степана Разина, то расспрашивал сестру
про Робеспьера и Марата. Есть где-то смелые люди, он слышал; ведь убили же
ненавистного ему Александра Второго!
Он рос, но и мечта с годами крепла: где смелые люди-борцы, как их
найти? Примут ли они его к себе?
И вот наступило прошлое лето. Никогда оно теперь не забудется.
Сестра, оказывается, в делах конспиративных знала гораздо больше, чем
Глебов мог предполагать. К ее мужу, Петру Ильичу, изредка приходили
знакомые, запирались в дальней комнате, много курили, говорили вполголоса и
тихо расходились поодиночке. Пока они беседовали, Ксеня, бывало, сидит на
крыльце, вяжет или шьет что-нибудь. Сидит и посматривает по сторонам.
Очень скоро Глебов понял: здесь не просто гости. Уловил какие-то
обрывки фраз. Рядом, вот тут, за стеной,- судьба, которую он ищет.
Он прямо пошел к Петру Ильичу. Тот только усмехался да отшучивался;
казалось, из него уже и слова путного не вытянешь. Друг Петра Ильича, Азарий
Данилович Фомин, учитель из фабричного поселка, сначала нехорошо поглядывал
сквозь пенсне на белые кадетские погоны. Тут на помощь пришла Ксеня. Она
шепотом сказала что-то Фомину. Вслух добавила: корпус для брата -
единственный способ учиться, иначе на ученье у него денег нет. Тогда Азарий
Данилович задумчиво кивнул; с тех пор его взгляд стал теплее и на погонах
больше не задерживался.
По ночам Глебов спал на свежем воздухе, на сеновале.
Над сеновалом - небо с непотухающей зарей и еле видные звезды. Близко
шумела река. За рекой - болото, темная лесная опушка. Сено шуршащее,
пахучее, мягкое.
На тот же сеновал, случалось раз пять-шесть, приходил ночевать и Азарий
Данилович.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг