Служащие наконец унесли недоделанного человека на ледник, и Капелов
распорядился о продолжении опыта.
- Вздор, - еще раз повторил Мурель. - Это какая-то торгашеская
постановка вопроса. "Благодарность". Человеку не надо ничего давать,
дарить, доставлять удовольствие. Человек-"неблагодарное существо". Знаете,
я в Москве говорил со многими людьми. Как изменились их понятия о природе
человека, об его мыслях, чувствах, воззрениях! Как нам нужно будет с корнем
вырывать застарелые предрассудки! Как осторожно нам надо будет подходить к
тому материалу, из которого мы будем делать нового человека! Сколько
придется разрушить привычных старых представлений!
И, обратившись к Капелову, он спросил;
- Из каких материалов его сделали? Хорошо было бы, если бы ткани,
которые мы привезли с собой, вы бы отставили куда-нибудь на то время хотя
бы, пока мы будем делать по заказу Кумбецкого нового человека. Нам надо
быть очень осторожными! О, как заражена, как насквозь поражена старая
психика! Как уберечь нового человека от тысячи ее влияний! Предрассудки!
Сколько сложнейших, тончайших видов этой самой страшной мозговой болезни
нам придется преодолеть! Как ужасен яд предрассудка!
Мурель, почему-то возбужденный и раздраженный речами голого человека,
говорил долго, и было то, что всегда бывает, когда кто-нибудь говорит;
когда кто-нибудь говорит, то кто-нибудь обязательно слушает. А когда
слушают несколько человек, то обязательно находится один внимательный,
который слушает для того, чтобы возразить. Так бывает всегда. Всегда
находится один или двое, которые хотят в любом споре иметь свое мнение,
идти наперекор всем. Когда человека публично обвиняют, то, как бы ни была
очевидна его вина, кто-нибудь обязательно выступит с речью в его защиту, и,
наоборот, нет такого праведника, заласканного славословиями, против
которого не выступил бы его противник. Это делается во всех случаях, за
исключением только юбилеев, на которых не принято выступать против юбиляра.
Но и тут бывает, что выступают против.
В данном случае Мурелю возразил неизвестный человек, который в числе
других был захвачен на одной из улиц Москвы. Его фамилию даже не удалось
выяснить.
Пока он говорил, никто, разумеется, не спрашивал его фамилии, а после
того, как он высказался, он исчез. Он скрылся в толпе, которая сновала по
коридорам Мастерской. Вот вам и администрирование Брусика!
Мурель за все время своего существования, с самого момента, когда
заработало его сердце на верстаке Капелова, не был так раздражен и огорчен
всеми этими неурядицами.
Он был так поглощен всем тем новым, что он видел в Москве и в своей
первой поездке по Стране Советов! Он так бережно собирал и записывал свои
наблюдения! Никогда еще Мастерская Человеков так не интересовала его, как
сейчас. Он чувствовал, что нового человека можно создать, можно, надо
только правильно подойти к этому трудному и сложному делу. Надо только
освободиться от кошмарной цепкости старых понятий, чувств, взглядов,
которые значительно сложнее, чем кажутся, которые проникают в малейшие
извилины мозга, в кровь, в ткани, в кости. Надо столько работать! Надо
переоборудовать всю Мастерскую! Надо выкинуть все старые эликсиры, вытяжки,
сгустки тканей! Надо создать лучшие вытяжки из лучших черт советских людей.
Какая предстоит работа! Ах, какая работа! Сколько для этого должно пройти
опытов, тщательнейших исследований. Какая серьезная обстановка должна быть.
Какие для этого нужны, наконец, деньги!
А тут ничего не ладится. Этот Брусик делает черт знает что! Вот он
создал для чего-то типа из остатков колониального -полковника и делает с
ним какие-то бессмысленные опыты! Его же надо благодарить за скандал с
голым человеком, который изрекал тут в коридоре свои парадоксы. И вот
теперь надо еще выслушивать кого-то, кто защищает этого голого последыша
старого мира, который уверяет, что человек - вообще неблагодарное существо.
Прежде всего, какой человек? Кто теперь говорит вообще о человеке, вне его
принадлежности к тому или иному классу? Разве бывают у людей общие чувства
и общие мысли? Ведь выявилось же, что даже фотографические снимки
получаются разные, если один и тот же сюжет снимают пролетарий и
эксплуататор. А о живописи, например, и говорить нечего! Обыкновенную
березку нельзя узнать, когда ее изображают классово разные люди! А что
сказать о литературе, о бесчисленных видах иной деятельности человека? О
каком же человеке кричал этот голый дегенерат? Но вот он все же нашел
защитника!
Неизвестный, решившийся возражать Мурелю, судя по внешнему виду,
деклассированный, мелкобуржуазный элемент, какого немало в Москве, сказал:
- Совершенно напрасно вы так ругаете голого человека. Совершенно
напрасно! О том, почему это происходит, мы сейчас не будем говорить. Но о
том, что человек - неблагодарное существо и что сколько бы для него ни
сделать и что бы для него ни сделать, он будет до известной степени
недоволен и неблагодарен; о том, что требовательность и жадность
человеческая не имеет пределов, - этого все-таки отрицать нельзя. Повторяю,
все имеет свои причины. Об этом надо говорить особо. Но дайте ребенку
игрушку, как он немедленно ею завладеет, и даже если вы, подаривший ее ему,
захотите отнять эту самую игрушку, хотя бы на время, чтобы поиграть ею, он
либо будет откровенно и гнусно плакать, либо открыто не даст, либо отдаст с
перекошенным выражением своего детского, своего "ангельского", будь оно
проклято, личика. Эх, "цветы жизни", будь они прокляты!..
- Да ничего подобного, - запальчиво возразил Мурель. - Я был в вашем
парке культуры и отдыха. Там есть детский городок, в котором все игрушки
общие, и никто не плачет. Все играют, передают друг другу, и никто не
испытывает ни собачьей благодарности, ни этой собачьей ревности, когда
игрушку из рук одного ребенка берет другой! Почему вы ругаетесь и
клевещете? Важна обстановка! Вы не учитываете обстановки! Вы не учитываете
разницы самой психики, когда индивидуальное владение становится
коллективным. Ведь в Москве и в Советской стране можно очень часто
наблюдать эту замечательную перемену психики человеческой, и это вовсе не
такой длительный процесс, как это кажется!
И опять, обратившись к Капелову, который, тоже удрученный всеми
неурядицами, мешающими продолжать опыт с крестьянином-единоличником, уныло
стоял и слушал, Мурель добавил:
- Вы знаете, я боюсь, что, пока мы будем копаться с созданием нового
человека, он может сам родиться на каком-нибудь особенно ярком участке
строительства новой..жизни. Отдельные новые черты уже довольно часто
бросаются в глаза почти повсюду, собраться им воедино не так уж трудно, а
мы тут занимаемся разговорами.
- Нет, вы не совсем правы, - с ядовитой своей деликатностью и липкой
настойчивостью не отставал неизвестный. - Неблагодарность свойственна людям
всех классов. Об эксплуататорах и говорить нечего. Но вот возьмите вашего
крестьянина, над которым вы проделываете ваш опыт. Я присутствовал при нем.
Что прежде всего бросается в глаза? У него ничего не было - так? Ему
сказали, что он получает в свою собственность землю, отобранную у помещика,
так? Кто ему дал эту землю? Рабочий класс и Октябрьская революция, так?
Между тем кулацкая часть крестьянства, те, которые смогли
воспользоваться сумятицей, нажиться, немедленно, мгновенно забыли о своем
долге, о долге классовой солидарности, о спайке рабочего класса с
крестьянством, о том, что рабочим и крестьянам предстоит делать одно общее
дело. Кулак ведь сразу же после получения земли отказывался платить налоги,
то есть помочь тому самому рабочему классу, который дал ему землю, отобрав
ее у помещиков. Так это было или не так? Кстати, я вам советую, если вы
будете продолжать опыт с вашим единоличником, заставьте его платить налоги,
сдавать хлеб, и вы сразу увидите, какого он происхождения. Если он кулак,
вы услышите, какую он песенку вам запоет. Эту самую тележку из спичек и
лошадку из воска он спрячет и ничего не отвезет. А хлеб он спрячет в амбар
или еще, пожалуй, зароет в землю...
- Так вы же сами говорите, что он кулак. От кулака никто не ждет
благодарности. С ним разговор короткий. Класс кулаков, как известно, на
основе коллективизации ликвидируется у нас. А вы возьмите бедняков крестьян
или рабочих, разве они не все отдают революции, которая их освободила?
- Знаете, иногда даже зло берет, когда видишь отдельных и бедняков, и
рабочих, особенно выходцев из деревень, которые разрешают себе поворчать.
Он работает в лучших условиях охраны труда, завоеванных революцией. Это
завоевание стоило рабочему классу лучших его борцов. Сколько поколений
сгнило в тюрьмах, пало в открытой борьбе, смертью героев полегло на полях
гражданской войны, пока завоевания Октябрьской революции были закреплены.
Помнит ли он об этом? Но далее. Революция улучшила его быт. Из рабочей
лачуги она перевела его в светлую квартиру. Самые лучшие здания отводятся
под рабочие клубы. Сколько выстроено новых! Ведь идет небывалое
строительство! Жизнь меняется на глазах. А поговорите с некоторыми: то ему
не нравится, это ему не нравится. Сидит этакий тип, ест белый хлеб с изюмом
и ворчит. Жалуется на неизбежные трудности, ругает советскую власть.
Правда, все это не глубоко, все это поверхностно, но можно все-таки
сказать, что в отсталых кругах рабочих, особенно, повторяю, вышедших из
деревни, с этим столкнуться можно.
Сказав это, неизвестный отвернулся и буквально на глазах у всех исчез.
Совершенно бесследно исчез.
- Ну его к черту! - сказал Мурель и предложил Капелову: - Будем
продолжать опыт. У нас столько работы! Зачем терять время на разговоры!
Сколько человек нам нужно исследовать! Не представляю себе, когда мы
справимся со всем этим. Жалко тратить время на всякую чепуху.
Глава тридцать первая
Все было готово для продолжения опыта с крестьяниномединоличником.
Крестьянин был водворен в отдельную комнату, находящуюся рядом с той, в
которой стоял сельскохозяйственный макет. Крестьянин сидел в центре комнаты
на стуле. Служащие Мастерской Человеков по распоряжению Капелова освободили
его от солей и капель, и крестьянин имел обыкновенный будничный вид.
На вопросы Капелова и Муреля, кто он такой, он дал точные сведения,
назвав село, район и округ.
На несколько поспешный, наивный вопрос Муреля, насколько глубоко сидит
в нем чувство собственности, он ничего не ответил.
На вопрос, есть ли вблизи его села или в селе колхоз, он ответил, что
вблизи нет, а есть за десять километров, очень небольшой.
Капелов спросил, бывает ли он в нем, слышал ли что-нибудь о нем?
Крестьянин ответил, что не был ни разу и знает о нем только
понаслышке, со слов односельчан.
Мурель спросил, почему он не идет в колхоз, ведь коллективное
хозяйство проще, полезнее и даст ему больше выгод, нежели непосильная возня
со своим маленьким хозяйством и своей сошкой. Крестьянин ничего не ответил.
Капелов спросил, сколько раз ему предлагали пойти в колхоз? Крестьянин
ответил, что один раз.
Капелов спросил, в какой категории он числится: середняком или
бедняком? Крестьянин ответил, что бедняком.
Больше ничего особенного крестьянин не сказал, и выудить из него
ничего нельзя было.
- Что же нужно, - спросил его Капелов, - чтобы вы вошли в колхоз?
Этот вопрос почему-то понравился всем присутствующим. Некоторые даже
громко выразили удовлетворение и высказали интерес к тому, что будет
дальше.
Один даже не удержался и сказал, несмотря на то, что говорить никому,
кроме Капелова и Муреля, не было разрешено:
- Вот это действительно самый важный вопрос. Вот это действительно
постановка вопроса!
Крестьянин обвел присутствующих равнодушным взглядом, как на суде, и
ничего не ответил.
Его молчание явно нарушало правильное течение опыта. Присутствующие
начали томиться. Некоторые стали выражать нетерпение и даже открыто
порицать крестьянина:
- Собственник!
- Закоренелый собственник!
- Вы посмотрите на его глаза!
- Такой умрет, а землишку свою не отдаст!
- И корову свою не отдаст!
- Нет, не на такого напали!
- Бедняк! Хорош бедняк!
- Нет, что ни говорите, собственность - это вековое чувство. Его легко
не выбьешь!
- Может быть, следующее поколение будет лучше, да и то гадательно...
На это, во всяком случае, рассчитывать нечего...
- Нет, он в колхоз не пойдет, хоть вы его режьте на части!
- Действительно, нашли человека, который пойдет в колхоз! Очень ему
нужны колхозы, совхозы или коммуны! Он хочет жить, как его дед и прадед.
Что, хорошо жить по-старому?
- Ты, эй, ты, дядя, скажи, хорошо жить по-старому?
Крестьянин молчал. Его молчание явно раздражало присутствующих, и
упреки превращались в прямую ругань.
- Ну, конечно, ничего другого ожидать нельзя было! Весь мир знает о
том, что такое крестьянское собственничество! О кулаках уж нечего говорить.
Но и середняки и даже бедняки - собственники! О, деревня! Вы еще не знаете,
что такое деревня! Это вековое. Это не так легко переделаешь. Вы
посмотрите, как он сидит!
- Ему хоть бы что! Выражение глаз какое!
- Подумаешь, какой сфинкс!
- Взял бы я его за эту самую бороденку, так он бы у меня заговорил!
Капелов был недоволен всеми этими репликами. Он громко потребовал,
чтобы было тихо. Затем посоветовался с Мурелем, как продолжать опыт.
- Я думаю, - сказал он, - что всех этих разговоров достаточно. Надо
посмотреть, что у него внутри. Где Фоллет?
Фоллет был безупречен. Его появление в Мастерской Человеков можно было
действительно считать большим приобретением. Это был настоящий
изобретатель, серьезный, вдумчивый, острый, не успокаивающийся ни на каких
штампах и легких достижениях.
Он находился в своей комнатке, где внимательно сличал неорентгеновские
снимки, сделанные с крестьянина до опыта с макетом и по окончании его.
Капелов и Мурель, обрадовавшись тому, что они могут избавиться от этих
непрошеных гостей, присутствовавших при опыте (ох, этот Брусик! Ну и
администратор! Уж с ним разговор будет отдельный), прошли в комнату
Фоллета, в подвальное помещение.
В комнате было темно. Луч красноватого света освещал два снимка,
которые Фоллет держал в руках. Он был чрезвычайно заинтересован своей
работой. Его взгляд, положение рук и вся его фигура были напряжены до
предела. Это была высшая напряженность изобретателя. Он действительно
ничего не видел и не слышал. Капелов и Мурель, не замеченные им, стали
сбоку.
Не меняя ни позы, ни напряженного взгляда в течение довольно долгого
времени, разглядывая снимок вблизи, отдаляя его, приближая, Фоллет наконец
положил его на стол, развел руками и резко пожал плечами. Затем он быстро
сел и стал обливать снимки всевозможными жидкостями, приставлял к некоторым
местам увеличительные стекла, покалывал какими-то инструментами и время от
времени в недоумении опять разводил руками и пожимал плечами.
Капелов и Мурель очень осторожно, чтобы не спугнуть Фоллета, подошли к
нему и спросили, каков результат его работы.
Фоллет сказал;
- Понимаете, я снял крестьянина перед опытом. Вот этот снимок. Все
чувства его были атрофированы. И снимок вполне точно передает это
состояние. Вот. На внутренней стороне ребер, где обычно отлагаются
бугорками некоторые категории чувствований, ничего нет. Вот посмотрите.
Капелов и Мурель действительно убедились в этом.
На необыкновенной четкости рентгеновском снимке, развернутом по
плоскостям, не было никаких оттенков. Внутренние стороны ребер были
абсолютно чисты, в то время как на других снимках Фоллета, сделанных с
людей, одержимых чувствами и страстями, внутренние стороны ребер были
похожи на фрески. Некоторые чувства Фоллету даже удалось расшифровать. Так,
например, ревность откладывалась на этих снимках в виде змеевидных острых
стрелок, ненависть - в виде пятнышка, похожего на топор, а в некоторых
случаях на вилы, и так далее. Это было интересно, и Фоллет собрался
зафиксировать все это. На снимке же, сделанном с ребер
крестьянина-единоличника после того, как ему было привито чувство
собственности, на ребрах почти никаких следов не было.
Ребра были совершенно чисты. Но это только с первого взгляда. Фоллет
потому и вглядывался так напряженно, что на ребрах вилась еле заметная
тень. Она была так легка, что почти не бросалась в глаза. Нужно было очень
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг