земные жители, провидению! Если бы сии драгоценности, сии алмазы и золото
не столь трудною разделены были от нас дорогою: тысячи Колумбов со всех
четырех наших частей пришли бы отведать мечей своих над шеями лунатистов.
И сей прекрасный шар в одно лето учинился бы пустою степью; а победители
не разделили бы своей добычи и при самом своем набогащении истребили б
себя взаимно. Земля и Луна заблистали бы от куч алмазов и злата; но сии
груды служили б уже ночлегом совам, и скоты попрали бы ногами предметы
суетности человеков".
"Конечно, сей дворец Вашего Величества?" - сказал Нарсим старику, почтя
его необходимо Королем страны той. "Что вы разумеете чрез дворец и
Величество?" - спросил его старик. "Разве я ошибся, чтоб таковые
драгоценности можно было иметь кому, кроме величайшего монарха, и чтоб
последующий нам народ не были ваши подданные? У нас титул Величество есть
изображение чести, отдаваемой одним только государям". - "Друг мой! -
отвечал старик. - Во всей Луне нет государей; сии мои дети, чада сынов
моих, внуков и правнуков; а все здание составляет один дом моего
семейства". - "Кто же управляет вашими государствами? кто рассуждает при
ваши?" - "Такие же старики, как я; и право родителя дает каждому право
власти над своими чадами. И кто же бы лучше мог стараться о пользе их? У
нас нет, как я уже сказывал, государей: вся Луна разделена на селения, в
коих начальствующий есть отец жителей". - "Кто ж по смерти вашей заступает
ваше место, когда вы столько детей имеете? без сомнения происходят за то
великия вражды и междоусобия между оставшихся? Начальство ваше есть то же,
что у нас скипетр; но повествования земли нашей, как во временах древних,
так и в новейшей памяти, подают нам сведения, сколь бедоносна отечеству
смерть Монарха". - "Я не разумеют - отвечал старец, - почему бы скипетр
вашей земли был завиднее жезла наших отцов семейства! разве могут быть
лестны сии претяжкие попечения видеть чад своих на крайнейшей степени
благодействия, когда сие благороднейшее звание, когда сие сладчайшее
чувствование благотворить ближним приобретутся враждою и междоусобием.
Странно бы было удержаться цепи связующей общества к взаимной пользе, если
бы те, коим члены общества возлагают бремя своей вольности, вместо
поручительства за свою к ним любовь, поставляли злодейство, возмущая их
покой и поощряя каждого враждовать друг другу. Кто бы мог меня уверить,
что предыдущее мое блаженство будет зависеть от того, что я вверю
безопасность мою человеку беспокойному? Однако, не имея особого понятия о
установлениях наших земель, мы не можем разуметь друг друга, и так, драгой
мой пришлец, расскажу я тебе о состоянии земли нашей с тем уговором, чтоб
и ты удовлетворил моему любопытству, уведомлением о своей".
В сие время вошли они в преогромнейший покой, который пристойнее бы
назвать городскою площадью: ибо во оном свободно было возлежать многим
народа тысячам. В нем не находилось окон, но бесчисленно дверей, ведущих в
отдаленные комнаты, и ни одной свечи для освещения столов, приуготовляемых
к ужину; одно сияние солнечных лучей, отражаемых к ним нашею Землею,
избыточно награждал недостаток огня.
Старец сел в кресла; он должен был занять место противу его; весь народ
возлег по скамьям в несколько рядов вокруг их, и посреди глубокого всех
безмолвствия начальствующий начал так: "Мы не имеем повествований на
письме, кроме доходящих до нас изустно по порядку от отцов к детям: почему
нельзя мне вас уверить, кто был первый человек, как звали его жену, а
всего меньше, как создана наша Луна: ибо никто не бывал тому свидетелем.
Довольно, что мы признаем всемогущего творца, создавшего все сии чудесные
предметы, ежеминутно встречающиеся глазам нашим, и отнюдь не сомневаемся,
чтоб причина им была, кроме всесильной воли бога. Исследовать подробно
неизвестное, а наиболее постигать невозможное, поставляется у нас крайней
глупостью. Надеюсь, что вы согласитесь, что такая мелкая тварь, каков
человек и с таким ограниченным смыслом, никогда не может постигнуть или
проникнуть твердейшую завесу премудрых намерений творца. Однако, чем
больше мы невежды, тем больше в нас умствования: почему думают, что Луна
некогда составляла часть Земли вашей. Но как бы то ни было, я не могу
уверить тебя в сей истине и не докажу, каким образом мы от вас отторжены.
Довольно, что есть Луна, есть на ней жители и есть избыток для всех
надобностей: а сие и достаточная причина, вместо пустых умозаключений,
быть только нам к всевышнему благодарными и порадоваться данными нам от
него выгодами. По тому земледелие и скотоводство сочтено у нас одним
упражнением, кое человеку предоставлено: ибо оное ему необходимо. Прочие
же науки, кои начали было изобретать люди, не любящие трудов, отвержены, и
выдумщики таковые, если б только не приняли советов трудолюбивых своих
собратий, померли б с голоду. У нас не приобретающий руками своими пищи
считается ненужною тягостию для земли: и потому из любви к ближнему оному,
который, только сидя на одном месте, думает, что в такой-то блестящей
звезде, должно быть, тварям не дают есть: чтобы чрез то он опомнился и
голод уверил бы его, какая разница орать землю или терять время на
ненужные выдумки".
Нарсим краснелся от стыда, слышав слова сии. "Вот как разумеют здесь, -
помышлял он, - плод трудов моих! Боже мой! Сколько б людей посадили на
хлеб и на воду, если бы хотя одну только Академию нашу отдали сюда на
свидетельство!"
"Но как человеческая природа создана с крайним пристрастием к
любопытству, - продолжал старец, - то никакия предрассуждения, никакия
обыкновения не могли воспрепятствовать происхождению по временам людей
предприимчивых. Были люди, созидавшие в воображениях своих расположении
правления, новые законы, совсем уклоняющиеся от вкорененных в сердца наши
чувствованиями естества, некоторые степени отличия, пустые титла, чтоб
нарушить равенство чад, от единого родителя происходящих, и чтоб лишить и
отцов того натурального права, коему есть таинственное в душах наших
оправдание; хотели предлагать завоевание другой половины Луны нашей,
которая не освещается Солнцем и где слабый только свет лишает плодоносил
земли диких семейств, питающихся разными рыбными ловлями. Но все сие
пресечено разумным решением общего согласия старцев, и сии неспокойные
люди по истощении возможных доказательств о глупости их воображений
выгоняемы были в мрачную страну Луны, где они, не привыкнув к ядению рыб,
помирали или с довольным раскаянием возвращались в отечество, проклиная
безумие прежних своих желаний и, так сказать, полумертвые. Однако не
успевали таковые примеры: правнук мой, Квалбоко, был довольно несчастен
иметь столько притворства, что утайкою сделал орудие, на коем улетел
осматривать нашу Луну, или твою Землю; мы увидели то, как он поднялся уже
на воздух. О глупость человеческих желаний! Мы считаем его за погибшего".
Сказал старец, и вздох пресек слова его.
Сей промежек употребил Нарсим на предложение вопроса, чтоб
удовлетворить своему любопытству, как могут утверждаться общества, в коих
нет законов писанных. "Почтеннейший старец, - сказал он, - позвольте
вопросить: каким образом может быть согласие между ваших семейств, когда
оных столько много? Начальники пород не могут быть люди нравов сходных, и
закон естественный восприимет во устах каждого различное толкование.
Положим, что бывает у вас собрание старцев, в котором заключаются общие
условия; но оные, не быв на письме, могут легко заглаждаться в памяти". -
"Друг мой! - отвечал старец, - закон естественный довольно тверд, когда
исповедывает оный совесть каждого; оный начертан незагладимыми буквами в
душах наших. И зачем писать то, что каждый по чувствам своим разумеет без
истолкования? Мы столько счастливы, что природа наша старанием правителей
семейств осталась еще в той своей невинности, каковою развернулась в
первом человеке. Закон наш очень краток и нетруден к исполнению: всяк
разумеет, что должно любить бога, яко благодетеля, а ближнего как самого
себя, ибо через то приобретет и от него любовь к себе; а тем избавится от
многих досад, неминуемо происходящих по нарушении сей заповеди. Утверждено
у нас, что всякий другой закон, противного сему толкования, есть обществу
вредоносный и мерзкий пред богом: ибо кто не проклянет учение, с коим
чувства всех не соглашаются и спокойство общее нарушается!.. Но каким
образом следствия, от несходства нравов происходящие, удерживаются в
пределах должности, расскажу я тебе, любезный пришлец, после, а теперь
позволь дать себе угощение". Он дернул за веревочку, привязанную к его
креслам, и пронзительный звон колокольчика разлился по пространству
храмины.
Какое явление! Двери боковых храмин мгновенно растворились; тысячи
красавиц выходят из оных. Скромность добродетели, соединенная с прелестьми
невинности, сияет на их лицах. Простота одежд, едва скрывающая то, чем
природа украшает пол сей, придает им еще более зараз. Каждая из них
приносит и поставляет на стол два блюда, провождаемая детьми своими,
держащими сосуды с соками плодов и водою. Яства поставляются. Старец
восстает, простирает руки к небесам, благословляет трапезу и возлегает,
посадив близ себя Нарсима. Каждое семейство занимает места свои в
восхитительном порядке; чета друзей по сторонам с залогами любви своей
наполняет теряющийся в глазах длинный ряд столов. Тишина владычествует
посреди множества; всяк вкушает приготовленное руками своей дражайшей.
Нарсим участвует в блюдах старца, чает вкушать амврозию под видом
молошного и единых плодов приуготовленную и нектаром богов прохлаждает
свою жажду; воображения мечтают ему быть во острове небесной Венеры, где
он не видит (никого), кроме счастливых любовников.
Вечеря кончилась: старец воздвигся с седалища, все множество чад его
простерлось на земли, и он приносил создателю благодарение от лица всех
их. По совершении молитвы старец благословил все общество, и сей знак был
ко удалению на покой. Каждая чета, забрав сосуды, возвращалась в свою
храмину, где Гимен ожидал их с возжженным пламенником. Отец семейств,
коего глубокие лета, расторгши узы крепости, не расторгли однако дружества
с его равнолетною супругою, проводил ее до одра, где простился с нею в
нежнейших выражениях. Сия содруга его благоденствия, казалось, что
удержала еще в лице своем те приятности, кои столько насильствует похищать
время; она расставалась с ним с тою ясностию очей и с тем спокойствием
духа, каковое дозволяет лишь последство дней, препровожденных в счастливом
браке. Видимо было, что сердца их спорили еще противу увядающей природы.
Старец возвратился к Нарсиму, чтоб начать продолжение недоконченных
разговоров. Уже руки его простирались с важною ласковостью к пришельцу,
как шорох от входа залы пронесся к слуху его, и обратил взоры. "О небо! -
возопил он. - Что вижу я!.. чадо непослушное... Квалбоко возвратился".
Тайный трепет предчувствия разлился в душе Нарсимовой; он в кратком
воззрении на обитателей Луны находил их ангелами пред собратиею своею,
жителями Земли. "Что будет со мною? - воображал он в сражении мыслей
своих. - Что будет, если Квалбоко пришел теперь с Земли нашей? Каким меня
сочтут, если он узнал нравы и обычаи моих единоземцев? Что я скажу во
оправдание! Защищать ли мне... Нет, обнаженная истина да будет мне
подпорою и да свидетельствует, сколько удален я от всех злоупотреблений,
обратившихся у нас в природу... Но подождем, который путь принудят взять
слова Квалбоковы".
Между тем возвращающийся был уже у ног праотца своего. "Чадо
непокорное! - вопиял сей. - Раскаявшегося ли восприимут тебя мои объятия?
оплакиваешь ли ты бедственное свое любопытство или с упорстию дерзосныя
предприимчивости отторгаешь ты себя от лица отца огорченного и от общества
мира и тишины?"
"О родитель мой! - отвечал Квалбоко с рыданием. - Никто из
заблуждающихся не познает своего безумия, как по совершении преступления.
Совершенное раскаяние привело меня к стопам твоим; я вырвался из ада, где
успех дерзостного моего предприятия наказан по достоинству. Но прежде
объявления о всем со мною случившемся позволь, дражайший родитель, омыть
мне слезами ноги ваши и испросить помилования". Он заключил колена его в
объятия и, лобзая оныя, ожидал судьбы своей. Нарсим хотел принести свои
просьбы, но Фролагий (имя старца) уже поднимал его. Сей добродетельный
муж, готовый всегда прощать, прижал его к груди своей, и слезы радости
появились на очах его. "Я приобретаю тебя вновь, любезный сын мой! -
сказал он. - Ты вновь родишься из недр моих, ибо раскаявшийся более
чувствует отвращение к преступлению, нежели тот, коему оное несведомо.
Забудем все, но на условии, чтоб, рассказав мне все с тобою случившееся,
забыть оное вечно и не повторять никогда пред твоими собратиями. Здравый
рассудок вразумляет, что человек, услыша о успехе какого-нибудь порока,
великую получает склонность подвергнуться оному, и неизвестность есть
лучшее средство избавиться от развращения". Нарсим, ожидая разительного
для себя повествования, хотел оказать в чем-нибудь свою заслугу и для
того, выхваляя рассуждения Фролагиево, сказал: "Опыты в нашей земле
подтвердили уже, что изданныя заповедании ко удержанию того, чтоб не могли
произойтить некоторые преступления, служили только, чтоб учинить оныя
деятельными и которые без того не могли бы, кажется, войтить в мысль
человеческую".
Квалбоко, не имевший еще времени рассмотреть его, устремил на него
взоры. "Кто сей незнакомый?" - вопросил он у праотца своего, но получил в
ответ повеление сесть и начать свои приключения. Квалбоко повиновался и,
когда все трое заняли места, начал:
"Я не намерен описывать вам способ и успех составления того бедоносного
орудия, которым возлетел я в планету, о которой напоминовение повергает
меня в страх и ужас. Я не прежде осмелился предстать вам, как обратя в
пепл сию машину, коя в вечном проклятии останется в моих мыслях. Гонимый
непреодолимым любопытством узнать о том, в чем всевышний промысел положил
нам преграду, направил я путь мой в планету, отвращающую к нам во время
ночи свет солнечный. Стрела, пущенная из лука, не с такою прытостию
рассекает воздух, как желания мои парили на твердь, куда я летел. Самое
движение моего шествования было быстро и умножалося несказанно, когда
возросла в глазах моих Луна наша. Руки мои не имели нужды действовать;
некое притяжение влекло меня туда по струям эфира. Спокойным зрителем на
возрождающиеся в глазах моих предметы вкушал я неописанную радость. Горы,
долины, моря и потом города, селения, реки, озера, леса и самые человеки
появлялись мне попеременно. И можно ли было не восхищаться, видя мир, во
всем подобный нашему? Я чаял возвысить мое просвещение: но ожидание сие
стоило мне дорого; я сшел на Землю.
Я сложил мою машину и спрятал оную в карман. Утомление принудило меня
удалиться в ближнюю рощу. Зрелые плоды неизвестного мне рода привлекли
насытить мою алчность. И подумайте о чудесном действии: я стал разуметь
множество неизвестных мне дотоле наречий. Располагая в рассуждениях о сем
происшествии, познал я и сколь необходимо для меня было знание языков в
странах, кои я обозреть желал и кои, конечно, долженствовали разнствовать
от наречия, единственно у нас употребляемого. Мог ли я считать сие инако,
как за покровительство провидения в моем предприятии? Но сие была казнь
глупому моему любопытству, чтоб я подробным понятием, а не одним только
воззрением познал состояние Земли, на коей по большей части обитают
человеки...
(Затем Квалбоко рассказывает историю земных народов, начиная с
библейских времен. Особенное внимание он уделяет вопросу о языческих
религиях и ссылается при этом на Плутарха, Цицерона, Диодора Сицилийского
и других древних авторов, разбирает некоторые древние обряды, толкуя их
преимущественно как аллегории. После исторической части следует рассказ и
о собственно путешествии лунатиста.)
"Я шествовал по большей части местами пустыни, в жарчайшем воздухе.
Редко попадались мне деревни, а того меньше города. Страною сею обладают
турки, народ, бывший прежде кучею разбойников и завладевший впоследствии
почти половиною Луны; страшный всему человеческому роду как по невежеству,
так и по страшным основаниям веры, которыми дозволено убивать всех, кои
неодинаких с ним мнений. Предписание сие исполняют они с точностию и
убавили уже знатную часть чужеземных лунатиков. Удивительно, что терпят
прочие столь опасных соседей и дозволяют им мало-помалу истреблять или
покорять себя! Однако незадолго пред моим приходом некоторая великая жена
поубавила их гордости (*4): она оборонялась от них почти с невероятной
храбростию, все бесчисленные их воинства (были) разбиты в прах и
принуждены были молить о мире на всех условиях, какие только требованы.
Счастию для них, что имели они дело, хотя с величайшею, премудрейшею и
храбрейшею из смертных, но притом и с человеколюбивейшею; впрочем, не
претерпел бы я от них того, о чем услышите. Я нашел в турках чудную смесь
человеколюбия и бесчеловечия, странноприимства и немилосердия. Всюду на
дорогах меня грабили, и как уже золото мое все кончилось, то били за то,
что я ничего не имею. В деревнях же принимали ласково, омывали мои ноги,
угощали и покоили. Я пришел в столичный их город Стамбул.
Там с ужасом говорили о прошедшей войне, толико их смирившей; Мне не
удалось, впрочем, узнать получше о состоянии сего государства, ибо великое
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг