У-да-лы-ых греб-цо-о-ов...
"Садись, Николай!" - кивком пригласил Кожемякин; он подвинулся,
освободил рядом с собой место на кровати.
Песня текла широкая, медленная, как Волга у Нижнего Новгорода.
Со-рок два-а си-дят...
Приятно становилось на душе, немного грустно.
Анатолий, покраснев, брал высочайшие ноты:
Со-о-рок два-а си-и-дя-ат...
Мысли Осадчего словно разворачивались по спирали. Сейчас он думал уже о
пароходах общества "Кавказ и Меркурий", на которых брат раньше служил
машинистом. Ему представилось, как хорошо на пароходе, когда солнце всходит.
На палубах пусто: пассажиры спят. Вода дымится вокруг от расходящегося
тумана. Свежесть в воздухе. Плицы стукают по воде: туф, туф, туф, туф...
Два сезона, тайком от гимназического начальства, и он работал с братом.
Был смазчиком у машины. Поступал работать на летние каникулы - Никита как-то
устраивал. Нужны были деньги, брату самому не хватало: семья. А кончилось
это очень плохо. Чуть-чуть не исключили из шестого класса.
И вспомнилась еще одна стычка с инспектором гимназии, тогда же, в
октябре девятьсот второго. Бурные были дни. Весь Нижний Новгород гудел от
возмущения: полицейские власти решили выслать из города Максима Горького.
Вместе с другими гимназистами Осадчему тоже довелось таскать за пазухой,
клеить по заборам листовки в защиту любимого писателя, потом участвовать в
демонстрации. Все сошло с рук. А когда перед началом урока написал мелом на
доске: "Максим Горький", в дверь всунулось лицо инспектора: "Что это за
штуки? Зачем вы пишете?" - "Имя знаменитое".- "А-а, знаменитое!.."
Инспектор вторично настаивал на исключении. И как-то опять обошлось.
Занесли в кондуит, но в гимназии оставили.
"В баре тянешься? Господином стать желаешь?" - кричал, бывало, брат,
если перехватывал в трактире лишнего. Однако сам же отдавал всю получку,
когда Николаю надо было платить за право учения, и однажды, чтобы сшить ему
шинель и гимназический костюм, продал только год назад с трудом
приобретенную корову.
До-о-брый мо-о-ло-дец
При-за-ду-у-мал-ся-а-а...
Песня крепла, разливаясь вширь, как Волга в нижних плесах.
Кожемякин положил ладонь Осадчему на плечо.
При-го-рю-у-нил-ся...
И все пели, и каждый призадумался, пригорюнился о чем-то, о далеком, о
своем.
2
На следующее утро земляки разбрелись: днем и лекции в университете и
другие дела. А потом снова наступил вечер, и опять пошли разговоры.
Гриша Зберовский вбежал в коридор, запыхавшись еще больше, чем
накануне. В фуражке, в калошах ворвался в комнату к Матвееву и
Крестовникову. В первую минуту даже сказать ничего не мог.
- Лисицын...- заговорил он наконец.- Я... познакомился с ним. Господа,
я был у него! Собственная лаборатория... И, представьте, коллегой назвал...
- Ты его, что ли?
- Да нет, он меня! И видел я там все, видел абсолютно... Адрес узнал,
да сам к нему - с визитом! Да еще же интересно как!..
Вчерашнее приняло сразу реальную форму. Значит, верно, есть такой
ученый. И перед Зберовским собрались все, кто был сейчас в мансарде: Матвей
и Сенька, Анатолий и Осадчий.
То он начинал рассказывать в подробностях, от торопливости не очень
связно, то разражался потоком восклицаний. Казалось, его теперь никоим
образом не остановишь. Глаза сверкали. Щеки в алых пятнах. Слова сыпались
стремительно, сопровождаемые жестами. Синтез, да, вот именно! Тут - лампы,
здесь - приборы! Кто говорил - утопия? Стыдно будет! А в колбе получился
чистейший же крахмал! А там - чистейший сахар! Потрясающе!..
- Гришка, факультетские твои авторитеты знают? - вмешался Анатолий,
выждав паузу.
- Да я бегом оттуда - к Сапогову... после лекции как раз. Да я...
- И что сказал профессор Сапогов?
- "Ах,- говорит,- прямо завидую вам!.." И так жалеет, что ему к
Лисицыну самому неудобно... Так жалеет об этом!..
- Наверно, незнакомы?
- Ну, что ты... Нет, конечно!
- А почему же неудобно? Ведь науки ради...
- Э, как ты рассуждаешь... Тут деликатность же, тут тонкость
щепетильная! Открытие такое - миллионы в скрытом виде. Не маленькое дело!
Сапогов прямо говорит: прилично ли ему вникать в секрет до времени? Да вдруг
Лисицын заподозрит в чем-нибудь! Представь себе! Ну, посуди, пожалуйста:
прилично ли профессору?..
- Ага, ага, так, ясно! Дело денежное! - вдруг очень шумно обрадовался
Осадчий. Он хлопнул ладонями, потер их и плутовски прищурился.
- Ч-чепуха! - рванувшись с места, закричал Зберовский.- Вечно сводишь к
барышам! Лисицын так не думает - он сам мне объяснял!
- А, что бы он ни объяснял, есть законы логики...
- Для счастья человечества! Уверяю, будет новая эра в истории!..
- Это синтез-то? Григорий, не смеши!
И пошло словесное побоище. Спор вначале принял яростный характер. Но
один из спорящих выдохся уже, наговорившись, а другой наседал со свежими
силами. К тому же доводы Осадчего казались не такими легковесными, чтобы их
просто было опровергнуть. Скажем, вот хотя бы хлеб и сахар - да разве они
могут удовлетворить все сложные человеческие потребности?
Осадчий посмотрел на Зберовского, потом на Матвеева.
- Нет, братцы! - бросил он, энергично тряхнув головой.- Нам нужны и
жилье, и железные дороги, и одежда, и домашняя утварь, и медикаменты, и
оружие, и, наконец,- послушайте! - пища... множество продуктов, которые
нельзя сделать в химической кухне. В чьих руках,- он повысил голос,- в чьих
руках эти блага останутся? В тех же жадных руках! Если будут по-прежнему
угнетенные и угнетатели, новой эры не получится!
- Николай! - между тем окликнули его из коридора.
Там стоял Кожемякин, подзывал к себе пальцем. Дальше в полутьме
виднелись двое: Захаров и какой-то юноша, по-рабочему одетый, не бывавший в
мансарде никогда. Осадчий сказал Зберовскому "Сейчас" и вышел в коридор,
прикрыв за собой дверь. Все в комнате замолчали.
Было слышно - за дверью разговаривают шепотом. Негромко покашливал
Захаров. Потом донесся звук шагов и шорох, будто волокли по полу что-то
тяжелое. Приглушенный возглас: "В угол ставь!"
- Что они делают? - спросил Крестовников.- Тайны мадридского двора,
черт их, доморощенные... Пойти взглянуть, а?
Гриша стоял в глубоком раздумье. Для него сейчас вовсе было неважно,
кто, зачем пришел к ним в мансарду, происходит ли что-нибудь в коридоре. Он
упорно искал, как бы вдребезги разбить точку зрения Осадчего.
Крестовников, поднявшись с места, на цыпочках двинулся к двери. Но едва
он приблизился к Зберовскому, чтобы пройти мимо, Гриша схватил его за
пуговицу тужурки. Как раз именно в этот момент Гришу осенило:
- Погоди, я понял, в чем он заблуждается! Вдруг ли строилась Москва?
Ну, если не полное решение вопроса, так сперва частичное. Ведь легче будет
людям? Ведь много легче? Лучшее начинается, новое...
- Пусти! - шипел Крестовников и с ожесточением пытался высвободить свою
пуговицу.
Анатолий, показав на него, подмигнул Матвееву; оба они враз
рассмеялись.
- Значит, все-таки новая эра? - убеждал Крестовникова Гриша.
Слышно - кто-то вышел на лестницу. А Осадчий появился на пороге
комнаты. Как ни в чем не бывало, сказал - словно был все время здесь и точно
разговор не прерывался:
- Никакая не новая. Не лучше, да и не легче.
Зберовский крикнул, что это абсурд, что Осадчий вообще любитель
парадоксов. Если хлеба окажется сколько угодно, угнетенные уже наполовину не
станут угнетенными:
- Вот и нет твоих доводов! В пыль!..
- Ну, знаешь! - усмехнулся Осадчий.- Зачем капиталистам отказываться от
прибылей?
Матвеев кивнул:
- Так, добре, сынку.
Осадчий начал говорить, что буржуа с удовольствием примут плоды такого
открытия. Вырастут новые фабрики, акционерные общества. Огромнейшая выгода,
прямая Калифорния! А крестьяне и рабочие взамен душистого ржаного хлебца
получат худший, подешевле сорт из синтетических продуктов; все же остальное
для них нисколько не изменится.
В мыслях Гриши вихрем неслись возражения. Он даже весь подался вперед.
Но тут ему некстати помешал Крестовников. Сенька втиснулся между ним и
Осадчим и с блуждающей по лицу улыбкой, глядя на Осадчего, каким-то скверным
тоном произнес:
- Ты бы вот, Николай, о другом. Я понимаю, здесь полностью твоих рук
дело...
Осадчий прищурился:
- Что - моих рук дело?
- Я предупреждаю: я не против в принципе. Но все-таки надо считаться с
товарищами. Ты бы напрямик... Какие вещи к тебе принесли?
- Ну, принесли на сохранение. А что тебе до них?..
- Ведь принципиально... сказал я... протеста у меня нет.- Сенькины губы
кривились, пенсне соскользнуло с переносицы, повисло на шнурке; говорил
Сенька сейчас окая - он окал всегда, если волновался.- Ты, Осадчий, уже не
первый раз прячешь нелегальщину. Почему согласия не спрашиваешь? - закричал
он вдруг.- Моего согласия, вот его,- Крестовников показал на Зберовского,- и
его согласия? - Крестовников ткнул пальцем в сторону Анатолия.
- Меня прошу не впутывать,- поднявшись, отрезал Анатолий и покраснел.-
От своего имени давай!
- Нет,- продолжал Крестовников,- я принципиально! Считаться надо,
вместе живем. Я же не против. Мы с тобой не против. Но, может, кто в душе и
не хотел бы... Почему не спросить каждого? Выложить начистоту: такие-то
предметы, на такой-то срок. Как, господа, думаете, а? Я - порядка ради,
принципиально...
Все стояли, сбившись в кучу. Только один Матвеев по-прежнему сидел на
кровати. Осуждающим взглядом рассматривал Крестовникова.
- Ишь ты, человек...- протянул он низкой, трубной нотой.
Осадчий хмуро поглядел на Сеньку и вышел из комнаты.
- Николай,- Зберовский кинулся за ним,- не обращай внимания, плюнь: что
с него взять...
Не говоря ни слова, Осадчий оделся, ушел из дому, хлопнув дверью.
Зберовский постоял немного в коридоре, а когда вернулся в комнату,
почувствовал особенную, тягостную тишину.
У Сеньки на лице выражение недоброго упрямства; щеки его чуть
шевелятся, точно он с закрытым ртом жует.
3
По Петербургу пронесся слух, будто какой-то безызвестный ученый нашел
способ делать сахар не то из дыма, не то из угля. В дом с лепными
украшениями, что на Французской набережной, этот слух проник двумя путями.
Услышав об открытии Лисицына, студент Зберовский взбежал по черной лестнице
в мансарду. А усатый господин в цилиндре опередил Зберовского: он гораздо
раньше принес ту же новость через парадный подъезд. Озабоченный, он поднялся
в квартиру второго этажа. На двери, которую ему открыли, была медная дощечка
с надписью "Сергей Сергеевич Чикин".
...Прошло несколько недель. В гостиной Чикиных пили кофе после обеда.
Обои из бархата, поверх паркета толстый ковер, картины, мебель, много
позолоты. У дивана овальный столик под пестрой плюшевой скатертью, на нем
серебряная ваза с фруктами, ликеры в бутылках, кофейный сервиз.
- Сумасшедший ученый! - улыбаясь, сказала хозяйка, едва разговор
коснулся злободневной темы.- Если сахар станет, как сажа, кто его знает...
Представьте: черные торты в кондитерских! Нет, надо же додуматься!..
Из-под атласного абажура мягко светила электрическая лампа. Супруги
Чикины сидели рядом на диване; в креслах, придвинутых к столику,
расположились гости. Гостей было двое; оба - дальние, но уважаемые
родственники. Анна Никодимовна гордилась этакой родней - и не без основания.
Каждый из них был по-своему знаменит: Федор Евграфович Титов слыл одним из
самых богатых дельцов Петербурга, а отец Викентий, прозорливый и мудрый
священник, пользовался заслуженным почетом даже в Павловске, во дворце
великого князя Константина Константиновича.
Федор Евграфович неспроста завел речь об искусственном сахаре. Но от
его кровных интересов это далеко. И вообще, уместно ли спешить с
расспросами? И он откликнулся на шутку Анны Никодимовны:
- Нюрочка, вот именно. Кондитер в саже. Предметец, я вам доложу!
Толстые губы сжались с лукавством. Потом Титов неторопливо повернулся.
В кресле под ним скрипнули пружины - Федор Евграфович был человек немолодой,
изрядной тяжести. Постукав ногтем по бутылке на столе, он веселым голосом и
как бы озоруя спросил у Чикина, у своего племянника:
- Ну как, Сережка, пить теперь прикажешь: за здравие твое или за
упокой?
Вопрос мог показаться грубым. Весь капитал племянника вложен в сахарные
заводы на юге России - известно всюду: "Чикин и К°". Однако же Титов не
верил, что нынешний слух действительно имеет почву под ногами. Скорее всего,
утка. Играет кто-нибудь на понижение. Каких только слухов не подпустят! Чего
не случается на бирже!
Сергей Сергеевич поднял взгляд и сразу опустил, звука не произнес в
ответ. Только лицо его стало еще более тусклым, чем всегда. На щеках, словно
некстати, топорщились пушистые усы.
К Федору Евграфовичу у Чикина было двойственное отношение: с одной
стороны, он видел в нем с детства почитаемого двоюродного брата своей
матери, удачливого в любом начинании, человека великого ума, властного и
сильного, у которого невольно ищешь покровительства; с другой стороны,
Сергей Сергеевич чувствовал, что при каждой встрече его самолюбие страдает -
дядя смотрит на него, и скользит где-то неуловимая усмешечка. Чикину часто
хотелось каким-нибудь скрытым манером отплатить Федору Евграфовичу за
обидную эту усмешечку, насолить в чем-либо исподтишка, сбить с толку,
поставить впросак, испортить настроение.
Не сводя с племянника проницательных глаз, Титов удивился:
- Что, Сергей, стало быть, не врут?
- Нет, вообразите, Федор Евграфович. Не врут... Сигару не угодно ли?
Видался я с изобретателем, беседовал...
- Скажи на милость! А что он к тебе приходил: надо думать, отступного
просит?
Откинувшись на валик дивана, Чикин выпустил изо рта несколько ровных,
поплывших вверх колец дыма.
- Я сам к нему ездил на квартиру. Не мешает, видите, быть в курсе.
"Простак, простак Сережка, а смотри ты!" - с одобрением отметил Федор
Евграфович.
Тут вмешалась Анна Никодимовна. Для нее было вовсе неожиданно, что муж
куда-то ездил и знает в этом деле больше, чем она. У нее даже лицо
переменилось - одутловатое теперь, сердитое:
- Ты почему не рассказал мне раньше?..
Один отец Викентий не принимал участия в общем разговоре. Как
приличествует человеку от мирских дел далекому, он только слушал,
посматривал да временами благодушно отхлебывал ликер, стараясь не
притронуться липким краем рюмки к холеной, расчесанной надвое бороде.
Лиловая шелковая ряса шуршала, когда он шевелился.
А разговор, между тем, казалось, катится приятным и спокойным ходом.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг