В толпе раздавались насмешки, переходившие в угрозы. Еще минута - и
странный человек, возможно, разделил бы участь людей, с останками которых
он возился.
Но чудо произошло вовремя. Помогавшие ему юноши буквально улетели в
стороны, а толпа шарахнулась: труп встал совершенно бодро, даже без
небольшой сонливости, которая должна была бы быть, которая бывает после
обыкновенной болезни или после летаргии. Ничего. Встал как ни в чем не
бывало. Почесал оторванную руку и довольно грубые швы (мы забыли упомянуть,
что старик работал шилом, прежде чем месить) и сказал, обнаруживая полную
свежесть памяти и здравого сознания:
- Мерзавцы, гнусные убийцы! Что вы делаете? Когда вы прекратите? Ах вы
сволочи, сволочи!
Совершенно невозможно описать, что произошло. История человечества
знает бесчисленное количество бегств, но это бегство было первым по
стремительности и по ужасу. Бежавшие погромщики подняли такой рев, плач,
визг и крик, что стоны убиваемых были совершенно заглушены. Эта небольшая
толпа, видевшая, как ожил убитый, своим бегством увлекла почти всех
погромщиков. Даже через несколько улиц обращались в бегство целые
полицейские казармы и войсковые части. Многие даже не успевали вскакивать
на лошадей, и лошади бежали без всадников. Многие падали от ужаса и умирали
от разрыва сердца.
Около оживленного остался только странный человек и помогавшие ему
добровольцы-юноши. Они тоже не могли выговорить ни одного слова, но от
радости, вернее - от состояния крайнего оцепенения, близкого к столбняку.
Наконец человек, открывший способ оживлять людей, пришел в себя и
сказал оживленной жертве погрома:
- Поздравляю тебя, человечина! Ура! Отныне не страшны самые гнусные
инстинкты наших ближних! Наплевать! Одни тебя укокошат, а другие тут же
оживят! Нехитрая механика человеческого организма разгадана! Вот, посмотри
на себя, чем ты был и чем стал? Знаешь ли ты о том, где еще час тому назад
была вот эта рука и эта нога? Рука твоя лежала на втором этаже, а ногу я
нашел в канаве. Твое лицо, подвернутое под спину, лежало с бессмысленной
покорностью трупа, застывшего на первой попавшейся мысли. У тебя были
вывороченные губы, и ты лежал, как болван, оцепенев от отчаяния только
потому, что тебя рубили какие-то мерзавцы. Гнусная чепуха! Вот, смотри,
теперь ты будешь жить, как все живут!
Тут произошло маленькое недоразумение. Он подошел к оживленному,
осмотрел его, похлопал и заметил, что рука прилажена неправильно.
Он взял нож - их много валялось вокруг - и хотел подрезать руку, с
единственной целью лучше ее приладить. Но оживленный вырвался с ловкостью
животного, схватил дубину, которых тоже валялось достаточно, и отпустил
своему спасителю такой удар, что череп у него лопнул в трех местах.
- Довольно! - орал он не своим голосом, прыгая с дубиной, как фавн. -
Довольно! Больше я не дам себя убивать. Второй раз не удастся. Мерзавцы вы!
Погромщики и убийцы!
Юноши с трудом успокоили несчастного и перевязали череп странному
человеку веревкой. Он лежал, почти потеряв сознание, но успел пробормотать,
что главное ему добраться бы домой, а там он череп себе починит.
Глава вторая
Юношей звали Ориноко и Камилл.
Выудив из потухающего сознания раненого его адрес и узнав, что его
фамилия Латун, они отвезли его домой.
Человек, сделавший величайшее на земле открытие, жил в обыкновенной
комнате, у обыкновенной квартирной хозяйки.
Комната была светлая. Два окна, выходящих на улицу, давали много света
и освещали кровать, - такую кровать, которая обычно бывает у многих
думающих и очень занятых людей, то есть небрежную, плохо прибранную, -
кровать, на которой спали мало и беспокойно.
В углу находился небольшой стол, заставленный всевозможными,
неизвестного назначения, склянками, выдувателями, самодельными приборами,
мисками с сероватой массой и предметами домашнего обихода. Вдоль стены
стояла еще длинная скамейка, тоже, как и подоконник, загроможденная
лабораторным хламом. Неподалеку от кровати стоял большой чемодан, прикрытый
ковриком. Этот чемодан был предметом особых забот хозяина. Внесенный на
руках юношами, он тотчас же обратил в сторону этого чемодана озабоченное
лицо. Когда его положили на кровать, он подал знак юношам, чтобы они ушли.
Затем, теряя сознание и возвращаясь к нему, он с глубоким стоном
поднялся, вернее, свалился с кровати и подполз к чемодану. Около самого
чемодана он опять потерял сознание на несколько минут. Очнувшись, он стал
шарить ослабевшей рукой, ища нужную кнопку. Прошло немало времени, пока он
нашел ее, и когда чемодан наконец раскрылся. Латун вскочил на колени, как
человек, спасение которому пришло вовремя, и ткнулся головой в мякоть,
занимавшую его среднюю часть. Чемодан был разграничен на отделения, и в
разных клетках находились массы, похожие на тесто и отличающиеся по цвету.
Ткнувшись головой в среднее отделение, заполненное синеватой мякотью, Латун
постоял так несколько секунд, затем отпрянул, и лицо его приняло такое
выражение, как будто он нанюхался табаку и сейчас начнет чихать. С этим
выражением, не вставая с колен, он постоял еще минуты полторы.
Затем вскочил с поразительной после недавнего состояния легкостью и,
совершенно здоровый, прошелся по комнате.
Обыкновенными ножницами он срезал повязку, смахнул с волос синеватую
пыль и, позвав бодрым голосом юношей, ожидавших в коридоре, стал смывать с
лица кровь над обыкновенной умывальной миской.
Юноши, уже ошеломленные во время погрома зрелищем воскрешения
мертвеца, все же были поражены выздоровлением Латуна не меньше, чем при
операции с мертвецом.
Однако лишние вопросы, восклицания и внешнее изъявление чувств не было
им свойственно. Камилл был моложе и наивнее, но и он ничего не сказал, а
только открыл рот и испустил еле слышный возглас крайнего изумления.
- Садитесь, - сказал Латун, указав на кровать.
В комнате был только один стул, который он занял сам, вытирая руки и
лицо мохнатым полотенцем.
- Вот что, дорогие мои, - сказал он. - Вы присутствуете при
невероятном событии. Не обращайте внимания на обстановку. Потом, когда об
этом будут писаться сотни, тысячи, десятки тысяч книг, вряд ли будет описан
этот грязный подоконник, эта скамья или неприбранная кровать, на которой вы
сидите. Мое открытие будет овеяно легендами; которые обязательно будут
придуманы.
Все будет стилизовано и выкрашено в праздничные тона. Вы же
присутствуете в его непосредственных буднях, но тем не менее значение
открытия от этого не умаляется. Конечно, мне теперь нужны будут люди. Так
или иначе, придется кого-нибудь посвятить в тайну моего открытия. Не
возражаю, чтобы вы были первыми. Я за естественный подбор. Раз вы здесь,
значит, вам нужно здесь быть. Не в том дело, что вы меня привезли домой.
Конечно, я благодарен вам и за это. Но не это главное. Главное то, что
во время погрома вы обратили внимание на мой опыт и весьма существенно ему
помогли. Кстати, где тот, которого я оживил и который меня угостил ударом
дубинки?
Ориноко спокойно и деловито сказал:
- Мы послали за ним третьего нашего товарища, Кнупфа. Вы его еще не
знаете. Он тоже заинтересовался этим делом, и когда мы отправляли вас
домой, мы попросили Кнупфа последить за воскрешенным - ведь нельзя же
выпускать из виду такого человека... Это бывает не каждый день. Что
касается Кнупфа, то он коечто понимает в этих делах. Он недавно сам убил
шесть человек, и вопросы воскрешения людей и человекоделания его весьма
интересуют.
Латун неопределенно улыбнулся. Улыбка на его лице выглядела странно. В
его чертах не было ничего особенно сурового, но что-то в корне отрицало
улыбку. Улыбка так же не вязалась с лицом Латуна, как, скажем, она была бы
неожиданна у кошки, у лошади или другого животного.
Минут через десять в дверь постучались.
- Это Кнупф, - сказал Ориноко.
- Неужели так скоро? - спросил Латун.
- Да, он человек быстрый и решительный.
Действительно, это был Кнупф. Он вошел, держа за рукав, как
полицейский арестованного, оживленного мертвеца. В позе Кнупфа и в его
сдвинутых бровях было что-то суровое, но и крепкое в то же время-та же
деловитость, которая отличала и его товарищей - Ориноко и Камилла.
Это были подходящие парни. Латун подумал, что подобрались именно те,
кто нужны ему для столь трудного дела. Суровая и в то же время внимательная
работоспособность и решительность юношей настраивала и его самого на
деловой лад. Он старался попадать в тон своим помощникам.
- Ну, что? - обратился он к приведенному Кнупфом человеку. - Как вы
себя чувствуете?
Оживленный мертвец прежде всего не мог оправиться от изумления при
виде совершенно здорового Латуна, который еще так недавно лежал с разбитым
черепом. Он ничего не мог сказать. Он стоял с открытым ртом, и в глазах его
была та муть, какая отличает восприятие редкого и невиданного.
- Я ничего не понимаю, - сказал он, вздохнув и оправившись. - Или я с
ума сошел, или происходит чтото чрезвычайно странное. Я был убит. Вы меня
оживили. Затем я сделал несомненную ошибку, ударив вас дубиной. Да, я
признаю свою ошибку. Сознаюсь, это был весьма поспешный акт. Но,
согласитесь, я имел право на эту оплошность. Ведь очень неприятно быть
убитым во второй раз. Как вы полагаете? Я ведь не знал, почему вы кинулись
на меня опять с ножом. Но по дороге этот гражданин (он указал на Кнупфа)
мне объяснил все. Кстати, - добавил он, - что вы меня держите за рукав? Я
не убегу никуда. Я начинаю разбираться в обстановке...
Он оглянулся, подумал, вздохнул и сказал, обращаясь к Латуну, причем
лицо его приняло выражение пациента, больничного просителя:
- Дорогой гражданин, вы сделали для меня много, но я не могу
поворачивать голову влево. Вы явно неправильно приладили ее. Когда у вас
будет свободное время, пожалуйста, исправьте этот дефект. А теперь
разрешите поблагодарить вас за возвращение мне жизни, отнятой
отвратительными мерзавцами-погромщиками.
- Ладно, ладно, - хмуро сказал Ориноко, не любивший торжественных
сцен. - Бросьте эти благодарности, всю эту чепуху. Не в этом дело.
Предстоит много работы.
Инициативный, как и его товарищи, он достал из кармана свернутую
тетрадку и обратился к оживленному:
- Расскажите, как вас убивали, а я запишу.
Латун одобрительно молчал.
- Вам это нужно? - спросил оживленный мертвец.
- Да. Нужно. Очевидно, не вы первый были убиты. Однако вы являетесь
первым, кто подвергся такой удачной воскресительной операции. Человечество
ждет такого рассказа тысячелетия. Правда, были случаи, когда люди бежали от
смерти, казавшейся неминуемой. Например, недострелянные притворялись
убитыми, а потом, оставленные в поле, спасались. И так далее. Их рассказы
обычно бывают довольно содержательными, нo, конечно, им трудно верить. Они
большей частью врут, как охотники и как всякие люди, переживающие
необычное. Некоторые врут даже незаметно для себя, то есть врут и искренне
думают, что именно так было. Воображение дорисовывает и приукрашивает
случившееся. Вы же вряд ли успели приукрасить. Поэтому интересно послушать
голую, настоящую правду. Рассказывайте скорее.
Кнупф отпустил наконец рукав приведенного, и последнему, ввиду явной
его слабости, вызванной необычными переживаниями, дали единственный стул, с
которого поднялся Латун.
Капелов (фамилия оживленного) сел, задумался и вдруг зарыдал очень
искренне и горячо. Латун и трое юношей прогуливались по комнате.
Капелов рыдал, свесив голову и поворачивая ее вправо - влево она не
поворачивалась. Слезы струями текли на его грудь и колени.
- Ах, мерзавцы, - вырывалось из его искривленного страданием,
прыгающего от рыданий рта. - Вы не можете иметь представления о том, какие
это мерзавцы. Я рыдаю от жалости к себе. О, что приходится переживать
убитому, то есть убиваемому человеку...
Камилл подал Капелову стакан воды и вытер его лицо губкой, лежащей на
столе.
- Успокойтесь, - довольно ласково сказал он; - Вы должны понять, что
трагизма нет больше в этом деле. Ну, вас убили, а вы все-таки живете. Еще
раз убьют - вторично будете оживлены. Вы присутствуете при величайшем на
земле открытии, благодаря которому смерть будет регулирована, как многое
другое.
Капелов вытер слезы жестом, напоминающим детство.
- Началось это, как обычно начинается. Мы знали, что в городе
тревожно, но, в конце концов, не в первый раз переживали такую тревогу.
Были всякие слухи о беспорядках на окраине города, но мы надеялись, что все
успокоится. Но вдруг, неожиданно, в полдень, когда я обедал со своей
семьей, с улицы донеслись крики, свист, вопли, выстрелы и тот особый гул,
который говорит о том, что несчастье развернулось и остановить его трудно.
О, вы не знаете это собачье чувство беспомощности! Начинаешь себя
чувствовать в чем-то виноватым... О, как унизительны эти поиски спасения!
Как омерзительна мысль о погребе, о чердаке, о какой-нибудь норе, куда
можно было бы запрятать несчастное тело, которое хотят разорвать. О, какой
мрак!.. Самое обычное чувство здорового возмущения и протеста тускнеет.
Ослабевает воля к жизни. В конце концов усталый мозг пронизывает одна
мысль: только бы скорее. Скорее бы кончилось это издевательство, эта
безмерная обида. Вы подумайте, огромная толпа набрасывается на безоружных,
на детей, на женщин... Я даже не знаю, как это можно воспринять, как это
происходит. Это бойня. Убиваемые свиньи должны это чувствовать так же...
Это... это что-то непоетижимое!.. Как им не стыдно?! Их так много, их
охраняют и поощряют полиция и войска...
- А почему вы не сопротивлялись? - спросил Кнупф. - Что из этого, что
их много! Терять вам нечего, все равно Зарежут. Так сопротивляйтесь!!!
Убивайте кого попало!!! Пусть за вашу жизнь поплатится жизнью десяток!
Капелов грустно задумался:
- Действительно, это верно. Даже мысль об этом возбуждает. Но это. с
большим трудом можно осуществить. Вы знаете, в нас самих сидит провокатор.
Имя ему - надежда. Человек надеется до последней секунды.
На что надеется? Неизвестно. Черт его знает, на что. Даже когда его
присудили к смертной казни, прочитали приговор, вывели на площадь, собрали
народ - уже ничего не может измениться, его не хотят слушать, бьют в
барабаны, чтобы заглушить его слова, а он - идиот - надеется на что-то. Уже
голову воткнули в петлю, а надежда его не покидает. Он смотрит вылупленными
глазами, как баран, на руки палача, продолжая надеяться.
Ну, что вы скажете?
Кнупф, который убил шесть человек, имевших неосторожность напасть на
него, и которого жгло неугасимое желание рассказать этот случай, счел
уместным сделать это сейчас.
- Нет, - сказал он, - надо раз навсегда отбросить в этом мрачном деле
всякие сантименты. Что, в самом деле, ожидания, надежды, какие-то чувства -
виноватость какая-то, обреченность. Кому это нужно? Вот на меня напало
шесть мерзавцев на дороге: с одной стороны крутая гора, с другой - озеро,-
Бежать некуда. А они стоят передо мною совершенно уверенные в том, что я
буду для них игрушкой. Они не спеша собирались кончать со мной. Они даже не
принимали мер предосторожности, ошибочно полагая, что я буду терпеливо
ждать своей гибели. Ничего подобного. У меня не было никакого желания
расставаться с жизнью. Я отчетливо помню, что у меня не было никаких
чувств, никакой виноватости. Вздор! Я их ненавидел всем своим существом, с
головы до ногтей на ногах. Я холодно высчитывал, как уничтожить бандитов,
и, когда я неожиданно ударил одного из них страшным ударом - головой в лицо
- и выхватил у него нож, я молниеносно проникся уверенностью, что ни один
не уйдет. Пораженный в лицо ударом моей головы, он отступил на несколько
шагов, а второй тут же упал с перерезанным горлом. На меня набросились
двое, но я продолжал работать ножом, как бешеный, и, справившись с ними,
догнал последних двух, бежавших на небольшом расстоянии друг от друга. Ноги
мои дрожали от неповторимой сладости победы. Да здравствует победа! Да
здравствует решимость!! Да здравствует жестокость!! Пусть гибнет враг! Я не
хотел слышать их презренные вопли, их выкрики и слова! Не хотел! Мне было
безразлично, что они скажут! Если бы они говорили самые умные вещи...
- Вот, вот, вот именно, - с грустью перебил Капелов. - Это верно.
Когда тебя режут, можешь говорить самые умные вещи, это не поможет. Все
равно зарежут.
- Да, - продолжал Кнупф. - Я зарезал их. Почему они напали на меня,
шестеро на одного безоружного? Что за гнусность, что за бесстыдство!!
- Совершенно верно, - продолжал Капелов. - Именно бесстыдство. О, если
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг