другу?
- О, нет, - вмешался в разговор инженер, - профессор не совсем точно,
пожалуй, изложил свою мысль. Он хотел, очевидно, сказать, что в нашей стране
вообще не любят откровенничать.
- Но если не говорят откровенно, значит, лгут?
- Нет, - снисходительно улыбнулся профессор, - не лгут, а просто
молчат. (...) А хитрый враг избрал себе сейчас другую тактику. Он говорит.
Он изо всех сил лезет, чтобы доказать, что у нас все благополучно и что для
беспокойств нет никаких оснований. Враг прибегает сейчас к новой форме
пропаганды. И надо признать, что враги советской власти гораздо подвижнее и
изобретательнее, чем наши агитаторы. Стоя в очередях, они кричат
провоцирующим фальцетом о том, что все мы должны быть благодарны партии за
то, что она создала счастливую и радостную жизнь. (...) Я помню одно
дождливое утро. Я стоял в очереди. Руки и ноги мои окоченели. И вдруг мимо
очереди идут два потрепанных гражданина. Поравнявшись с нами, они запели
известную песенку с куплетами "спасибо великому Сталину за нашу счастливую
жизнь". Вы представляете, какой это имело "успех" у продрогших людей. Нет,
дорогой марсианин, враги сейчас не молчат, а кричат, и кричат громче всех.
Враги советской власти прекрасно знают, что говорить о жертвах - это значит
успокоить народ, а кричать о необходимости благодарить партию - значит,
издеваться над народом, плевать на него самого, оплевывать и ту жертву,
которую народ приносит сейчас.
- В вашей стране много врагов? - спросил марсианин.
- Не думаю, - ответил инженер, - я скорее склонен думать, что профессор
преувеличивает. По-моему, настоящих врагов совсем нет, но вот недовольных
очень много. Это верно. Также верно и то, что количество их увеличивается,
растет, как снежный ком, приведенный в движение. Недовольны все, кто
получает триста-четыреста рублей в месяц, потому что на эту сумму невозможно
прожить. Недовольны и те, кто получает очень много, потому что они не могут
приобрести себе то, что им хотелось бы. Но, конечно, я не ошибусь, если
скажу, что всякий человек, получающий меньше трехсот рублей, уже не является
большим другом советской власти. Спросите человека, сколько он получает, и
если он скажет "двести" - можете говорить при нем все что угодно про
советскую власть.
- Но, может быть, - сказал марсианин, - труд этих людей и стоит не
больше этих денег.
- Не больше? - усмехнулся инженер. - Труд многих людей, получающих даже
пятьсот рублей, не стоит двух копеек. Они не только не отрабатывают этих
денег, но нужно бы с них самих получать за то, что они сидят в теплых
помещениях.
- Но тогда они не могут обижаться ни на кого! - сказал марсианин.
- Вам непонятна психология людей Земли, - сказал инженер. - Дело в том,
что каждый из нас, выполняя даже самую незначительную работу, проникается
сознанием важности порученного ему дела, а поэтому он и претендует на
приличное вознаграждение. (...)
- Вы правы, - сказал профессор, - я получаю 500 рублей, то есть
примерно столько же получает трамвайный вагоновожатый. Это, конечно, очень
оскорбительная ставка. (...)
Не забудьте, товарищи, что ведь я профессор и что мне надо покупать
книги, журналы, выписывать газеты. Ведь не могу же я быть менее культурным,
чем мои ученики. И вот мне приходится со всей семьей работать для того,
чтобы сохранить профессорский престиж. Я сам неплохой токарь; через
подставных лиц я беру на дом заказы от артелей. Моя жена преподает детям
иностранные языки и музыку, превратив нашу квартиру в школу. Моя дочь ведет
домашнее хозяйство и раскрашивает вазы. Все вместе мы зарабатываем около
шести тысяч в месяц. Но никого из нас не радуют эти деньги. (...)
- Почему? - спросил марсианин.
- Просто потому, - сказал профессор, - что большевики ненавидят
интеллигенцию. Ненавидят какой-то особенной, звериной ненавистью.
- Ну, - вмешался я, - вот уж это вы напрасно, дорогой профессор.
Правда, недавно так оно и было. Но ведь потом была проведена даже целая
кампания. Я помню выступления отдельных товарищей, которые разъясняли, что
ненавидеть интеллигенцию нехорошо.
- Ну и что же? - усмехнулся профессор. - А что изменилось с тех пор?
Было вынесено решение: считать интеллигенцию полезной общественной
прослойкой. И на этом все кончилось. (...) Большинство же институтов,
университетов и научных учреждений возглавляют люди, не имеющие никакого
представления о науке.
- А знаете, - засмеялся инженер, - недоверие и ненависть к
интеллигенции сеют именно эти люди. Подумайте-ка, профессор, что будет с
ними, когда партия решит, что ей можно обойтись без посредников в ее
сношениях с работниками науки. Они кровно заинтересованы в том, чтобы
поддерживать ненависть и недоверие к интеллигенции.
- А может быть, вы и правы, - задумчиво сказал профессор, - но я не на
это хотел обратить ваше внимание. (...) Хуже другое. Хуже всего то, что наш
труд не находит у большевиков одобрения, а так как печатью, общественным
мнением распоряжаются они, то в нашей стране случилось так, что никто не
знает своих ученых, никому неизвестно, над чем они работают, над чем они
собираются работать. И это происходит в стране, которая гордится своей тягой
к культуре. (...)
У советской интеллигенции, конечно, есть свои запросы, естественное для
всей интеллигенции мира стремление к знаниям, к наблюдениям, к познанию
окружающего мира. Что же делает или что сделала партия для удовлетворения
этой потребности? А ровным счетом ничего. Мы даже не имеем газет. Ведь
нельзя же считать газетой то, что выпускается в Ленинграде. Это скорее
всего - листки для первого года обучения политграмоте, это скорее всего
перечень мнений отдельных ленинградских товарищей о тех или иных событиях.
Сами же события покрыты мраком неизвестности. (...)
Большевики упразднили литературу и искусство, заменив то и другое
мемуарами да так называемым "отображением". Ничего более безыдейного нельзя,
кажется, встретить на протяжении всего существования искусства и литературы.
Ни одной свежей мысли, ни одного нового слова не обнаружите вы ни в театре,
ни в литературе. (...) Я думаю, что во времена Иоанна Первопечатника
выходило книг больше, чем сейчас. Я не говорю о партийной литературе,
которую выбрасывают ежедневно в миллионах экземпляров. Но ведь насильно
читать нельзя заставить, поэтому все эти выстрелы оказываются холостыми.
- Видите ли, - сказал я, - книг и журналов в нашей стране выходит мало,
потому что нет бумаги.
- Что вы говорите глупости, - рассердился профессор. - Как это нет
бумаги? У нас посуду и ведра делают из бумаги. У нас бумагу просто не знают,
куда девать. Вон даже додумались до того, что стали печатать плакаты и
развешивать всюду, а на плакатах мудрые правила: Когда уходишь - туши свет.
Мой руки перед едой! Вытирай нос. Застегивай брюки. Посещай уборную. Черт
знает что! (...)
- Дозвольте! - крикнул чей-то голос.
Мы повернулись к окну.
На нас глядел высокий, гладко выбритый человек без фуражки. На плече
человека лежала шлея и уздечка.
- Мы из колхоза, - сказал незнакомец. - Прослушав претензии уважаемого
товарища ученого неизвестной фамилии, хочу также присоединить и свой голос
протеста против разных непорядков. (...)
Глава IV
- Я скажу вам так, товарищи, - начал свою речь колхозник, - сверху
когда глядишь, так многих мелочей не замечаешь, и оттого все кажется тебе
таким прелестным, что душа твоя просто пляшет и радуется. Помню, гляжу я
как-то с горы вниз, в долину к нам. Вид у нас сверху удивительно веселый.
Речка наша, прозванная Вонючей, извивается, ну как будто на картинке.
Колхозная деревня так и просится на полотно художника. И ни грязи-то, ни
пыли, ни мусора, ни щебня - ничего этого за дальностью расстоянья никак
невозможно заметить невооруженным глазом.
То же и у нас в колхозах. Сверху оно, может, и в самом деле похоже на
райскую долину, но внизу и вчера и сегодня пахнет еще адовой гарью. (...) И
вот у нас сейчас есть полный разброд мыслей в деревне. Спросить бы у кого.
Но как спросить? Арестуют! Сошлют! Скажут, кулак или еще чего-нибудь. Не дай
Бог злому татарину повидать того, что мы уже видели. Ну, так и говорю:
многое узнать бы хотелось и боязно спросить. Вот мы и обсуждаем в деревнях
свои дела между собой потихоньку. (...) А главное, мы хотим, чтобы над нами
был закон какой-нибудь. Вот и ответь тут им. Попробуй.
- Однако, - сказал журналист, - законы у нас есть, и этих законов
предостаточно.
Колхозник поморщился и тяжело вздохнул:
- Эх, товарищи, - сказал он, - какие это законы, когда ты не успеешь
еще его прочитать, а тут, говорят, ему и отмена уже пришла. За что у нас в
деревне больше всего не уважают большевиков? А за то, что у них на неделе
семь пятниц. (...)
- Что же, - сказал инженер, - пожалуй, и для нас, людей города, нужны
устойчивые, крепкие законы. И у нас бывают недоразумения из-за слишком
частой смены законов, установлений, постановлений, положений и прочее и
прочее. Товарищ прав. Закон должен быть рассчитан на продолжительное
действие. Менять законы как перчатки не годится хотя бы потому, что это
ведет к подрыву авторитета законодательных учреждений.
- И опять же, - сказал колхозник, - если ты выпустил закон - так будь
добр уважай его сам. А то законов (хороших, скажу, законов) у нас много, а
какой толк от этого? Уж лучше бы совсем не выпускали хороших законов.
- Прав! Прав он! - вскричал профессор, - Именно то же самое говорят и в
нашей среде. Взять хотя бы, к примеру, самый замечательный, самый
человеческий свод законов - нашу новую конституцию. Ну зачем, спрашивается,
ее обнародовали? Ведь многое сейчас из этой конституции является источником
недовольства, многое вызывает муки Тантала. Как это ни печально, а
конституция превратилась в тот красный плащ, которым матадор дразнит быка.
- А самое забавное, - сказал молчавший до этого литератор, - это то,
что все, даже самые опасные в кавычках статьи новой конституции легко можно
превратить в действующие статьи закона. Вот, например, свобода печати. У нас
свобода эта осуществляется с помощью предварительной цензуры. То есть
никакой по существу свободы нам не дано. (...)
- Однако, - сказал колхозник, - меня, так сказать, разные там свободы
печати очень мало интересуют. И поскольку я тороплюсь, я прошу выслушать
меня. Я сейчас закруглюсь. Не задержу вашего внимания. Ну, значит, так: про
закон я сказал кое-что. Теперь хочу про другое сказать. Про интерес к
работе. Я уже говорил, что все у нас недовольны. Не подумайте, однако, что
мечтаем мы о возврате к старому, единоличному хозяйству. Нет. Туда нас не
тянет. Но вот о чем задумайтесь. Мы-то кто? Хозяева мы! Собиратели добра! На
том построено все нутро наше. И сам, бывало, один работаешь, и с большой
семьей, а все равно смотришь на хозяйство как на свое. Мы, и артельно
работая, хотели бы рассматривать все хозяйство как свое собственное.
- Ну и рассматривайте, - сказал профессор, - кто же вам мешает?
- Эх, товарищ - ученый человек, - махнул рукой колхозник, - как же
можно у нас глядеть на свое хозяйство по-хозяйски, когда тебя десять раз в
день ставят к порогу, вроде батрака. Пожили бы годик в деревне - так
увидели, сколько развелось над нами начальников. Ей-богу, шею не успеваешь
поворачивать да подставлять. Один не успеет тюкнуть, а глядишь, и другой уже
тянется. Дай-ка, говорит, и я попробую. (...)
Профессор поморщился и сказал:
- Ну, а если снять с вас эту мелочную опеку, а вы перестанете выполнять
планы, да и вообще черт знает что натворите?
- Напрасно так думаете, - обиделся колхозник. - Пусть нам хоть на один
год руки развяжут. Пусть дадут нам возможность развернуться - и государству
была бы от этого польза, и нам бы не пыльно зажилось. (...)
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 11.12.2008 22:54
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг