АЛЕКСЕЙ ЗУБАРЕВ
МОНА ЛИЗА
"Среди вещей, отмеченных знаком вечности, первая из них - и главнейшая,
запомни это,- есть любовь..." Почему-то строки эти, читанные когда-то
Сергеем в ранней юности в какой-то старинной кем-то когда-то написанной
книге о Леонардо, вспомнились ему сейчас, когда и сам он стоял, выражаясь
прекрасным и старомодным языком этой книги, на пороге вечности. Желанием
страстей размучен, я вечности в дверях стою...
Было тихо. Шел дождь. Где-то далеко прошумела и исчезла последняя
электричка. Сергей оставался совершенно один на садовом участке с маленьким
домиком, где прошло его детство. Сергей любил побыть здесь в одиночестве. Но
сегодня одиночество было особенно нестерпимым, горьким и неприкаянным.
Исполнялся ровно год с того страшного и дивного дня, который подарил ему
вечность и отнял у него Лизу.
Что это было? Он и сейчас, после всего происшедшего, не смог бы
ответить на этот вопрос вопросов.
Надо было разжигать костер. Сергей пошарил в карманах и вытащил
отсыревший коробок. Нечего было и думать пытаться зажечь огонь такими
спичками, а Сергею сегодня требовался долгий костер, собеседник лучший и
превосходный слушатель к тому же. Сергей пошел к дому поискать сухой
коробок. Мысли то трудные и тяжелые, то легкие и стремительные - неотступно
следовали за ним.
С чего все началось? Быть может, с той далекой летней - детство как
образ вечного лета, подумалось ему,- поры, когда услышал он своего деда,
вероятно, последнего из могикан того естествоиспытательства, которое всегда
сохраняло привкус фаустовской игры с неведомым, эту чудесную старинную
легенду о разрыв-траве.
Что, собственно, мы знаем о жизни деревьев и трав, живущих рядом и
связанных с нами какой-то незримой и прочной связью? Мы уже знаем, что
растения чувствуют, но почему мы говорим "древо познания"?
В этой легенде говорилось - она, между прочим, была связана с именем
одного замечательного русского ума (каким был богат XVIII век), состоявшего
в переписке с Ломоносовым и Риманом, Болотовым и Гауссом,- что музыку сфер
можно подслушать, оставаясь на земле и прислушиваясь к ее внутренней жизни.
И подобно тому, как в капле воды собраны все законы физики, так и в единой
травинке сокрыты следы всех космических сил.
Сергей помнил и старинную тетрадь в сафьяновом переплете, где была
записана и сама легенда, и судьба ее владельца, записана кем-то из друзей и
соседей, здесь же где-то, в подмосковной тишайшей глуши проживавшего, с
трогательными изъявлениями дружбы и восхищения умом и добродетелями своего
"несчастного друга".
Но только почему же несчастного?
А вот это уже особая статья.
"Несчастный друг" был счастливым наследником богатого состояния,
.позволявшего своему владельцу существовать довольйо-таки небедно и уж 214
во всяком случае нескучно. Но случилось так, что молодой наследник меньше
всего интересовался псовыми охотами и похищениями из сераля.
Это был странный и прихотливый ум. Неутомимый исследователь натуры, как
называли своего чудака-соседа местные обитатели, он и одевался, и жил как-то
странно и прихотливо.
Завел лабораторию для физических опытов, гербарий, собрал чуть ли не
все травинки и лечебники, что вышли в России еще со времен Невского, и
прибавил к ним еще и труды заморских чернокнижников. Но при всем том
нисколько не стал - да и никогда не был - книжным червем и буквоедом.
Напротив, превосходно знал, любил и ценил искусство. Вот эта самая
любовь к искусству и стала причиной его погибели, по уверению его
безымянного, по каким-то своим причинам пожелавшего остаться в безвестности
биографа и летописца.
Косминский - так звали героя легенды - особенно увлекался итальянским
искусством, живописью в частности, в которой самым большим чудом считал
Леонардову "Джоконду". Он собирал всяческие раритеты и ратитетцы, связанные
с эпохой Леонардо, и нашел нечто в высшей степени любопытное, как мы бы
сказали сегодня, проливающее дополнительный свет на жизнь и мнения великого
итальянца.
Косминский был, например, совершенно уверен в том, что Леонардо -
молодой Леонардо - принимал участие в работах по перестройке Московского
Кремля, но это даже еще и не самое главное. А самое главное - тут уж вольно
было соглашаться или не соглашаться - именно жизнь и любовь. Да, именно
так - любовь, причем любовь горькая, безнадежная и несчастная, родила
великую тоску Леонардову, сделавшую его несравненным, величайшим живописцем
натуры: в точности так и говорилось.
Ссылался же он, Косминский, при всем при том на один малоизвестный
документ, попавший случайно в его руки. Впрочем, не так уж и случайно:
сказано же кем-то, что на ловца и зверь бежит.
Это были записки одного старинного русского итальянца, современника
Леонардо, товарища и свидетеля его юношеских скитаний по миру.
Сами записки не сохранились, но остались предания о них в архиве одного
московского семейства, дарившего Косминского своей дружбой. От него-то
Косминский и узнал печальную повесть о несчастной любви Леонардо к молодой
москвитянке, сначала полюбившей его, а потом сбежавшей с ним. Как молния
была та любовь, вспоминает о них легенда, как молния она и поразила
влюбленных.
Но самое поразительное то, что Косминский нашел-таки подтверждение
своим предположениям в одной старинной рукописной итальянской хронике, листы
из которой пошли на переплет любопытнейшего и курьезнейшего сборника
анекдотов XVIII века под названием "Товарищ веселый и замысловатый".
А надо вам сказать, что Косминский имел целую библиотеку ценнейших
манускриптов, доставшуюся ему даром - из одних переплетных "кусков". Там
были и старинные рецепты, и трактаты алхимиков, и поэмы бесцветных и очень
известных поэтов, и много чего еще, но для Косминского-то самым дорогим
оставалось это маленькое, в пядь размером, свидетельство из итальянской
хроники. "Как знали,- говорил он,- что я здесь искать буду, вот и спрятали".
Что же там говорилось, в этой итальянской хронике?
А вот что: "Сказанный Леонардо работал в Московии третий год, когда
встретил там великую тоску своей жизни (буквально так и сказано). Хозяйка
дома, в котором он жил, вызвала его любовь и сама полюбила его. Но они не
могли быть счастливы. И хотя она ушла с ним в скитания - так велика была
сила страсти, но вскоре вернулась. Женщина эта была средоточием добродетелей
и совершенства. И быть может, поэтому была похищена богами. Леонардо уже
никогда не мог ни любить кого-нибудь так же сильно, ни утешиться от своей
великой печали. И в память о ней решил он, Леонардо, создать Нечто поистине
бессмертное. Тоска и печаль, снедавшие его сердце и рассудок, побудили его в
самом конце жизни дать выход воспоминаниям о молодости. И он работал над
этим портретом больше, чем над всеми работами своей жизни, никого не пуская
к своей работе и никогда не делясь ни с кем своими мыслями о ней. Так он и
сделал портрет той, которой имя сегодня известно каждому - Мона Лиза. О ней
же говорили разное, но никто не сказал истинного, ибо Леонардо никого не
впускал в сердце своей тоски. И подобно тому, что книги его записей должны
читаться с помощью хитроумных зеркал, так и его картины должны смотреться,
рассматриваться и быть увиденными с помощью внутреннего зрения. Если же его
нет, то и сами картины как бы завешены .занавесом незнания..." И еще одна
редчайшая рукопись Леонардо была в собрании Косминского, "Трактат о
возвращении со звезд" - так называлась она. В ней говорилось о множестве
странников и вестников Вселенной на Земле, к которым причислялись и камни, и
травы, и растения.
Всего на девяти страницах написанный, трактатец сей включал одну
преудивительную главу (все трактаты Леонардо были разбиты на главы) с
поразительным для русского слуха знакомым наименованием "О разрывтраве". Там
говорилось, в частности, что именованная разрыв-трава, хорошо знакомая
жителям Московии, в действительности должна бы именоваться связь-травой, ибо
знаменует собой великую связь всего сущего в небесах и на небе. Так, по
мнению местных колдунов, пишет Леонардо, врачевателей, кузнецов и других
сведущих в науках и ремеслах людей, трава эта сковывает цепь великой связи
человека с миром растений, трав, камней и вод, то разрушая, то возрождая
силу этой связи в зависимости от свойств и особенностей самих людей и
важнейших событий их жизни.
"Означенная разрыв-трава,- пишет Леонардо,- врачует все раны, и не
только телесные, но и душевные, а больше всего сердечные раны от несчастной
любви". Здесь разговор о разрыв-траве внезапно обрывается и автор как бы без
всякой связи переходит к трудному и темному рассуждению о горькой участи
смертью разлученных влюбленных. Он пишет о скитаниях одиноких душ в поиске
таинственного способа вернуть обратно похищенное небом. И пишет о себе, что
и сам некогда блуждал как безумный по этой причине в чужих краях. И вот
однажды встретил сведущего старца, кузнеца и врачевателя. Он же дал ему кров
и ночлег и в ночь на Ивана Купалу повел с собой в сад при доме, и они вместе
смотрели на звезды, и он стал свидетелем странного опыта. Кузнец оставил его
подле старой большой яблони в саду и ограничил его неким железным кругом,
сам же стал косить траву и выбирать и складывать некую часть ее, выкладывая
вокруг круга. И небо переполнилось тучами, и пошел дождь, какого не было со
времен потопа, и ударил гром, и с неба пришел огненный шар, и он приблизидся
к кругу и вошел в него, и вспыхнул холодным светом, и возникла та, написано
в трактате, которую любил я больше жизни и горько оплакивал по смерти ее и
видел во сне и наяву днем и ночью скорбящей о нашей разлуке. Прекраснейшая
моя вошла в круг ко мне, и мы всю ночь проговорили со звездами". Этими
словами и завершается рассказ Леонардо и самый его трактат о разрыв-траве и
о возвращениях со звезд.
Сергей нашел спички на старом столе. Веранда молчала. Было тихо и
грустно. Сергей поставил чайник, зажег керосиновую лампу. Он любил посидеть
вот так в одиночестве в обществе керосиновой лампы еще в детстве, когда
приезжал на дачу со взрослыми. Когда все засыпали, он уходил на веранду с
кипой старых журналов и смотрел их часами, до поздней ночи, а то и до
рассвета. Он помнил старые комплекты журналов. Там были и научные журналы
отца, и дедовы "Вестники Европы", комплекты дореволюционного еще "Вокруг
света", сойкинские "Миры приключений", "Природа и люди", "Всемирный
следопыт" и довоенная. "Техника - молодежи". И еще масса старых книг и
брошюр "по всем знаниям", как говорил отец, россыпь часто без обложек и без
страниц (дед покупал их когда-то у букинистов на вес). Там были и брошюры
Циолковского, и "Пещеры Лейхтвейса", и дневники Цыбикова, и путешествия
Ливингстона, и почти вся старая естествоиспытательская классика от имен
известнейших до весьма скудно знакомых читателям.
Посмотрев на часы, он увидел, что до полночи ровно час. Вполне можно
еще что-то посмотреть. Хотелось стихов. Но стихов не было.
Почему-то жизнь складывалась так, что стихов давно не было. А была
скучная и грустная история с диссертацией, которую не зарубили, но и не дали
ей ходу. В своем институте (бывшем своем - там он давно уж не бывал) работу
Сергея сочли слишком теоретичной и посоветовали сходить с ней в Институт
Астрономии, что ни к чему не привело.
Ах, как трудно было ему, как ему тогда было трудно!
Тогда-то он и встретил Лизу. Она была лаборанткой в его институте.
Работала на кафедре экспериментальной физики. А ему как раз нужен был
эксперимент. Видеть ему ее приходилось довольно часто. Институтские остряки
называли скромную, тихую и приветливую молодую лаборантку Джокондой. Она и
вправду походила на Джоконду своей совершенно обычной внешностью. А в
придачу ко всему этому явному внешнему сходству ее и звали-то Лиза. Никогда
до того Сергей с ней ни о чем не говорил. А тут попросил о помощи. Может
быть, потому, что добрая, вот и попросил.
Она согласилась помочь ему. Работали много. Сергей проводил в
лаборатории целые дни. Сначала он вообще ее не замечал. Может быть, вот
потому, что не замечал, она и согласилась помогать ему. А потом он
почувствовал, что без ее помощи не Мoжет ничего, ни шага в своем
эксперименте. Ее простота, доброта, отзывчивость и чуткость были так ему
нужны, что не встреть он ее утром в институте, он ничего не мог, все
валилось из рук.
В общем, он в нее не то что влюбился, а просто сроднился с нею
бесконечно. Он пришел к ней, когда она заболела, и с того дня они стали
мужем и женой.
Он занимался проблемой шаровых молний. Сомнительной, на взгляд многих
физиков, и бесперспективной. Считалось, что сегодня для решения ее нет ни
научного, ни экспериментального аппарата, а значит, пусть ею занимаются
безответственные авторы популярных брошюр и фантастических романов.
Пробить эту почти трехсотлетнюю стену научной косности в одиночку
Сергей не смог, как ни старался. Расплачиваться за дерзость пришлось
расставанием с альма-матер, к слову сказать, давшей Сергею очень много.
Диссертация была сделана, в целом сочтена интересной и рекомендована к
доработке. На том дело и кончилось. Сергей прочно выпал из графика защит, а
житейская неустроенность (надо было как-то жить) одолевала.
И тут произошло событие, внезапно заставившее Сергея по-новому
посмотреть и на себя, и на Лизу, и на свою работу.
В комнатке у Лизы (она жила в коммуналке) была масса всяческих картин,
рисунков, масок, эскизов декораций. Оказалось: предки ее кочевали по России
с бродячим театром, причем театром кукольным и драматическим одновременно.
Были они итальянцами. Жили в России чуть ли не со времен Алексея
Михайловича, а может, и раньше. Откуда и когда приехали - в точности никто
не знал. Но вот что поразительно: куда бы их ни заносила судьба, повсюду они
возили с собой старинную, ветхую и почти истершуюся от времени гравюру с
портретом молодого человека и упорно считали, что это молодой Леонардо. У
этой актерской семьи была приобретена в Астрахани в XIX веке замечательная
"Мадонна Бенуа". С гравюрой же они не расставались, как ни трепала их нужда.
Впрочем, заглядывали к ним искусствоведы, смотрели гравюру, ничего в ней
особенного не нашли: во-первых, копия с оригинала, любительская, во-вторых,
кто там на ней изображен - неизвестно. На том и заглохло. Но гравюра -
ладно.
Сергей увидел в комнатке Лизы портрет женщины поразительной красоты.
Представьте, если можете, огромные печальные глаза, высоченная прическа
наподобие гейнсборовской герцогини де Бофор и глубочайший синий с золотом
фон вокруг.
У Сергея фазу упало сердце: Рокотов! Кто же еще так мог?
Стал расспрашивать Лизу. Ну, уж тут целый роман. Была такая модная
актриса из крепостного театра, между прочим, итальянка, муж у нее была
крепостным актером. Слава о ней гремела по всей России.
Играла она в прадедушкиных классических трагедиях так, что зрители
только что не на золотых коврах ее в театр вносили и выносили. Но - суров
восемнадцатый век: барин заставил мужа ее зимой на медвежьей охоте Расина
играть! А тот возьми и умри на другой день. Впрочем, так оно, видать, и было
задумано, чтобы муж от простуды сгорел, а барин фазу же сделал интересное
предложение итальянке и получил - нет.
Итальянка бушевала добрых три часа, обвинив барина в преднамеренном
убийстве, в покушении на ее честь, в бессовестном обращении с актерами, да
во всех смертных грехах фазу. Барин слушал-слушал, а потом велел слугам
своим замуровать бунташную актерку в холодном подземелье - была такая
барская забава с непокорными.
И умереть бы ей страшной смертью, если бы не сосед - помещик, большой
оригинал и чудак. Он эту итальянку спас, отбил у барских слуг и увез в
Питер - просить защиты у императора. Там он ее и похоронил да и правду
сказать: кто ж такое вынести сможет? Говорят, убивался и страдал
необыкновенно. А вернулся - от всего его замка один флигель только
полуразрушенный и полусгоревший. Говорили, молния ударила в мастерскую, где
занимался он физическими опытами. Фамилия его была, кажется...
- Косминский, - тихо подсказал Сергей, и Лиза удивленно кивнула.
- А портрет этот,- закончила она свой рассказ,- написан был уж после
смерти итальянки, одним знакомым художником, большим поклонником ее
драматического таланта.
- А ты? - спросил неожиданно Сергей.
- А я приехала сюда в Москву к тетке из провинции, издалека, из
Астрахани, здесь и осталась. Я ведь одна, сирота. Родители бродяжили с
театрами, им было не до меня, с, бабушкой выросла. А потом в детском доме
жила. Так и школу закончила. Там и тетка меня отыскала. Вот и все.
- Ну а итальянка эта, она тебе кто?
- Да как же, эта итальянка и Косминский - мои прямые, хотя и дальние,
предки. Это мне тетка все и рассказала, с ее слов об этом и знаю. Тетка,
помню, уговаривала ни за что не идти в театральный. Самато она геологом всю
жизнь проработала. Меня уже потом разыскала. Она одинокая была. А я и не
думала в театральный. Зачем это мне?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг