старинной площади Правосудия, где за нежной зеленью оживавших после зимы
деревьев темнели приземистые здания министерства юстиции, верховного суда и
верховной прокуратуры. Оттуда они направлялись по главной улице к дворцу
президента республики, высившемуся роскошной розовой громадиной в глубине
площади генерала Зооба. От этой площади до квартиры Корнелия Эдуфа было
минут пять ходу. Наши три путешественника присоединились к демонстрации и
пошли с чемоданами в руках, усталые от поездки, но возбужденные и
воодушевленные неповторимым по своему величию размахом народного гнева.
Они скандировали вместе с демонстрантами: "Свободу Попфу и Анейро!
Сво-бо-ду Поп-фу и А-ней-ро!"; они распевали старинные песни, с которыми их
предки когда-то шли в бой за свободу и независимость тогда еще юной, нищей,
но свободолюбивой Аржантейи; они кричали "ура!" в ответ на горячие призывы,
которые выкрикивали с балконов ораторы Центрального забастовочного комитета
и демократических партий.
Так они прошли кварталов шесть-семь, пока кто-то не узнал в коренастом
шатене с чемоданом в руках знаменитого Корнелия Эдуфа!..
- Корнелий Эдуф!.. Среди нас Корнелий Эдуф!.. Да здравствует борец за
справедливость и право, адвокат народа Корнелий Эдуф!..
Его подхватили на руки и понесли к голове колонны. Магараф и вдова
Гарго поспешили за ним.
Площадь Правосудия была густо оцеплена полицейскими. Колонна
остановилась. Сквозь цепь пропустили только четверых: троих представителей
демонстрантов и адвоката Эдуфа, предъявившего полицейскому офицеру
подлинник документа, который он привез для вручения председателю верховного
суда.
Их принял второстепенный чиновник, перепуганный и в то же время
наглый. Он с наслаждением объявил им, что ни председателя, ни членов
верховного суда нет, что они выехали куда-то, кажется, на какое-то
заседание, какое именно, он не знает, и что он не правомочен принимать
какие бы то ни было делегации. Представители демонстрантов хотели вручить
ему для передачи председателю верховного суда принятую на митинге
резолюцию, но чиновник отказался даже взять ее в руки. Тогда ему
пригрозили, что его фамилия будет сообщена по радио для сведения всех
граждан страны и что вряд ли он нуждается в такого рода известности.
Чиновник призадумался, поломался еще минуты две и принял врученную ему
резолюцию.
Теперь шествие направилось к площади генерала Зооба. Она также была
оцеплена, но не полицией, а войсками. Полиция остановила колонну за два
квартала, на перекрестке просторного и респектабельного проспекта святого
Петра, охватывающего продолговатым кольцом площадь генерала Зооба. Вдоль
проспекта медленно курсировали синие полицейские машины.
Томительно долго шли переговоры о пропуске делегатов в президентский
дворец. Очевидно, демонстрантов хотели взять измором. Но они и не думали
расходиться. Ни за что не ушел бы и Магараф, но Эдуф, заметив, что госпожа
Гарго чуть с ног не валится от усталости, вручил Магарафу ключ от своей
квартиры и отправил их к себе.
Их путь пролегал по проспекту святого Петра. Мимо них с мягким
шелестом проплывали синие машины, но вдова Гарго и Магараф не хотели их
видеть. Они отворачивали головы в сторону, шли, глядя не на мостовую, а на
витрины запертых магазинов, шли, бесконечно усталые, мечтающие только о
том, как бы поскорее отдохнуть.
И вдруг с мостовой донесся зычный голос:
- Мама! Посмотри, какое у меня красивое ружье! Мама!..
Вдова Гарго где-то слышала уже этот голос. Магараф встрепенулся. Он не
поверил своим ушам. Они обернулись и увидели быстро уходившую синюю машину.
А в ней стоял, размахивая отлично отполированным автоматом, Педро Гарго,
одетый в новенькую, с иголочки, полицейскую форму. Рядом с ним размахивал
таким же автоматом тоже одетый в полицейскую форму плечистый, розовощекий
блондин, в котором Магараф узнал Мина Ашрея.
Они увидели Магарафа.
- Дяденька инструктор! Дяденька инструктор! Посмотрите, какие у нас
красивые ружья!
Но кто-то насильно усадил их на скамейку, и машина, прибавив ходу,
скрылась за поворотом.
Призвав на помощь все свое самообладание, Магараф обернулся к госпоже
Гарго. Она вцепилась в него обеими руками, бледная, с перекошенным от ужаса
лицом, охваченная нервной дрожью.
- Я, кажется, совсем схожу с ума! - прошептала она и, как тогда, у
железной ограды Усовершенствованного приюта, потеряла сознание.
Сострадательные прохожие помогли Магарафу перенести ее в аптеку. Там
ее, правда, не без труда, привели в чувство и в карете скорой помощи
отправили на квартиру Эдуфа.
Эдуф пришел в одиннадцатом часу. К этому времени Магарафу удалось
успокоить бедную женщину, убедить ее, что ей только померещился ее покойный
муж (госпожа Гарго была уверена, что она вторично видела своего покойного
супруга).
Ее уложили спать. Когда она заснула, Эдуф рассказал о результатах
посещения президента. Президент принял делегацию вежливо, даже радушно, но
помочь в отмене приговора бакбукского судьи отказался: конституция
Аржантейи не разрешает воздействовать на органы суда. Суд в Аржантейе
независимый. Аржантейя гордится независимостью своих судей.
Потом Магараф обсудил с Эдуфом историю с появлением на проспекте
святого Петра двух его бывших воспитанников, вооруженных и облаченных в
полицейскую форму. Ясно было, что Альфред Вандерхунт, в качестве опыта,
вымуштровал нескольких питомцев своего приюта для полицейской службы. Надо
было принимать срочные меры. Но задача, конечно, значительно усложнилась.
Теперь, кроме Вандерхунта, они имели против себя могущественную полицию
Аржантейи.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ,
в которой власти Аржантейи с грустью убеждаются
в силе рабочего единства, а Томазо Магараф вторично
посещает Усовершенствованный курортный приют
Прошло четыре дня. Всеобщая забастовка продолжалась с прежней силой и
сплоченностью, но председатель верховного суда не спешил со своим решением.
По стране не прекращались митинги и демонстрации.
Кое-где реакция пыталась показать коготки.
Никто не отменял свободу собраний, но все большие залы, в которых
спокон веков собирались митинги, вдруг, по какому-то удивительному
совпадению, были заарендованы для репетиций военных оркестров и хоровых
кружков и обслуживали только армейские части, а там, где не было армейских
частей, - полицию и сиротские дома. Стали созывать собрания на площадях,
под открытым небом, но там, как назло, на это время назначались большие
пожарные учения. На улицах собираться нельзя было: это мешало движению.
Пробовали уходить за город, но там владельцы земельных участков опасались
за судьбу посевов.
Никто не отменял свободы слова, но в Баттоге полиция арестовала
оратора за то, что он на митинге позволил себе огласить статьи из
конституции Аржантейи.
Никто не отменял свободы печати, но в типографию, где печатался
бюллетень Центрального забастовочного комитета, явился судебный исполнитель
и наложил печати на бумажный склад, якобы за неуплату владельцем типографии
налогов за истекший год. Правда, было доказано, что налоги уплачены
полностью, представили все расписки, но на хлопоты ушло около суток, и
бумагу пока пришлось доставать в другом месте. Кое-где попробовали избивать
забастовочные пикеты, кое-где против демонстрантов были пущены в ход
слезоточивые бомбы; в десятках городов полиция арестовала руководство
местных стачечных комитетов.
Вечером одиннадцатого апреля Центральный забастовочный комитет объявил
по радио, что если будут продолжаться преступные нарушения гарантированных
конституцией свобод, он вынужден будет остановить и электрические станции.
Эта угроза подействовала.
Но верховный суд все еще не подавал никаких признаков жизни.
Тринадцатого апреля Международная федерация торговых моряков и
портовых рабочих постановила прекратить повсеместно разгрузку судов,
прибывающих из Аржантейи, и погрузку судов, направляющихся в любой из ее
портов. Затрещали богатства судовладельцев, угроза неисчислимых убытков
нависла над компаниями, занимающимися внешнеторговыми операциями. Уже гнили
в гаванях страны сотни тысяч тонн скоропортящихся грузов, для которых не
хватило места в забитых до отказа портовых холодильниках. Подходили к концу
запасы мяса, сахара и муки в большинстве городов страны. Полицейский
транспорт сократил движение: горючего оставалось в обрез. Простой
предприятий, железных дорог и речного транспорта ежедневно приносил
многомиллионные убытки.
И, кроме того, не за горами были выборы в палату депутатов. Каждый
день забастовки утверждал народ и в первую очередь рабочих Аржантейи в его
силе, укреплял популярность и мощь Народного фронта, день ото дня рос
авторитет коммунистов. Примо Падреле просчитался. Надо было, пока не
поздно, спасать положение, поскорее лишить Народный фронт такого важного
козыря, как этот злосчастный приговор над Попфом и Анейро.
Четырнадцатого апреля президент республики по настоянию Ассоциации
промышленников и оптовых торговцев созвал у себя во дворце одно за другим
два секретных совещания.
Утром пятнадцатого апреля состоялось третье чрезвычайно бурное
совещание. Око продолжалось с десяти утра до половины двенадцатого.
В тот же день около двух часов пополудни председатель верховного суда
вызвал к себе адвоката Корнелия Эдуфа и объявил, что он по зрелом
обсуждении пришел к выводу, что дополнительные документы, предъявленные
уважаемым коллегой при второй апелляции, во всяком случае заслуживают
серьезного внимания. Поэтому он решил предложить судье Тэку Урсусу
пересмотреть дело с новым составом присяжных, а прежний приговор отменяет.
Он просил уважаемого коллегу поставить об этом его решении в
известность Центральный забастовочный комитет.
Корнелий Эдуф поблагодарил председателя верховного суда за честь и
доверие, но заявил, что не считает себя правомочным для передачи кому бы то
ни было столь важного решения столь высокой инстанции, олицетворяющей собой
правосудие Аржантейи.
Тогда председатель верховного суда, которого чуть не хватил удар от
унижения, распорядился пригласить к нему председателя Центрального
забастовочного комитета. Оказалось, что председатель Центрального
забастовочного комитета занят. Вместо него явился заместитель председателя,
молодой поджарый блондин с веселыми искринками в глазах. Он работал
слесарем на заводе Компании полиграфического оборудования, одним из главных
акционеров которой был принимавший его сейчас председатель верховного суда.
Эта ситуация не лишена была забавности, но председатель верховного суда
меньше всего был склонен в эти минуты к юмористическим переживаниям. Он
сообщил свое решение и спросил, какие меры собирается в связи с этим
предпринять Центральный забастовочный комитет. Слесарь с готовностью
ответил: сегодня же будет отдано распоряжение снарядить специальный поезд
для доставки в город Бакбук всех, кому надлежит присутствовать на
пересмотре дела Попфа и Анейро. В течение всего времени нового процесса
будет работать телеграфная линия, связывающая Бакбук с Городом Больших Жаб.
- И все? - спросил председатель верховного суда, стараясь скрыть свое крайнее раздражение и разочарование.
- Пока все, - ответил ему заместитель председателя Центрального
забастовочного комитета. - Мы не смеем и не имеем права диктовать свои
требования суду. Но, во избежание всяких случайностей, забастовка будет
продолжаться вплоть до того, как полностью реабилитированные Попф и Анейро
вернутся к своим семьям.
- Поставьте себя, ваше высокопревосходительство, хотя бы на одну
минутку, на место рабочих, - пояснил он с непередаваемо простодушной
улыбкой, - и вы согласитесь, что иного решения у забастовочного комитета
быть не может.
Утром шестнадцатого апреля Корнелий Эдуф специальным поездом прибыл в
Бакбук.
А Магараф и вдова Гарго вместе с уполномоченным верховной прокуратуры
еще накануне отправились на легковой машине в город Ломм. В мандате,
выданном на имя Томазо Магарафа, Центральный забастовочный комитет
предлагал всем бензиновым колонкам на пути следования из Города Больших Жаб
с город Ломм безотказно и в самом срочном порядке заправлять горючим его
машину.
Они мчались на предельной скорости. Нечего было опасаться
столкновений. Их машина была единственной на всем тысячекилометровом
протяжении автострады. Ни одна им не встретилась, ни одной им не пришлось
обогнать. Великая автомобильная артерия, связывавшая восток и запад
Аржантейи, была парализована, так же как и все остальные пути сообщения,
как все предприятия, шахты, учреждения, учебные заведения.
Магараф сидел, прислонившись к правому приспущенному окошку, и перед
его глазами, как и прошлой осенью, когда он ехал в Бакбук, а попал в Пелеп,
проносились вереницы кирпичных и железобетонных зданий, фабричных труб,
упиравшихся вершинами в низкие облака, доменных печей, кауперов,
мартеновских цехов, железнодорожных станций кузнечных и механических цехов.
Но теперь все это было мертво, не работало, не дышало. Не видно было
крохотных человеческих фигурок на колошниках доменных печей и на
промозглых, черных заводских дворах, не клубился дым над фабричными
трубами, не полыхали языки пламени над мартеновскими, литейными и
коксохимическими цехами, не гремели кузнечные и механические цеха. Это
выводило из себя хозяев, но они были бессильны: решала воля рабочих.
Теперь Магарафа уже не оскорбляло, а наполняло гордостью сознание, что
и он такой же пролетарий, как миллионы людей в замасленных спецовках. Он
был одним из многих тысяч аржантейцев, которые впервые в дни забастовки
почувствовали, что они члены единого, могучего и непобедимого класса,
которому принадлежит будущее.
Вечером шестнадцатого апреля машина, произведя немалый переполох в
захолустном Ломме, остановилась у дома, в котором проживал местный
прокурор. Несмотря на поздний час и крайнюю усталость приезжих, столичная
машина минут через двадцать тронулась в дальнейший путь. Теперь в ней
прибавились два пассажира: ломмский прокурор и местный присяжный стенограф.
Сзади ровно гудел мотор автомобиля начальника полиции.
Вскоре обе машины затормозили перед железными воротами
Усовершенствованного курортного приюта. Не пришлось долго стучаться. Все
тот же сторож с неприветливой физиономией открыл ворота и проводил
прибывших к дому директора. Одного полицейского начальник полиции оставил у
ворот.
Шел девятый час, и на обширной территории приюта царила тишина.
Господин Вандерхунт с лицом, выражавшим беспредельное удивление, вышел
навстречу неожиданным гостям. Он узнал госпожу Гарго, вежливо поклонился и
осведомился, как она поживает. Госпожа Гарго ему ничего не ответила. Она
только кинула на него взгляд, полный скорби и негодования, не произведший,
впрочем, на директора приюта никакого впечатления.
На Магарафа он посмотрел, как на совершенно незнакомого человека.
- Чем я могу быть полезен? - спросил господин Вандерхунт.
- Я имею предписание срочно проверить состояние вашего приюта, -
ответил уполномоченный верховной прокуратуры и предъявил предписание.
- Весьма удивлен, но ничего не имею против, - пожал плечами господин
Вандерхунт. - Вы, вероятно, устали. Я хотел бы предложить вам умыться,
поужинать, отдохнуть с дороги. - И он нажал на кнопку.
- Спасибо, не беспокойтесь, - сказал уполномоченный верховной
прокуратуры, нам ничего не нужно. Я хотел бы немедленно приступить к
осмотру.
- Как вам угодно, - согласился господин Вандерхунт и отослал назад
служителя, явившегося по звонку. - С чего мы начнем? Я предложил бы со
спален, чтобы потом не тревожить детей. Сейчас они, кажется, еще не успели
уснуть.
И они двинулись по аккуратной аллее, обрамленной низенькими
свежевыкрашенными скамейками, к знакомому Магарафу дому, где помещались
спальни воспитанников. У входа их встретила няня в туго накрахмаленном
халате. Она с удивлением, но беспрекословно встретила поздних гостей,
выдала им халаты, и они проследовали в спальни. На чистых кроватках спали,
накрытые отличными, дорогими одеяльцами, ребятишки в возрасте от трех до
пяти лет.
Господин Вандерхунт смотрел на приведенных им людей с грустной
укоризной, то и дело предостерегающе прикладывая палец к губам.
- Ради бога, не потревожьте наших крошек! Вы видите, они уже уснули.
Действительно, разрумянившиеся, сытые ребятишки спали здоровым детским
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг