- Они бегут грабить горящую деревню! - жарко проговорил Фламмери,
почему-то переходя на шепот. - Боже мой, всюду войны, всюду войны!
В этом восклицании можно было расслышать не только лицемерную горечь за
печальную судьбу человечества, но и плохо скрытое удовлетворение человека,
который заполучил последнее недостававшее звено для того, чтобы окончательно
утвердиться в выведенном им и жизненно ему необходимом законе.
- Положение довольно типическое, - согласился с мистером Фламмери
Цератод, тщательно рассмотрев в бинокль обе группы, изо всех сил бежавшие к
горевшей деревне. - Человек человеку - волк. Всюду одно и то же... Люди
бегут воспользоваться бедой своих соседей! Так было, так будет, пока
существует человечество.
У Егорычева было что возразить обоим джентльменам, но он решил
промолчать.
- Давайте сюда бинокль! - все тем же жарким шепотом проговорил
Фламмери, буквально вырывая его из рук Цератода. Он испытывал азарт и
восторг, которые до того переживал только однажды, в Мексику, во время боя
быков, наблюдая, тоже в безопасности, как отчаявшееся и полное предсмертной
ярости животное подняло на рога незадачливого тореадора и тут же упало,
насмерть пораженное подоспевшим пикадором. - Они уже приближаются!.. Сейчас
начнется бой дикарей!.. О, киношники дали бы сто тысяч долларов за такие
первоклассные кадры!
Но вопреки столь уверенным предсказаниям мистера Фламмери никакого боя
не произошло. Вбежав в горящую деревню почти одновременно с северной и южной
ее окраин, островитяне исчезли из поля наблюдения.
- Бой у горящих хижин! - с чувством произнес Фламмери. - Дикари,
пронзенные копьями и разбивающие друг дружке черепа!.. Джентльмены, я отдал
бы две недели своей жизни, чтобы полюбоваться таким аттракционом! А вы? -
обратился он к Егорычеву, который за все время пожара не проронил ни
слова. - Неужели вам не хотелось бы хоть на несколько минут очутиться в этой
деревне?
- Очень! - сказал Егорычев. - Кстати, почему это вы уверены, что те, с
топорами, побежали грабить горящую деревню, а не помогать тушить пожар?
- Вы не знаете дикарей, сэр, - осклабился мистер Фламмери.
- А мне кажется, что вы не знаете людей, - холодно возразил Егорычев.
Трудно было найти более подходящий момент для того, чтобы доказать
островитянам свое доброе отношение, чем именно сейчас. Для этого нужно было
бы только принять участие в тушении пожара. Но деликатное положение "мужик,
волк, коза и капуста" все еще не было разрешено, и ни Егорычеву, ни Смиту ни
в коем случае нельзя было еще отлучаться с площадки. Впрочем, через
несколько минут Егорычев получил возможность убедиться, что он не успел бы
добежать и до подножия перемычки, как пожар пошел на убыль. Сначала исчезли
бледные языки пламени, потом взметнулось над пальмами несколько густых шапок
дыма (это, очевидно, обрушились горевшие хижины), и, медленно растаяв на
фоне белого, раскаленного полуденным солнцем неба, они превратились немного
погодя в тоненькие струйки дыма. Минут через десять ничего, кроме
обуглившихся крон нескольких пальм, не говорило о несчастье, поразившем
деревню. А еще через четверть часа на южной ее окраине показались кучки
усталых людей, медленно направлявшихся в сторону горной деревушки. Пройдя
примерно полпути, они останавливались, делились на две группки, из которых
одна, большая, продолжала свой путь в горы, а другая, состоявшая, очевидно,
из провожающих, спешила обратно к пожарищу, где погорельцев ждали неотложные
дела.
Егорычев насмешливо глянул на Фламмери и Цератода. Цератод хладнокровно
протирал толстые стекла своих очков, предоставляя мистеру Фламмери
исключительное право на предстоящий обмен мнениями.
- Итак, - не удержался Егорычев, - я не знаю дикарей?
- Мне остается только вознести славу всевышнему! - набожно ответил
капитан санитарной службы и возвел к побелевшим небесам маленькие злые
глазки цвета очень жидкого какао с молоком.
XI
Вот что произошло в деревне незадолго до того, как вышедшая из нее
торжественная процессия повернула обратно при столь драматических
обстоятельствах.
Старуха Китти убаюкивала в душном полумраке хижины раскапризничавшегося
годовалого внучонка. Его разбудил грохот барабанов и звон деревянных
колоколов. Однако по мере того, как праздничная процессия удалялась от
деревни, мальчик постепенно успокаивался и вскоре бесспорно заснул бы
крепким сном вполне здорового ребенка. Поэтому старуха в предвкушении
близкого отдыха была настроена в высшей степени благодушно.
Она устало раскачивала тяжелую, украшенную замысловатой резьбой люльку,
в которой проводило первый год своей жизни вот уже пятое поколение ее
семейства. Люлька была подвешена к высокому коньку крыши. Старуха вполголоса
напевала нежную, древнюю колыбельную песню, ровно ничем не отличаясь в этом
отношении от всех матерей и бабок всех времен, всех стран и всех народов.
По мере того как мальчик засыпал, и песня становилась все медленней и
тише. Наконец наступил долгожданный миг, когда даже самая ласковая и тихая
песня могла только ненароком разбудить ребенка. Старуха перестала петь и
удовлетворенно прислушалась к его ровному и мерному дыханию.
И вот как раз в это самое время ее острый слух человека, прожившего всю
свою жизнь в тесном общении с природой, вдруг уловил слабый хруст чьих-то
осторожных шагов. Сразу вслед за этим старуха, сторожко застывшая над
люлькой, заключила по внезапно наступившей почти полной темноте, что кто-то,
тихо сопя от напряжения, пробирается в хижину через высокий порог входного
отверстия, служившего одновременно и дверью, и окном, а в холодные ночи и
дымоходной трубой.
Китти правильно учла, что глазам неизвестного гостя потребуется еще
некоторое время, чтобы после дневного света освоиться с темнотой, дарившей в
хижине. Она осторожно повернулась лицом к вошедшему и убедилась в самых
худших своих опасениях. От двери, балансируя обеими руками, чтобы не
оступиться впотьмах, и высоко поднимая длинные ноги во франтовских сапогах,
направлялся в глубину хижины тот самый злой и наглый белый, который уже не
раз приходил сверху, из Священной пещеры, за провизией. В правой его руке
старуха Браун различила автомат. Она знала, что это то же самое, что и
легендарные мушкеты легендарного белого Джошуа, о которых самые удивительные
истории передавались на острове из рода в род вот уже сотни лет, но что это
еще страшнее, чем те мушкеты, ибо оно не только извергает огонь и смерть, но
и делает это с гораздо большей быстротой и щедростью. Старуха собственными
глазами видела, как на другой день после появления первых белых на острове
(они вышли из чрева огромной черной рыбы, которая к вечеру ушла под воду и
больше уже не появлялась) один белый, с красным лицом и белыми волосами,
уложил из этого мушкета двух жителей деревни, которые не хотели нести
наверх, к Священной пещере, продукты, обмененные у островитян. Старуха Браун
вместе со всеми остальными обитателями деревни потом тщательно рассматривала
убитых и не увидела на них никаких следов, хоть сколько-нибудь напоминавших
обычную смертельную рану, нанесенную копьем или каменным топором. Только по
нескольку маленьких дырочек в груди каждого из них. Это было удивительно и
еще более страшно.
Теперь, когда ефрейтор Сморке осторожно продвигался внутрь хижины,
старуха решила бороться за жизнь внучонка до последней капли крови.
Что касается ефрейтора Сморке, то очень может быть, что он сейчас и не
собирался пускать в ход оружие. Неожиданное и необъяснимое появление на
острове союзнических сил привело его в состояние полнейшего смятения. Как и
все люди его морального и политического облика, он обмяк, лишь только
потерял уверенность в полнейшей безнаказанности, и из всесильного эсэсовца
превратился в преследуемого зайца. Он еще не имел времени продумать
создавшееся положение до конца, но, будучи от природы человеком неглупым,
понимал, что оно далеко от идеального и что единственное, что ему
остается, - это стараться как можно меньше напоминать и там, наверху, и
здесь, внизу, о своем существовании.
Поэтому, несмотря на аппетит, разыгравшийся у него (он наспех и кое-как
позавтракал на заре, отправляясь в долину за провизией), ефрейтор Сморке был
достаточно благоразумен, чтобы не переть на рожон, не появляться в деревне
на людях, а постараться выждать более благоприятную обстановку. Судьба ему
как будто решила благоприятствовать: по неизвестному ефрейтору Сморке поводу
все население деревни - по крайней мере так ему показалось - неожиданно
собралось за околицей и с духовными песнопениями и барабанным боем
отправилось к северной окраине острова. У него хватило выдержки переждать в
кустах, покуда последние ряды процессии оказались по меньшей мере в
километре от деревни. Только тогда он решился осторожно высунуть из-за
толстой, как рекламная тумба, пальмы свою подергивающуюся в нервном тике
смуглую физиономию в модных золотых очках и с тоненькими, в ниточку, усиками
над самой кромкой тонкой и синеватой верхней губы. Он тщательно вслушался в
тишину и не услышал ничего, что нарушило бы его уверенность в том, что
деревня совершенно пуста.
Несмотря на это, он все же принял все меры, чтобы его продвижение по
пустынной, дремлющей в полуденном зное деревенской площади осталось по
возможности бесшумным. Без труда нашел он интересовавшую его хижину. Он
выбрал сейчас эту хижину потому, что утром, когда его глаза освоились с
царившей в ней темнотой, он приметил полку с некоторыми запасами вяленого
козьего мяса и несколькими кокосами, а на голой, сколоченной из бамбуковых
палок высокой скамье смутно белели козьи шкуры, которые в зависимости от
обстоятельств могли служить и плащами и одеялами. Надо помнить, что
ефрейтору Сморке, человеку деликатного воспитания и нежного сложения,
избалованному привольной жизнью в оккупированных странах, предстояло в
дальнейшем ночевать в лесу, имея над собой вместо крыши темно-синее небо,
очень красивое и поэтичное, но никак не защищавшее от ночных туманов.
Трудно сказать, почему он решил, что и бабка с грудным младенцем тоже
ушла с процессией. Может быть, его обманула тишина в хижине, возможно, его
ввело в заблуждение то, что среди ушедших он видел многих женщин с ребятами
на руках. Наконец не исключено, что ефрейтор Сморке, как бывалый солдат
гитлеровской гвардии, попросту привык не считаться в покоренных странах с
такими мелкими деталями, как старухи и сосунки.
Как бы то ни было, но он решительно перешагнул через высокий порог
входа, нырнул в черную глубину хижины и довольно решительно направился в тот
ее угол, где ему запомнилась заветная полка и скамья с козьими шкурами.
Люлька с ребенком и старуха находились примерно на полпути от входа.
Сморке, широко расставив руки, в одной из которых на светлом фоне двери ясно
вырисовывался автомат, шел, таким образом, прямо на люльку.
То, что произошло дальше, потребовало не больше полутора-двух минут.
Старуха молча бросилась на ефрейтора и вцепилась в руку, державшую автомат.
Перепугавшийся Сморке резко метнулся в сторону, старуха выпустила его руку
и, падая, ударилась о колыбельку. Мальчик проснулся и залился во всю мочь
своих здоровых легких. Старуха легко вскочила на ноги и все так же молча
снова кинулась на эсэсовца. Но тот уже успел привыкнуть к темноте. Он
увидел, что имеет дело всего-навсего с дряхлой старухой. Чтобы отвязаться,
он ударил ее прикладом по голове. Он не собирался убивать ее, но удар
пришелся прямо по виску, чернокожая Китти Браун упала мертвой. Ребенок
продолжал кричать. Это навело ефрейтора на мысль, что если в деревне
оставался еще кто-нибудь, то детский плач может привлечь его внимание...
Затем он без труда разыскал провизию, завернул ее в две козьи шкуры и
направился к выходу. Он ожесточенно чертыхался. Он был страшно зол на себя.
Уже спустя несколько секунд он понял, что не надо было ему в его нынешнем
положении убивать этих двух чернокожих. У самого порога его осенила мысль,
показавшаяся ему в тот момент спасительной. Он вернулся к убитым, положил их
на бамбуковую скамью, прикрыл тростниковыми циновками, а на циновки вылил из
своей вместительной зажигалки весь наличный запас бензина. Слабо блеснула
искра, и хижина вспыхнула, точно она была сооружена из пороха.
Теперь Сморке несколько успокоился, полагая, что огонь скроет следы его
преступления. Он выскочил из горящей хижины, помчался напрямик к лесу и так
спешил, что позабыл об осторожности. Топот его обутых ног привлек внимание
одного старика, который по болезни не смог принять участие в торжественной
процессии и отлеживался дома на козьих шкурах. Старика заинтересовало
непривычное звучание шагов. Он кое-как дополз до порога своего жилища и
успел увидеть пробегавшего мимо белого, который спустя мгновение скрылся в
лесу.
XII
В тот день, как и следовало ожидать, островитяне больше не появлялись у
подножия перемычки. Подождав для предосторожности около часу и оставив
мистера Фламмери на охране подступов к площадке, Егорычев с мистером
Цератодом вернулся к пещере. Он разбудил Мообса, безропотно сменившего
Смита, но Смита не отпустил, а вместе с ним, Цератодом и проявившим
редкостное трудолюбие фельдфебелем Куртом Кумахером перетащил из заднего
помещения пещеры в переднее, основное, все, кроме постельных принадлежностей
на двоих, тщательно обыскал его и превратил в место временного заключения
обоих эсэсовцев. Затем он запер их там на самодельный засов и предупредил,
что при первой попытке к бегству они будут связаны по рукам и ногам, а при
второй расстреляны.
Конечно, не совсем целесообразно было оставлять их наедине, не завершив
предварительно их допроса, но еще менее целесообразно было бы тратить
значительную часть сил на то, чтобы караулить пленных. Тем более, что
Егорычев рассчитывал при обыске основного помещения пещеры обнаружить
материалы, которые облегчат ему допрос.
Именно во время перебазирования склада продуктов Мообс, кося тревожно
глазом и на Егорычева и на Фламмери, позволил себе перекинуться вполголоса
несколькими знаменательными словами со Смитом.
- По секрету сказать, дружище Смит, лихо у вас с ним получилось, я имею
в виду - сегодня утром у вас с Егорычевым...
- По секрету? - удивился кочегар.
- Вы справились с этими гуннами, как заправские парни. Вы мне оба
здорово понравились.
- По секрету? - повторил кочегар.
- Ну да. Дело есть дело, ничего не поделаешь. - Тут Мообс
спохватился: - Но, старина, я полагаюсь на вашу скромность... Если
старикашка...
- Кто?
- Ну, мой мистер Фламмери. Так вот, если старикашка узнает, что я
симпатизирую Егорычеву, мне крышка. Вся моя карьера побоку...
- Понятно, - простодушно согласился Смит. - Он вас может... Я так
полагаю, ему ничего не стоит сделать вас каким-нибудь директором завода или
даже капитаном порта...
- Писателем! - возбужденно поправил его репортер. - Ему ничего не
стоило сделать меня писателем. Он мне велел записывать, все, что произойдет
с нами здесь, на острове, а потом я накропаю книжечку и старикашка
протолкнет ее большим тиражом. Вы понимаете, что это значит?.. Это
громаднейшая куча долларов!
- Куча долларов - это совсем неплохо, - простодушно вздохнул кочегар.
- И вы могли бы, Сэм, получить от этой кучи свою маленькую кучку...
- Ну, какой из меня писатель!
- Писать буду я, - с жаром объяснил ему Мообс. - Ваше дело только
помогать мне.
- Какой из кочегара помощник писателю! Как из пива шампанское.
- Вы будете только мне рассказывать, как он, - Мообс заговорщически
приглушил голос, - вас агитирует.
- Кто меня агитирует? - не понял Смит.
- Ну, конечно, не ваш гусак Цератод.
- Слушайте, Мообс, - рассердился Смит, - насчет мистера Цератода я бы
вам посоветовал полегче... Так это, значит, вы насчет Егорычева?
- Ну да, бестолковая вы голова! Как только он вас поагитирует...
- Не агитирует он меня, - сказал Смит.
- Словом, в случае чего, сразу ко мне.
- И совсем он, по-моему, не плохой парень, этот Егорычев, - сказал
Смит.
- Поверьте, дружище, он и мне самому нравится... Но это надо в себе
перебороть... Эти коммунисты, скажу я вам...
Они кряхтя подняли очень тяжелый ящик, кажется, со сгущенным молоком.
Егорычев поспешил к ним на помощь, и разговор так и остался незавершенным.
XIII
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг