и казалось, что все они, и "Айрон буль" в том числе, стоят на месте, уныло и
безнадежно переваливаясь в бортовой и килевой качке. В снастях с
возраставшей силой гудел ветер. Все, все предвещало шторм и новые мучения
исстрадавшемуся мистеру Цератоду. Поэтому его небритое (впервые за многие
годы!) и позеленевшее лицо в золотых, очень толстых очках не выразило и тени
улыбки, когда его окликнул мистер Фламмери - его сосед по кают-компании.
- Алло, мистер Цератод! - сострадательно приветствовал он бедного
майора.
- Алло, мистер Фламмери! - промычал ему в ответ Цератод.
- Ну и погодка, сэр!
Цератод только безнадежно махнул рукой, и его тут же стало корежить в
новом приступе.
- Постарайтесь не выпасть за борт, - посоветовал ему мистер Фламмери. -
Вы слишком перегибаетесь через перила. И взовите к господу. Он нам защита и
утешение во всех горестях и страданиях. ., Ужасная болезнь, Джонни!
Последняя фраза мистера Фламмери была обращена к его молодому спутнику
Джону Бойнтону Мообсу.
На почтительном лице репортера не отразилось ни признака сочувствия
Цератоду. Он весело крикнул:
- Алло, Цератод, ваши очки могут шлепнуться в воду! Цератод, не
оборачиваясь, похлопал себя по боковому карману, давая понять, что у него
там имеется запасная пара.
На этом Мообс почел свой долг милосердия выполненным и стал
издевательски насвистывать "Царствуй, Британия, над морями!" Он не любил
англичан и не находил нужным скрывать это.
Тут же неподалеку дышал свежим воздухом подвахтенный кочегар Сэмюэль
Смит. Высунувшись по грудь и опершись о высокий комингс люка, ведущего в
кубрик котельной команды, он стоял на невидимом с палубы трапе и лениво;
перебрасывался словами с лысым крепышом-матросом в черном, лоснящемся от
машинного масла комбинезоне.
Матрос кивнул на Цератода, маявшегося у поручней:
- Второй час отрабатывает у борта. Работяга! Смита огорчила
непочтительность собеседника.
- Возьми глаза в руки! Да ты знаешь, кто это?
- Твой молочный брат? Гофмаршал королевского двора? Изобретатель
радара?
- Чудак, это Цератод, мистер Эрнест Цератод!
- Тот самый Цератод?
- Ну да. Виднейший деятель нашего профсоюза. Пусть только завтра мы
придем к власти - и он сразу министр... В крайнем случае, парламентский
заместитель министра...
- Мы? - иронически переспросил лысый. - Кто это "мы"?
- Рабочая партия, вот кто!
- А я думал "мы" - это такие, как мы с тобой. А это - Цератод.
- И Цератод тоже, - запальчиво промолвил Смит. - А что? Заходил к нам в
кубрик, разговаривал запросто. Свой парень.
- Вот ты бы с ним и поговорил насчет сверхурочных. Форменный ведь
грабеж.
- Говорил. Он сказал, что пока консерваторы у власти, союз бессилен.
Надо, чтобы все голосовали за лейбористов. Установится рабочее
правительство, тогда все пойдет совсем по-иному, по-нашему.
- Слепой лошади что кивнуть, что подмигнуть - все едино, - сказал лысый
матрос.
- Что вы за народ - коммунисты! Против капиталистов, а дай вам мистера
Бевина, так вы бы и ему голову отгрызли... - рассердился кочегар.
- Вы еще наплачетесь с этим Бевином.
- Эй, парень, ты забываешь, что я член лейбористской партии!
- Ты, забываешь, что мистер Бевин и Цератод тоже члены твоей партии.
- Ты хотел бы, конечно... - начал с наивозможнейшей язвительностью
кочегар, но лысый матрос перебил его:
- Я хотел бы, конечно, чтобы решали в вашей партии такие люди, как ты,
а не Бевин или твой Цератод, вот что я хотел бы, дурья твоя голова.
- Ну да, - лукаво подмигнул Смит, - поссорить, значит, руководство
партии и ее массы. Так, что ли? Не выйдет, дружочек! ..
- Тьфу! - огорчился лысый матрос, совсем уже было собрался уйти, но,
сделав несколько шагов, вернулся. - Да пойми же ты, человече, что совсем
одно дело ты, рабочий, - ты понимаешь, ра-бо-чий! - и совсем другое дело эти
правые деятели, которые...
В нескольких шагах от споривших моряков прогуливались по мокрой палубе
известный уже нам Мообс и офицер советского военно-морского флота Константин
Егорычев.
Тут следует отметить, что из пассажиров "Айрон буля" Мообс жаловал
своими симпатиями только двух человек. Первым был, конечно, мистер Фламмери.
Джону Бойнтону Мообсу кружило голову общество мистера Фламмери. Ему льстило
и сулило всяческие блага по возвращении в Штаты неожиданное знакомство с
одним из представителей могущественных "шестидесяти семейств", и на все
время совместного пребывания на борту столь счастливо сведшего их "Айрон
буля" он превратился в самого приятного, преданного и безропотного спутника
мистера Фламмери.
А кроме мистера Фламмери, ему нравился молодой советский моряк,
капитан-лейтенант Егорычев, направлявшийся вместе со своим начальником,
капитаном второго ранга Коршуновым, в служебную командировку в один из
восточных портов Соединенных Штатов. Это чувство было совершенно
бескорыстно. Ему был по душе Этот немногословный, но веселый русский, со
светлой юношеской бородкой, широкоплечий, всегда подтянутый, неплохо
говоривший по-английски, правда, с дьявольски смешным акцентом. На его синем
кителе поблескивали три ордена и две медали.
Сказать по совести, Егорычеву во время этой поездки было совсем не так
весело, как казалось благодушному молодому американцу. В самом деле, три
года мечтать о том, чтобы принять участие в штурме западного побережья
Черного моря и быть вынужденным отправиться в заграничную командировку как
раз тогда, когда на сухопутном фронте развернулись бои под Яссами, а
черноморские корабли вот-вот двинутся громить с моря Антонеску и Цанкова!
Обидно, очень обидно! Он до сих пор никак не мог с этим примириться и еще
только за минуту до появления на палубе "Айрон буля" получил очередную
порцию отеческого внушения от капитана второго ранга, который тоже был
далеко не в восторге от командировки в Америку в такую замечательную боевую
пору.
- Разрешите идти, товарищ капитан второго ранга? - спросил немыслимо
официальным тоном Егорычев. (Обычно он обращался к своему начальнику по
имени и отчеству, а тот звал его попросту Костя.)
- Идите, - сказал капитан второго ранга. - И чтобы с этими нездоровыми
настроениями раз и навсегда было покончено.
Егорычев сделал строго по форме поворот налево кругом и, печатая шаг,
покинул каюту. В таких случаях (а такие случаи имели место почти после
каждой очередной сводки Совинформбюро) он с горя разыскивал Мообса и заводил
с ним для практики в английском языке длиннейшие беседы. Говорил главным
образом Мообс, а Егорычев позволял себе только время от времени вставлять
короткие реплики, неизменно приводившие репортера в самое веселое
настроение. Впрочем, Мообса смешило и произношение мистера Цератода.
Поэтому в данном случае вопрос Егорычева его рассмешил вдвойне.
- А вам не кажется, - спросил он Мообса, - что Фламмери заметно
пополнел после обеда?
- Тсс! - зашикал Мообс, давясь от смеха. - Молчок! - Он прошептал
Егорычеву на ухо: - Это на случай подводных лодок... Пробковый жилет под
китель - и ты непотопляем, как кит. Капитан ему сказал, что сумерки - самое
удобное время для атак подводных лодок... А вы как полагаете?
- Капитан прав, - сказал Егорычев.
- Да, кстати, - дотронулся Мообс до медалей Егорычева, - я вас давно
хотел спросить, Егорычев: эти медали, конечно золотые?
- Латунные.
Это разочаровало Мообса.
- За оборону Севастополя и Одессы я бы давал золотые. - Спасибо, мистер
Мообс, на добром слове.
- Скуповато ваше правительство, простите за прямоту.
- В нашей стране металл в правительственной награде роли не играет.
- Слишком мало золота? - понимающе подмигнул Мообс.
- Слишком много героев. Мообс рассмеялся.
- Агитатор! Вы и в Америку едете агитировать? Он шутливо погрозил
Егорычеву пальцем. Егорычев улыбнулся.
- В командировке агитировать?! Господь с вами, мистер Мообс! - Еще
вопрос можно? - спросил Мообс.
Егорычев молча кивнул.
- Старина, давайте на чистоту. Вы это прикидываетесь только или вам в
самом деле безразлично, что вот тут, рядом с нами, на этом ржавом железном
корыте, находится сам мистер Фламмери? Роберт Фламмери из банкирского дома
"Джошуа Сквирс и сыновья"! Роберт Фламмери из "Аноним дайнемит корпорейшн оф
Филадельфия"! .. Роберт Фламмери из... Егорычев улыбнулся.
- В самом деле безразлично.
- Один из богатейших людей Америки!.. Ему ничего не стоило бы откупить
весь наш конвой, и меня, и вас со всеми потрохами!..
- И меня тоже? - снова улыбнулся Егорычев.
- Если, конечно, ему это заблагорассудится.
Егорычев не стал спорить. Промолчав несколько мгновений, он спросил:
- А вы, кажется, не прочь, чтобы он вас купил?
- Мечтаю! - пылко ответил репортер. - Я был бы счастливейшим из
американских журналистов. Моя карьера была бы обеспечена на всю жизнь!.. Я
бы купался в долларах... Меня бы разрывали на части всякие газеты,
агентства, журналы, радиовещательные компании!.. Меня бы...
Егорычев слушал Мообса, и ему было чуть-чуть скучновато, потому что,
когда бы этот веснушчатый американский репортер ни начинал с ним разговор,
он в конце концов обязательно переводил его на то, как хорошо было бы
отхватить какой-нибудь большой куш, Заработать кучу долларов, разбогатеть.
Куда интересней было бы послушать, о чем там, у люка, ведущего в кубрик
котельной команды, так бурно спорят двое подвахтенных матросов - один лысый,
а другой коренастый, черноусый.
Тогда еще Егорычев не знал, что этого черноусого звали Смит, Сэмюэль
Смит.
Смит уже не опирался о комингс, он выбрался на палубу и вразвалочку,
мелкими шажками расхаживал около грот-мачты, сопровождаемый своим лысым
оппонентом. Неподалеку тихо о чем-то разговаривали, облокотясь о поручни
машинного люка, несколько подвахтенных матросов.
И вдруг Смит встрепенулся, лицо его исказилось ужасом, он широко
раскрыл рот (возможно, он закричал, но Егорычев его крика не услышал) и стал
с отчаянной торопливостью расшнуровывать свои ботинки. В другое время было
бы очень забавно видеть, как этот здоровый усатый дядя, согнувшись в три
погибели, чтобы удобней было расшнуровывать ботинки, бочком и как-то
по-лягушачьи подпрыгивал все ближе и ближе к борту.
Матросы, стоявшие около машинного люка, не стали терять время на то,
чтобы разуться. Они метнулись к борту и почти одновременно с разгона
шлепнулись в воду.
"Торпеда! - обожгла Егорычева мысль. - А Михал Никитич в каюте! .."
Он бросился сломя голову по скользкой палубе к трапу, ведшему в жилые
помещения, к"э не успел сделать и пяти шагов...
Так он по сей день и не может вспомнить, услышал ли он взрывы. Он
только помнит, что какая-то свирепая сила вдруг взметнула его вверх и далеко
в сторону от парохода и зашвырнула глубоко под воду. А когда Егорычев,
вдоволь наглотавшись отвратительной теплой солено-горькой влаги, вынырнул
наконец на поверхность, он успел заметить, как под воду, задрав высоко в
небо все еще вертевшиеся могучие винты, ушла кормовая, половина "Айрон
буля". Носовая пошла ко дну еще раньше.
Солнце, словно дожидавшееся этого зрелища, немедленно вслед За этим
быстро упало за горизонт.
Минут через двадцать все покрылось душной и влажной тьмой тропической
ненастной ночи. Но до этого Егорычев имел возможность увидеть длинную и
извилистую цепочку отчаянно дымивших транспортов, набиравших скорость и
уходивших противолодочным зигзагом, неясные контуры эскортных кораблей, уже
почти сливавшиеся с почерневшим океаном, мохнатые конусы воды над местами
взрывов глубинных бомб и кое-где одинокие черные точки, подымавшиеся и
опускавшиеся на окровавленных закатом волнах, как портовые буи. Это были
головы людей, пытавшихся вплавь нагнать быстро уходивший конвой. После
каждого взрыва этих точек становилось все меньше и меньше. Егорычев понял,
что их глушит и топит гидравлическими ударами взрывов, и поплыл в обратную
сторону. Сквозь грохот глубинных бомб и нараставший вой ветра до него
долетали предсмертные крики, ему не давали покоя мысли о Михал Никитиче,
которого уже не было в живых и который, быть может, был бы сейчас рядом с
ним, если бы, вместо того чтобы по-мальчишески обижаться, Егорычев догадался
пригласить его подняться с ним на палубу и прогуляться.
Егорычев плыл экономно, стараясь не выбиваться из сил, хотя, казалось
бы, экономить их было уже не к чему. Не все ли в конце концов равно, уйдешь
ли ты на дно несколько раньше или позже? Через минуту-две надвинется ночь, а
самая близкая земля в сотнях миль.
И вот все захлестнуло кромешным, стонущим мраком. Тяжело и грозно
раскачивается под Егорычевым шипящая черная бездна. Соленые брызги обжигают
глаза. Он их крепко закрывает: все равно ничего не видно. Одежда набухла,
ботинки оттягивают ноги, словно они из чугуна. Егорычев - неплохой пловец.
Он мог бы, пожалуй, как-нибудь освободиться от кителя, но на кителе его
боевые награды, и нет в мире опасности, которая заставила бы Егорычева с
ними расстаться. Вообще надо трезво смотреть на вещи: даже раздевшись донага
и при самой экономной трате сил ему, скорее всего, не продержаться до
рассвета. Да и чем ему, собственно, полегчает, когда взойдет солнце? Однако
Егорычев никак не собирается сдаваться. Он не цепляется за жизнь, он за нее
борется - упорно, расчетливо, используя малейший шанс.
Удивительное дело: никогда человеческая мысль и память не работают с
такой необычайной, поистине стереоскопической четкостью, как в те считанные
мгновения, которые отделяют гибнущего человека от конца его жизненного пути.
Стоило Егорычеву зажмурить глаза, как перед ним стремительно пронеслась вся
его жизнь.
...Мама утром ведет его за ручку в детский сад в Большой Козихинский
переулок... Отец впервые показывает ему громыхающую, огромную, как пароход,
ротационную машину, на которой отец работает печатником... Вот восьмилетний
Костя с первой своей похвальной грамотой, бережно свернутой в трубочку и
перевязанной бечевкой от завтрака, возвращается из школы и, переходя улицу
Горького (тогда она еще называлась Тверской) у Старо-Пименовского переулка,
чуть не попадает под трамвай (тогда еще по улице Горького ходили трамваи)...
Первые зимние каникулы у деда Леши, недалеко от Клина, под Москвой. Снег,
играющий голубыми, желтыми, красными, фиолетовыми, оранжевыми, зелеными
искорками. Реденькая березовая рощица в ясном морозном воздухе точно в
хрустале. Темно-синий сосновый бор в просветах между далекими косогорами,
как "море-окиян" из бабкиной сказки. Дед встречает Замерзшего Костю на
пороге, веселый, сухонький, в ловко подшитых валеночках, покашливает в
кулачок. Он до революции в Клину стекло дул на стекольном заводе и с той
поры кашлял. Дед подмаргивает хитро-прехитро, низко кланяется внучку:
"Пламенный привет ровеснику Октября! Просим вашу милость щец похлебать!"
Ученик фабзавуча Костя Егорычев получает первую удовлетворительную отметку
за самостоятельно изготовленную деталь... Студент первого курса
архитектурного института Константин Егорычев впервые рисует обнаженную
натуру. Ему неловко и перед нею и перед своими сокурсниками и, особенно,
сокурсницами... Низенький широкоплечий капитан третьего ранга докладывает
комсомольцам института о наборе в военно-морские училища... Веселая, с
песнями поездка в Севастополь. С ним Витя Сеновалов, незабвенный его
"корешок"... Первые минуты в Севастополе... Ясная свежесть сентябрьского
черноморского утра. С вокзальной площади, если задрать голову, видно, как
высоко наверху, по крутому подъему, вырубленному в скале, неторопливо
карабкается в гору, цепляясь за провод смешным допотопным роликом, крошечный
зеленый трамвайчик...
Огромная волна покрывает Егорычева с головой. Несколькими сильными
рывками он выталкивает себя на поверхность, отряхивается, отплевывается.
...Командира роты морской пехоты старшего лейтенанта Егорычева
принимают в партию в воронке от тысячекилограммовой бомбы на передовых, под
Меккензиевыми горами... Он произносит речь над могилой Вити Сеновалова...
Первое ранение... Первая встреча с Зоей в госпитале. Она дежурная сестра в
его палате... Штурман быстроходного тральщика "Глеб Хмельницкий" старший
лейтенант Егорычев бежит по разоренной улице Фрунзе, сворачивает направо, к
Артиллерийской бухте. Школа, в которой теперь размещен госпиталь. Две
забинтованные фигуры лежат неподвижно, лицами кверху на белых, крашенных
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг