бы я мог так действовать, как вы! Но, повторяю, я не мог. Я жил
исключительно надеждой. Я надеялся на счастливую случайность, на то, что
они уйдут, что их отвлекут, что они забудут о нас, не заметят. Мало ли что
могло произойти. И, когда они ворвались в квартиру и ударом топора на моих
глазах убили мою жену, убили мою дочь, - я даже не понял, что произошло. Я
ничего не чувствовал в эти мгновения. Повторяю, я просто не понимал, что
происходит. Я думал, что это обман зрения, и - я помню - ко мне подошел
блондин, пристально глядевший на меня. Красивые губы его были чуть-чуть
сжаты. Возбужденное спокойствие на его лице перемножалось с любопытством.
Он подошел ко мне, схватил меня за волосы и стал резать шею. Так просто! Я
рванулся и опрокинул стол. Я схватил лампу и-помню-очень удачно, очень
ловко вклеил в его лицо. Мне казалось, что она вошла куда-то глубоко. А
дальше не знаю, что было, - я потерял сознание. Скажите мне, дорогие, не
можете ли вы оживить мою жену и дочь так, как оживили меня? Я не знаю, где
они. Их тела так же истерзаны, как было истерзано мое. Но, может быть, их
можно найти? Пойдемте поищем! Спасите их! Я буду вечно вашим рабом. Вечно!
Пойдем, а?
Было ясно, что больше ничего Капелов не скажет и вряд ли сможет
сказать. Кнупф высокопарно выразился, что человечество тысячелетия ждет
рассказа оживленного человека о том, как его убивали. Но ничего
существенного все же Капелов не сказал.
Латун громко зевнул и потянулся. На лице его отчетливо отразилась
скука.
Латун был практиком. Размышления отвлеченного порядка его захватывали
не очень глубоко. Во всяком случае из-за них он не забывал текущих дел.
Посмотрев на Капелова и особенно выслушав его просьбу, сделанную в столь
заурядной, унизительной форме, о спасении жены и дочери, он поморщился и
сказал будничным тоном:
- Постараюсь, постараюсь, голубчик. Это все же не так легко и просто,
как вам кажется. Постараюсь. Голову вам тоже поправлю в свободное время.
- А сейчас нельзя? - попросил Капелов.
Помимо его воли тон у него получился развязный.
Латун из обыкновенного чувства противоречия, рожденного раздражением и
легкой брезгливостью, ответил:
- Сейчас нельзя. Достаточно, что я вас оживил вообще. В вашем
положении уметь поворачивать голову хотя бы в одну сторону - уже большое
достижение.
- Это верно, - подтвердил Ориноко. Его задел тон Капелова. - Большое
счастье уметь поворачивать голову хотя бы в одну сторону, точно так же, как
и носить ее на плечах. Я помню, какой вид имела ваша голова, когда она
лежала в канаве.
- Так вот, - сказал Латун, явно довольный поддержкой Ориноко, - если
хотите, вы можете служить у меня. Я затеваю большое дело. Люди, откровенно
говоря, мне не очень нужны. Я их умею делать сам точно так же, как и
оживлять умерших. Но все-таки я согласен принять вас на работу. Материал
стоит дорого, делать служащих и работников придется много, так что я охотно
воспользуюсь существующими людьми. В частности, вам все равно делать
нечего. Имущество ваше разграблено, жены и детей нет. Кстати, чем вы
занимались до того, как были убиты?
- Я был комиссионером чайной фирмы.
- Ну что ж, очень хорошо, - сказал Латун, явно не придавая значения
своей фразе, сказанной им только для того, чтобы закончить беседу.
Затем он добавил:
- Посидите здесь пока. Ориноко, составьте список штатов первой в мире
Мастерской Человеков. Запишите себя, Кнупфа, Камилла и гражданина Капелова.
Глава третья
Погром продолжался. Крики, вопли, выстрелы, топот, гнусные погромные
свистки и шум омерзительнейших операций по преследованию и убийству людей
не прекращались почти весь день.
Но Латун решил отправиться в комитет по делам открытий и изобретений,
не дожидаясь окончания погрома.
- Надо приступить к работе, - сказал он. - У меня все готово. Надо
получить разрешение. А если потребуется проверка, так это денег не будет
стоить: на улице сколько угодно трупов. Я покажу все, что они захотят, в
смысле оживления, переделок и так далее.
Он отправился в комитет в сопровождении Кнупфа и Ориноко.
По случаю погрома работа в учреждении шла с перебоями. Настроение было
полупраздничное, полутревожное. Но все-таки чиновник спросил у пришедших,
что им нужно.
Латун в нескольких словах изложил ему суть величайшего своего открытия
и добавил:
- Понимаете, для того, чтобы изобрести какой-нибудь примус, нужно
все-таки затратить медь, олово, проволоку, всякие материалы, надо, наконец,
жечь бензин. Тут же ничего этого не нужно. Кровь человеческая стоит дешево,
вы видите, как она льется. По цене ее нельзя сравнить с бензином. Она
просто ничего не стоит. А человеческое тесто, то есть человеческие ткани,
валяются где попало, так что, пожалуйста, проверьте скорее мое открытие и
дайте мне скорее патент. Я хочу открыть мастерскую, в которой буду не
только оживлять умерших или преждевременно убитых, но и делать новых людей,
так как секрет моего открытия вполне позволяет и это, хотя, правда,
создание новых людей дороже оживления мертвых.
Юнощи с волнением слушали и в подтверждение сказанного кивали
головами.
Латун, проявляя огромную инициативу и полную самостоятельность в своих
действиях, все же любил советоваться с окружающими, любил получать
поддержку своих слов и действий и почти после каждой фразы обращался к
молодым спутникам со словами:
- Не так ли? Не правда ли?
Юноши, искренно привязавшиеся к странному человеку и предчувствовавшие
большое дело, соглашались с ним.
Но чиновник комитета по делам открытий и изобретений, хмуро
зашнуровывая бумаги, с типичным чиновничьим равнодушием, которое во все
времена и эпохи твердо, как железобетон, сказал:
- Изложите все это письменно. Устные заявления не принимаются.
На следующий день счастливец, сделавший величайшее в истории
человечества открытие, принес декларацию в письменном виде. Но ему опять не
повезло: декларация была написана не по форме. Чиновник пояснил:
- Вы неправильно написали. Вы должны изложить только суть открытия и
должны оставить поля для примечаний. Вот и все. Остальное должен сделать
комитет.
Латун спокойно спросил:
- Что же мне, опять переписывать? Ведь время же уходит зря.
- Да, придется переписать. Это не по форме. Я принять не могу.
Латун посмотрел на узкий лоб чиновника и подумал:
"А ведь я знаю, как с тобой обращаться. Дали бы мне тебя на полчаса, я
бы тебе череп перекроил. Перестал бы ты быть бездушным формалистом".
Кнупф надулся - вероятно так, как перед убийством шестерых. Ориноко
плюнул и отошел в сторону.
Но Латун жестом предложил им успокоиться, взял обратно бумагу и
оглянулся.
В длинном коридоре вдоль стен стояли скамьи, и на них сидели понурые
типы с разными бумагами и диковинными штуками в руках. Некоторые штуки не
помещались на коленях у сидевших и стояли перед ними. Это были изобретатели
со своими изобретениями.
Чего тут только не было! Длинные прутья с хитро навязанными нитками,
деревянные и металлические конструкции, разные винты, огромные чертежи,
клетки с трубами и без труб, стекольные макеты, картонные импровизации...
Беспокойная, вечно ищущая человеческая мысль выбивалась наружу самыми
неожиданными способами. Один совершенно облезший старик с красными глазами
держал на коленях темный ящик с путаницей из валиков посредине. Из них
вырывалась хриплая унылая музыка.
- Что это такое? - спросил Латун.
- Это музыкальный перпетуум-мобиле. Это вечный музыкальный ящик. Вы
можете его швырять, как хотите, он будет играть. Он уже был сброшен на дно
колодца. Его везли в Париж, специально везли, чтобы сбросить с Эйфелевой
башни, и - вот видите - играет.
Старик с необычайной живостью вскочил и поставил свой ящик недалеко от
чиновника.
- Это я его донимаю музыкой, - жутко пошутил он. - Я уже хожу сюда
четыре года, и только потому, что эта музыка осточертела всем, мне,
кажется, скоро выдадут патент. Остановить мою музыку нельзя. А ваше
изобретение играет?
- Нет, - ответил изобретатель человеческих тканей. - Мое открытие не
играет.
- Ну, тогда вы не так скоро получите патент. Не один год сюда будете
ходить.
Разговор с изобретателем музыкального перпетуумамобиле взволновал
изобретателей, до этого спокойно сидевших на знакомых скамьях. Они
заволновались, как волнуется болото, если в него запустить камнем. Они
поднялись с насиженных мест. Некоторые стали стонать, кричать без слов.
Видно было, что несчастным надоели все слова. Они начали потрясать своими
конструкциями, с некоторыми приключилась истерика. Они перебивали друг
друга длинными жалобами на загубленную жизнь.
Обладателю тайны человекоделания стало жутко: что если и его тут будут
мытарить годами, как всюду мытарят изобретателей?
С таким открытием, как человекопочинка и человекоделание, медлить
нельзя. Но эти бездушные формалисты и неискоренимые консерваторы ничего не
хотят знать.
Что делать? Правда, можно напасть на них и без особенного труда
переделать. Железы консерватизма и бюрократизма не таятся в самых недрах
человеческого организма, они расположены недалеко от мозжечка и
продолговатого мозга, в уютной впадинке. Выкорчевать их можно обыкновенным
кухонным ножом. Но так действовать нельзя. Что скажут власти? Ничего не
поделаешь, надо будет терпеливо ждать прохождения открытия по всем
инстанциям комитета.
Юноши возмутились, и один из них, наиболее смелый, сказал:
- Послушайте, уйдем отсюда. Ну их к черту! Откроем мастерскую
человеков, и все. Так и назовем: "Мастерская Человеков", и начнем работать.
Распределим отделы, наготовим человеческого теста и начнем выполнять
заказы. Нам будут привозить умерших, будем их оживлять, разумеется, если
они достойны этого, - будем делать новое тесто для заказов новых людей, а
патент сам собой придет. Наплевать нам на начальство. Придет какой-нибудь
представитель от городских властей - мы ему выдернем, что надо, или
переделаем в одно мгновение на нужный нам лад. Чего в самом деле
стесняться!..
- Нет, - ответил обладатель величайшего открытия. - Я начальства
боюсь. Начальство - это сила. Начальство - дело серьезное. Начальство умеет
кромсать. У них штыки, у них войска. Правда, мы умеем зашивать прободение
внутренности, нам не страшны кровавые репрессии, но, знаете, - все-таки
кромсание кромсанию рознь. Начальство может обратить в порошок. Начальство
все может. Нет, я начальства боюсь. Что из того, что мы можем
восстанавливаться? Дома тоже можно восстановить. Однако нет более грустного
зрелища, нежели развалины и пепелища. Одним словом, я высказываюсь за
законное осуществление своего открытия. Мы можем, на худой конец, сделать
так.
Он привлек к себе головы юношей и тихо сказал:
- Мы познакомимся с главными чиновниками комитета по делам
изобретений, завлечем их при помощи девушек и угощения к нам домой, а
там... переделаем на нужный нам лад. Они вмиг выдадут нам патент.
Юноши согласились на это с той серьезностью и деловитостью, которая
впоследствии определила стиль работ и быта первой в мире Мастерской
Человеков.
Глава четвертая
Капелов никак не мог оправиться от всего, что с ним произошло.
Безмерная тоска по жене и дочери, нечеловеческая по силе жалость к ним,
страшная картина их убийства стояла в памяти и жгла. Двое суток-без сна и
пищи - он бродил по городу, по моргам, больницам и кладбищам и искал свою
несчастную семью. Но не нашел. От нее не осталось никаких следов. Дом
сгорел, а куда девались истерзанные трупы, никто не знал.
Капелов исхудал, плохо ел, не спал. Его часто лихорадило. Часто
безудержно дрожали и дергались губы и левый глаз.
Обида - огромная обида - угнетала его. Но, кроме этой большой обиды,
жгла и другая, поменьше, но всетаки тоже обида. Его глубоко оскорбило
нежелание Латуна оживить его семью. Правда, вряд ли ее можно было бы найти,
но ведь он отказался до поисков. Почему он так небрежно и грубо отклонил
его просьбу? Разве можно так?
Затем неприятнейший разговор о повороте головы.
Уж раз оживил человека, так доведи дело до конца. Вот он не может
повернуть голову. Кому нужно, чтобы он был лишен возможности поворачивать
голову?! Это так неудобно и нелепо. Кстати, Ориноко тоже хорошенькая
штучка. Полез с подхалимской речью! Ах, как тяжело зависеть от людей!.. Как
тяжело!
Правда, надо бы быть благодарным Латуну за то, что он оживил его, но
все-таки семью он тоже мог бы оживить и голову тоже мог бы подправить. Это
ничем не оправданная черствость со стороны Латуна. Тоска переполняла
Капелова. Он часами думал над жизнью, и думы его были печальны.
Во время поисков он пережил еще одно потрясение: он встретил своего
убийцу!
Поразительно! Зверь нисколько не изменился! На лбу его алела шишка -
это от лампы, но больше никаких изменений не было! Вот эти сжатые губы,
будь они прокляты, этот, в общем, спокойный заурядный облик - кто бы мог
подумать, что этакий тип будет резать горло человека, как ни в чем не
бывало, вскрывать череп, как арбуз!.. Что происходит, в самом деле?!
Убийца не узнал Капелова. Он прошел мимо - хорошо одетый, спокойный.
Что это был за человек?
Почему он убил его? Как он попал на его квартиру вместе с бандой
погромщиков?
Капелов, конечно, следил за ним и узнал, где он живет. Точно узнал. И
записал адрес.
О! Он придет к нему, к своему убийце. Он придет?
Он поговорит с ним! Это будет знаменательный разговор - разговор
убитого человека со своим убийцей! Такого случая нельзя упустить! Нельзя!
Но, конечно, этого нельзя сделать сейчас. Это надо сделать осторожно,
это надо сделать как следует!
После этой встречи Капелова охватило желание писать - высказать всю
боль, переполнявшую его, всю неслыханную обиду, от которой у него
опускались руки и ослабели ноги.
Когда ушел Латун со своими сподвижниками, Капелов сел за лабораторный
стол, отодвинул две банки с эликсирами и написал стихотворение. Он никогда
не писал стихов, но боль не укладывалась иначе, как в широкие ритмические
строки, в которых так легко высказывалось то, о чем можно было только
смутно думать, но для чего в обыкновенной речи не хватало слов.
Несколько раз он прерывал письмо, так как рыдания душили его, и он
рыдал громко и долго, не будучи в силах успокоиться.
Вот что он написал:
О, как болит душа у человека,
Который беззащитен, как свинья, которую каждый может зарезать.
Как больно быть ненужным,
Быть пустой жестянкой из-под консервов, которую выбрасывают в мусорный
ящик.
Как обидно это! Как тяжело!
Как страшно быть ненужным и ждать смерти от людей!..
Капелов зарыдал от немыслимой жалости к себе, от страха перед
непоправимой несправедливостью и ужасом человеческого равнодушия. Слезы
катились из глаз неудержимо. И, не смахивая слез, он продолжал писать:
Но кто, кто считает меня ненужным?
Ты считаешь, что я не нужен тебе?
Мастерская человекоа
Ты - грязный, пьяный, глупый погромщик?! Ты?
Кто же ты такой, чтобы считать так?! Грязный глупец! Скудоумец!
За что ты режешь, рвешь, приводишь в негодность мои ткани?! За что ты
портишь мое тело, дурак ты этакий?!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг