человеческою рукою, а на ухо трепетный голос шептал мне:
- Ни звука, молчи, ни звука! Мы погибли - к нам ломятся.
Я узнал теткин голос и пожал ее руку в знак того, что я понимаю ее
требование.
За дверями, которые выходили в сени, слышался шорох... кто-то тихо
переступал с ноги на ногу и водил по стене руками... Очевидно, этот злодей
искал, но никак не мог найти двери...
Тетушка прижала нас к себе и прошептала, что бог нам еще может помочь,
потому что в дверях ею устроено укрепление. Но в это же самое мгновение,
может быть именно потому, что мы выдали себя своим шепотом и дрожью, за
тесовой перегородкой, где была изба и откуда при разговоре о сзечке
отзывалась жена Се-ливана, кто-то выбежал и сцепился с тем, кто тихо
подкрадывался к нашей двери, и они вдвоем начали ломиться; дверь затрещала,
и к нашим ногам полетели стол, скамья и чемоданы, которыми заставилась
тетушка, а в самой распахнувшейся двери появилось лицо
Борисушки, за шею которого держались могучие руки Селивана...
Увидав это, тетушка закричала на Селивана и бросилась к Борису.
- Матушка! Бог спас, - хрипел Борис. Селиван принял свои руки и
стоял.
- Скорее, скорей вон отсюда, - заговорила тетушка. - Где наши лошади?
- Лошади у крыльца, матушка, я только хотел вас вызвать... А этот
разбойник... бог спас, матушка! - лепетал скороговоркою Борис, хватая за
руки меня и моего кузена и забирая по дороге все, что попало. Все врозь
бросились в двери, вскочили в повозку и понеслись вскачь, сколько было
конской мочи. Селиван, казалось, был жестоко переконфужен и смотрел нам
вслед. Он, очевидно, знал, что это не может пройти без последствий.
На дворе теперь светало, и перед нами на востоке горела красная,
морозная рождественская заря.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Мы доехали до дому не более как в полчаса, во все время безумолчно
толкуя о пережитых нами страхах. Тетушка, няня, кучер и Борис все
перебивали друг друга и беспрестанно крестились, благодаря бога за наше
удивительное спасение. Тетушка говорила, что она не спала всю ночь, потому
что ей беспрестанно слышалось, как кто-то несколько раз подходил, пробовал
отворить двери. Это и понудило ее загромоздить вход всем, что попалось под
ее руки. Она тоже слышала какой-то подозрительный шепот за перегородкою у
Селивана, и ей казалось, что он не раз тихонько отворял свою дверь, выходил
в сени и тихонько пробовал за скобку нашей двери. Все это слышала и няня,
хотя она, по ее словам, минутами засыпала. Кучер и Борис видели более всех.
Боясь за лошадей, кучер не отходил от них ни на минуту, но Борисушка не раз
подходил к нашим дверям и всякий раз, как подходил он, - сию же минуту
появлялся из своих дверей и Селиван. Когда буря перед рассветом утихла,
кучер и Борис тихонько запрягли лошадей и тихонько же выехали, сами отперев
ворота; но когда Борис также тихо подошел опять к нашей двери, чтобы нас
вывесть, тут Селиван увидал, что добыча уходит у него из рук, бросился на
Бориса и начал его душить. Слава богу, конечно, что это ему не удалось, и
он теперь уже не отделается одними подозрениями, как отделывался до сих
пор: его злые намерения были слишком ясны и слишком очевидны, и все это
происходило не с глазу на глаз с каким-нибудь одним человеком, а при шести
свидетелях, из которых тетушка одна стоила по своему значению нескольких,
потому что она слыла во всем городе умницею и к ней, несмотря на ее среднее
состояние, заезжал с визитами губернатор, а наш тогдашний исправник был ей
обязан устройством своего семейного благополучия. По одному ее слову он,
разумеется, сейчас же возьмется расследовать дело по горячим следам, и
Селивану не миновать петли, которую он думал накинуть на наши шеи.
Сами обстоятельства, казалось, слагались так, что все собиралось к
немедленному отмщению за нас Селивану и к наказанию его за зверское
покушение на нашу жизнь и имущество.
Подъезжая к своему дому, за родником на горе, мы встретили верхового
парня, который, завидев нас, чрезвычайно обрадовался, заболтал ногами по
бокам лошади, на которой ехал, и, сняв издали шапку, подскакал к нам с
сияющим лицом и начал рапортовать тетушке, какое мы причинили дома всем
беспокойство.
Оказалось, что отец, мать и все домашние тоже не спали. Нас непременно
ждали, и с тех пор, как вечером начала разыгрываться метель, все были в
большой тревоге - не сбились ли мы с дороги или не случилось ли с нами
какое-нибудь другое несчастье: могла сломаться в ухабе оглобля, - могли
напасть волки... Отец высылал навстречу нам несколько человек верховых
людей с фонарями, но буря рвала из рук и гасила фонари, да и ни люди, ни
лошади никак не могли отбиться от дома. Топочется человек очень долго - все
ему кажется, будто он едет против бури, и вдруг остановка, и лошадь ни с
места далее. Седок ее понуждает, хотя и сам едва дышит от задухи, но конь
яе идет... Вершник слезет, чтобы взять за повод и провести оробевшее
животное, и вдруг, к удивлению своему, открывает, что лошадь его стоит,
упершись лбом в стену конюшни или сарая... Только один из разведчиков уехал
немножко далее и имел настоящую дорожную встречу: это был шорник Прохор.
Ему дали выносную форейторскую лошадь, которая закусывала между зубами
удила, так что железо до губ ее не дотрагивалось, и ей через то становились
нечувствительны никакие удержки. Она и понесла Прохора в самый ад метели и
скакала долго, брыкая задом и загибая голову к передним коленам, пока,
наконец, при одном таком вольте шорник перелетел через ее голову и всею
своею фигурою ввалился в какую-то странную кучу живых людей, не оказавших,
впрочем, ему с первого раза никакого дружелюбия. Напротив, из них кто-то
тут же снабдил его тумаком в голову, другой сделал поправку в спину, а
третий стал мять ногами и приталкивать чем-то холодным, металлическим и
крайне неудобным для ощущения.
Прохор был малый не промах, -=г- он понял, что имеет дело с особенными
существами, и неистово закричал.
Испытываемый им ужас, вероятно, придал его голосу особенную силу, и он
был немедленно услышан. Для спасения его тут же, в трех от него шагах,
показалось "огненное светение". Это был огонь, который выставили на окне в
нашей кухне, под стеною которой приютились исправник, его письмоводитель,
рассыльный солдат и ямщик с тройкою лошадей, увязших в сугробе.
Они тоже сбились с дороги и, попав к нашей кухне, думали, что
находятся где-то на лугу у сенного омета.
Их откопали и просили кого на кухню, кого в дом, где исправник теперь
и кушал чай, собираясь поспеть к своим в город ранее, чем они проснутся и
встревожатся его отсутствием после такой ненастной ночи.
- Вот это прекрасно, - сказала тетушка, - исправник теперь всех
нужнее.
- Да! он барин хватский, - он Селивашке задаст! - подхватили люди, и
мы понеслись вскачь и подкатили к дому, когда исправникова тройка стояла
еще у нашего крыльца.
Сейчас исправнику все расскажут, и через полчаса разбойник Селиван
будет уже в его руках.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Мой отец и исправник были поражены тем, что мы перенесли в дороге и
особенно в разбойничьем доме Се-ливана, который хотел нас убить и
воспользоваться нашими вещами и деньгами...
Кстати, о деньгах. При упоминании о них, тетушка сейчас же
воскликнула:
- Ах, боже мой! да где же моя шкатулка?
В самом деле, где же эта шкатулка и лежащие в ней тысячи?
Представьте себе, что ее не было! Да, да, ее-то одной только и не было
ни в комнатах между внесенными вещами, ни в повозке - словом, нигде...
Шкатулка, очевидно, осталась там и теперь - в руках Селивана... Или...
может быть, даже он ее еще ночью выкрал, Ему ведь это было возможно; он,
как хозяин, мог знать все щелки своего дрянного дома, и этих щелок у него,
наверно, немало... Могла у него быть и подъемная половица и приставная
дощечка в перегородке.
И едва только опытным в выслеживании разбойничьих дел исправником было
высказано последнее предположение о приставной дощечке, которую Сели-ван
мог ночью тихонько отставить и через нее утащить шкатулку, как тетушка
закрыла руками лицо и упала в кресло.
Боясь за свою шкатулку, она именно спрятала ее в уголок под лавкою,
которая приходилась к перегородке, отделяющей наше ночное помещение от той
части избы, где оставался сам Селиван с его женою...
- Ну, вот оно и есть! - воскликнул, радуясь верности своих опытных
соображений, исправник. - Вы сами ему подставили вашу шкатулку!.. но я
все-таки удивляюсь, что ни вы, ни люди, никто ее не хватился, когда вам
пришло время ехать.
- Да боже мой! мы были все в таком страхе! - стонала тетушка.
- И это правда, правда; я вам верю, - говорил исправник, - вам было
чего напугаться, но все-таки... такая большая сумма... такие хорошие
деньги. Я сейчас скачу, скачу туда... Он, верно, уже скрылся куда-нибудь,
но он от меня не уйдет! Наше счастье, что все знают, что он вор, и все его
не любят: его никто не станет скрывать... А впрочем - теперь у него в руках
есть деньги... он может делиться... Надо спешить... Народ ведь шельма...
Прощайте, я еду. А вы успокойтесь, примите капли... Я их воровскую натуру
знаю и уверяю вас, что он будет пойман.
И исправник опоясался своею саблею, как вдруг в передней послышалось
между бывшими там людьми необыкновенное движение, и... через порог в залу,
где все мы находились, тяжело дыша, вошел Селиван с тетушкиной шкатулкой в
руках.
Все вскочили с мест и остановились как вкопанные.
- Укладочку забыли, возьмите, - глухо произнес Селиван.
Более он ничего не мог говорить, потому что совсем задыхался от
непомерной скорой ходьбы и, может быть, от сильного внутреннего волнения.
Он поставил шкатулку на стол, а сам, никем не прошенный, сел на стул и
опустил голову и руки.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Шкатулка была в полной целости. Тетушка сняла с шеи ключик, отперла ее
и воскликнула:
- Все, все как было!
- Сохранно... - тихо молвил Селиван. - Я все бёг за вами... хотел
догнать... не сдужал... Простите, что сижу перед вами... задохнулся.
Отец первый подошел к нему, обнял его и поцеловал в голову.
Селиван не трогался.
Тетушка вынула из шкатулки две сотенные бумажки и стала давать их ему
в руки.
Селиван продолжал сидеть и смотреть, словно ничего не понимал.
- Возьми что тебе дают, - сказал исправник.
- За что? - не надо!
- За то, что ты честно сберег и принес забытые у тебя деньги.
- А то как же? Разве надо не честно?
- Ну, ты... хороший человек... ты не подумал утаить чужое.
- Утаить чужое!.. - Селиван покачал головою и добавил: - Мне не надо
чужого.
- Но ведь ты беден - возьми это себе на поправку! - ласкала его
тетушка.
- Возьми, возьми, - убеждал его мой отец. - Ты имеешь на это право.
- Какое право?
Ему сказали про закон, по которому всякий, кто найдет и возвратит
потерянное, имеет право на третью часть находки.
- Что такой за закон, - отвечал он, снова отстраняя от себя тетушкину
руку с бумажками. - Чужою бедою не разживешься... Не надо! - прощайте!
И он встал с места, чтобы идти назад к своему опороченному дворишку,
но отец его не пустил: он взял его к себе в кабинет и заперся там с ним на
ключ, а потом через час велел запречь сани и отвезти его домой.
Через день об этом происшествии знали в городе и в округе, а через два
дня отец с тетушкою поехали в Кромы и, остановясь у Селивана, пили в его
избе чай и оставили его жене теплую шубу. На обратном пути они опять
заехали к нему и еще привезли ему подарков: чаю, сахару и муки.
Он брал все вежливо, но неохотно и говорил:
- На что? Ко мне теперь, вот уже три дня, все стали люди заезжать...
пошел доход... щи варили... Нас не боятся, как прежде боялись.
Когда меня повезли после праздников в пансион, со мною опять была к
Селивану посылка, и я пил у него чай и все смотрел ему в лицо и думал:
"Какое у него прекрасное, доброе лицо! Отчего же он мне и другим так
долго казался пугалом?"
Эта мысль преследовала меня и не оставляла в покое... Ведь это тот же
самый человек, который всем представлялся таким страшным, которого все
считали колдуном и злодеем. И так долго все выходило похоже на то, что он
только тем и занят, что замышляет и устраивает злодеяния. Отчего же он
вдруг стал так хорош и приятен?
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Я был очень счастлив в своем детстве в том отношении, что первые уроки
религии мне были даны превосходным христианином. Это был орловский
священник Остромыслений - хороший друг моего отца и друг всех нас, детей,
которых он умел научить любить правду и милосердие. Я не рассказывал
товарищам ничего о том, что произошло с нами в рождественскую ночь у
Селивана, потому что во всем этом не было никакой похвалы моей храбрости,
а, напротив, над моим страхом можно было посмеяться, но я открыл все мои
приключения и сомнения отцу Ефиму.
Он меня поласкал рукою и сказал:
- Ты очень счастлив; твоя душа в день рождества была - как ясли для
святого младенца, который пришел на землю, чтоб пострадать за несчастных.
Христос озарил для тебя тьму, которою окутывало твое воображение -
пусторечие темных людей. Пугало было не Се-ливан, а вы сами, - ваша к нему
подозрительность, которая никому не позволяла видеть его добрую совесть.
Лицо его казалось вам темным, потому что око ваше было темно. Наблюди это
для того, чтобы в другой раз не быть таким же слепым.
Это был совет умный и прекрасный. В дальнейшие годы моей жизни я
сблизился с Селиваном и имел счастье видеть, как он у всех сделался
человеком любимым и почетным.
В новом имении, которое купила тетушка, был хороший постоялый двор на
проезжем трактовом пункте. Этот двор она и предложила Селивану на хороших
для него условиях, и Селиван это принял и жил в этом дворе до самой своей
кончины. Тут сбылись мои давние детские, сны: я не только близко
познакомился с Селиваном, но мы питали один к другому полное доверие и
дружбу. Я видел, как изменилось к лучшему его положение - как у него в доме
водворилось спокойствие и мало-помалу заводился достаток; как вместо
прежних хмурых выражений на лицах людей, встречавших Сели-вана, теперь все
смотрели на него с удовольствием. И действительно, вышло так, что как
только просветились очи окружавших Селивана, так сделалось светлым и его
собственное лицо.
Из тетушкиных людей Селивана особенно не любил лакей Борисушка,
которого Селиван чуть не задушил в ту памятную нам рождественскую ночь.
Над этой историей иногда подшучивали. Случай этой ночи объяснялся тем,
что как у всех было подозрение - не ограбил бы тетушку Селиван, так точно и
Селиван имел сильное подозрение: не завезли ли нас кучер и лакей на его
двор нарочно с тем умыслом, чтобы украсть здесь ночью тетушкины деньги и
потом свалить все удобнейшим образом на подозрительного Селизана.
Недоверие и подозрительность с одной стороны вызывали недоверие же и
подозрения - с другой, - и всем казалось, что все они - враги между собою и
все имеют основание считать друг друга людьми, склонными ко злу.
Так всегда зло родит другое зло и побеждается только добром, которое,
по слову евангелия, делает око и сердце наше чистыми.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Остается досказать, отчего же, однако, с тех пор, как Селиван ушел от
калачника, он стал угрюм и скрытен? Кто тогда его огорчил и оттолкнул?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг