Сигизмунд КРЖИЖАНОВСКИЙ
ЧУТЬ-ЧУТИ
I
Служу, вот уж седьмой год на исходе, в кабинете судебной экспертизы, по
отделу графического анализа. Работа требует тщания и извострённости глаза.
Кипы на кипы: на службе не управляюсь, приходится брать на дом. Работаю всё
больше над фальшивыми духовными, подложными векселями, вереницей поддельных
подписей. Беру человечье имя: вымеряю угол наклона, разгон и округлость
букв, уклоны строк, вывожу среднее, сравниваю силу нажимов, фигурацию
росчерков - градуирую и изыскиваю запрятанную в чернильные точечки, в вгибы
и выгибы буквы - ложь.
Работать приходится чаще всего с лупой: и под прозрачностью стекла
правда почти всегда разбухает в мнимость. Подложно имя: следовательно,
подложен и носитель имени. Подделен человек: значит, фальшива и жизнь.
От устали - перед глазами плывут цепи мутных точек, а контуры вещей
качаются. Да, работа у нас трудная, кропотливая и, пожалуй, излишняя: нужно
ли мерить углы букв, стоит ли считать чернильные точки, когда и так ясно:
все они - фальшиволицы, лжемысльны и мнимословны. Под живых. "Что
поделываете". Почему не "что подделываете": подделывают любовь, мысль,
буквы, подделывают самое дело, идеологию, себя; все их "положения" - на
подлоге. А их так называемый брачный подлог, то есть нет - полог: выдерни из
слова букву, из смысла малую неприметность, отдёрни полог-подлог, и там
такое...
Не люблю ни своей глупой, в синие обойные лотосы, комнаты, ни своего
узкого застёгнутого в платье тела, ни себя, запрятанного от себя: и начни я
растаскивать "я" по точкам, как вот этих, в портфеле, то... но не надо.
Раньше я пробовал уйти в работу - до боли в мозгу, до мутной ряби в
глазах: лишь бы не думать. Теперь и этого нельзя. После того, что
приключилось - нежданно и внезапно.
Было воскресенье. Я проснулся несколько позднее обычного. Утро - всё
пронизанное яснью. Морозные звёзды на стеклах. У порога, на коричневой
половице - жёлтые зайчики. За окном скрежет шарманки. Всё как вчера, до
последнего блика и пятнышка, и вместе с тем всё будто в первый раз: те же
параллели щелей меж половиц; тот же портфель, книги на столе, то же истёртое
кресло и шкап, всё есть где было, - лишь нет на старом месте самого ТОЖЕ:
затерялось ТОЖЕ - и всё, под налётами новых смыслов, чуть сдвинуто, еле
отклонено и странно ново.
Но время у меня на счету: вексель, выставившись белым углом из
портфеля, ждал. У нижнего края - подпись. Накануне весь вечер провозился я с
её буквами: по видимости - углы, нажимы, выгиб росчерка - всё подлинно; по
сути, чую, всё лживо, поддельно. И буквы весь вечер мучили меня,
выскальзывая из анализа. Теперь с утра работа пошла успешнее: у конечной
буквы бумажный глянц снят: подчистка. Ага. И ещё: на улитке росчерка -малое
тусклеющее пятнышко. Так. Я взял лупу и приблизил стекло и глаз к строке:
прямо против глаза под выгибом лупы - стоял крохотный в пылинку ростом (если
учесть увеличение) человечек: человечек не обнаруживал ни малейшего испуга,
голова в точечку была гордо поднята вверх в прозрачный купол лупы, а еле
зримая рука его учтиво салютовала в сторону моего глаза. Казалось, существо
в пылинку хотело мне что-то сказать: я убрал стекло и, пригнув голову к
столу, осторожно накрыл своей ушной раковиной незнакомца: сначала в ухе
что-то смутно шуршало и копошилось, цепляясь за волосики, потом шуршание
стало внятным. Прозвучало:
- Я, король ЧУТЬ-ЧУТЕЙ, покоритель страны ЕЛЕ-ЕЛЕЙ и прочая, прочая,
приветствую вас, ваша ОГРОМНОСТЬ, в вашей бумажной стране синих лотосов и
прошу гостеприимства мне и моему народу странствующих и гонимых чуть-чутей.
Благоволите предоставить под территорию - поверхности вашей кожи, рукописей,
книг и прочих угодий. И если...
Оторвав ухо от стола, я приготовился отвечать, но первыми же толчками
моего голоса короля чуть-чутей свеяло прочь и я долго должен был шарить
лупой по столу, пока его величество не отыскалось: оно, опрокинутое на
спину, проворно встало на ножки и отряхивало смятое платье. Тогда я
изловчился: прикрыв собеседника опять ушною раковиной, я заговорил шёпотом и
в сторону, стараясь не сдунуть высокого посетителя.
- Приветствую вас, - сказал я, - Ваше Чуть-Чутество. Листы моих
рукописей, вгибы, выгибы и обрезы книг, переплёты, закладки, щели, обойные
цветы, кожи картин и моя собственная эпидерма - предоставляются в полное
ваше распоряжение. В награду прошу об одном: принять и меня в подданство
чуть-чутева царства.
В ухе опять зашуршало:
- О, Ваша Непомерность, ваши заслуги нам ведомы: и вы, и ваше перо
много потрудились, служа великому делу Еле-Елей и высоким идеалам
Чуть-Чутества. Поэтому жалую вас званием первого вассала бессмертного и
благородного царства Чуть-Чутей, дарую сан первого Чутя, союз и привилегии и
повелеваю всему моему народу служить вам, как мне, пока буду жив и
неприкосновенен здесь, в моём новом феоде. Эй!
Шорохи сбежавшихся чуть-чутей тотчас же наполнили моё ухо; щекоча кожу,
они толпами протискивались, на зов своего повелителя, под края моего уха.
- Принять феод, - продолжал король, - картины по числу мазков, книг -
побуквенно, рукописи - поточечно. Взять на учёт все пылинки и пылины.
Еле-Елям, по демам и филам, расселиться на обойных цветах; старейшинам и
сенату отвести тёплые печные щели. За работу. Подсчитать ресницы на веках
его Огромности: на каждую по дежурному чуть-чутю. Два наряда знатных
еле-елей в правое и левое ухо Его Огромности. А вы, вассал и брат мой,
благоволите разрешить в ознаменование дня и встречи этот вот подложный
росчерк, на котором стою, преобразить в подлинный и амнистировать
несчастного: эй, букводелы, сюда - оподлиннить.
И король, чуть царапнув короной о мочку моего уха, проследовал по
чёрной линии росчерка, как по подостланному ковру, в окружении свиты и
эскорта.
Изумлённый, поднял я голову; оглядел стены, пол, потолок: ничего будто
и не изменилось, и всё было преображённым и новым: мёртвые, глупо-синие
лотосы чуть шевелили коричневыми обводами, одеваясь в игру бликов и маячащих
теней; по мёрзлому стеклу ползли стеклистые узоры; льдистые звёзды сыпали
синими и белыми искрами; мазки картин, приподняв прижавшую их толщу стекла,
тронутые невидимыми кистями, показывали новые краски и линии, слова,
вертикально запрокинутые на корешках книг - чуть-чуть, на еле-мысль
сдвинулись вдоль по своим смыслам, ширя щели в иные невнятные миры.
Вдруг чёрная точка мелькнула у моего левого зрачка: вероятно, один из
дежурных чуть-чутей сорвался с моей ресницы. Ясно, они поспели уже и сюда,
потому что стоило мне поднять ресницы кверху и всё исчезало, возвращаясь во
вчера: зацветающие лотосы опять мертвели намалёванными кляксами; вещи
окаймлялась обводами и во всём зримом и слышимом будто защёлкивалась тысяча
замков, запиравших их снова в мертвь и молчь.
Но стоило сощурить глаза, и сквозь ресницы опять гляделись и реяли
новые миры. Взглянул на вексельную подпись - сначала простым глазом, потом
свозь чечевицу стекла. Сверил с подлинной: штрих в штрих. Обмакнул перо и
проставил в акте:... "А посему, подпись в тексте за Л1176 полагал бы нужным
признать как собственноручную и подлинную".
Сердце весело кувыркалось в груди. Я подмигнул разлёгистому грешному
росчерку: опять зазевавшийся чуть-чуть, сорвавшись с ресницы, мелькнул у
зрачка.
- Тяжёлая служба, - засмеялся я.
Солнце тоже: весело продёргивало оно жёлтые нити меж примёрзших к окну
лучей и звёзд.
- Амнистия всем, - шептал я радостно и освобождённо, - амнистия всем
поддельным, фальшивым, подложным, мнимым и неверным. Буквам, словам, мыслям,
людям, народам, планетам и мирам. Амнистия!
А за окном шарманочный вал всё ещё ползал на стёртых штифтах, кружа на
оси какие-то медные скрежеты, - но в ухе уже расхлопотались чуть-чути:
скрежеты преображались в нежную мелодию, обрастали призвуками и обертонами,
не слышимыми другим, не принятым в подданство чуть-чутева царства.
Захотелось наружу к скрещениям улиц и к встречам людей с людьми. Я
рванул дверь и, скользя рукой по перилам, стал быстро спускаться к дну
узкого, лестничного колодца. Было темно: расширив глаза, я не примечал
ничего нового. Но вдруг, на одной из площадок распахнулась, полоснув светом,
дверь. Сквозь невольно сощурившиеся веки я увидел женщину, в нерешительности
остановившуюся на пороге. Вспомнилось: мы уже встречались не раз у дома, в
воротах и здесь же, на лестнице: это была некрасивая, веснушчатая, с прядями
белесых зачёсанных за уши волос, девушка: должно быть, швея, машинистка, не
знаю; при встрече всегда в сторону и к перилам, вероятно, стыдясь и
заношенного платья, и блеклого своего лица. Обычно мне лень было хотя бы
взглянуть на неё, но сейчас, о, сейчас, чуть-чути, дежурившие у зрачков,
честно делали своё дело: дурнушка, ну да, конечно, такая же, как и вчера, но
чего же так расстучалось сердце; дурнушка, но от чего же вдруг кровью о
мозг?
Она стояла, прижав стёртый башмачок к порогу, и в лице, охваченном
солнцем, возникало и никло что-то милое-милое, в белую проступь и сквозистые
тени одевшее овал щеки и беспомощную ямку на тонкой, слабой, стеблем
поднятой шее. Секунды, а там дверь закрылась, запахнув свет, и я механически
продолжал искать ступнями ступени. Дальше и дальше - по затоптанному кирпичу
улиц, навстречу новой, будто вот-вот рождённой жизни: то, что вчера было
просто "снег", стало теперь мириадами чуть приметных, но примечательных
льдистых кристаллинок; протёртые тряпками окна смотрели осмысленно, как
глаза проснувшихся людей; сонмы неприметностей, спрятавшихся и выскользавших
всегда из сознания, глянули и выступили наружу из вещей, шагающие вертикали
тел, кружения спиц, скольз и скрип полозьев, рванные ветром слова,
запрятанные в вату и мех руки, ноги, жесты, игра морщин и бликов - вдруг
высвободились, стали зримы и внятны. И во мне всё было по-иному: мириады еле
различимых мыслей терлись изнутри о лобную кость, в сердце прорастали завязи
предощущений и замыслов. Тысячи чуть-чутей, вероятно, загнанных морозным
воздухом в поры моей кожи, дёргали за жилки и капилляры, возились в путанице
нервных нитей, рождая в моём теле новое, нежданное тело. От волнения ноги у
меня чуть дрожали. Я прислонился спиною к футовым буквам афишного цилиндра и
шептал странные мне самому слова. Лишь чуть-чутям, окружившим мои губы, они
могли быть слышны:
- Клянусь, - шептал я, - о, клянусь служить жизнью и делом властителю
моему королю страны Чуть-Чутей и всему славному его народу. И если, вольно
ли, невольно ли, нарушу клятву, то... да будет мне смерть.
И в ушах у меня прошуршало: аминь.
II
- Разве только так, на минуту...
Стоптанный кривоносый башмачок заколебался на пороге моей комнаты.
- Хотя бы. Я умею обращаться и с минутами.
Она оперлась ладонью в стол, прищурившись на бумажные вороха,
разбросанные повсюду. Помню, по взгляду, по внезапно поднявшимся бровям было
видно: заметила - мы не одни. Оробела. Мы молчали: о, тут я узнал
удивительную технику чуть-чутей, работавших по тишинной части: как мастерски
они владели клавиатурой тишины; как тонко изучили хроматизм от несказанности
к несказанности; как, работая над музыкой тишины, ловко модулировали её
тональности - из молчания в молчь, из молчи в безглагольность.
Пальцы гостьи, прижавшись к доске стола, ждали: сначала я взял их, за
короткие ноготки, потом овладел кистью, а потом и худые локти задрожали в
моих ладонях, а там плечи коснулись плеч и губы, разжав губы, искали
обменяться: дыханиями, душами, духом.
Сердце стучало о сердце. Ресницы наши спутались, роняя слёзы. Ещё
мгновение и... и вдруг я увидал у самого глаза - грязно-рыжее пятнышко;
рядом другое: веснушки. Блеклая, в чёрные точечки пор, под жировым налётом,
кожа; беловатый прыщ на выступе скулы. Пузырчатая налипь пены на дрожащей
губе.
В недоумении, почти в испуге, я отодвинулся назад. Смотрел: дурнушка,
обыкновенная дурнушка, та вот, что часто встречалась у ворот, на улице, в
лестничном колодце; под дряблой кожей рыбьи кости ключиц, узкие и короткие
щели слезящихся глаз; щуплое длиннорукое тело, в заутюженном платье-чехле.
- Милый...
Но я ступил шаг назад:
- Простите. Бога ради. Это недоразумение...
Её как ветром качнуло: рыбьи кости заходили в узком вырезе платья,
будто пробуя прорваться сквозь кожу. И она пошла - коротким, спотыкающимся
шагом, как если бы путь к порогу перегородило сотней порогов.
Дверь закрылась. Я оглянул комнату: обои - опять в мёртвых синих
пятнах, вкруг пятен коричневый обвод; на стёклах - расползшиеся радиусами
врозь ледышки; на столе - портфель, набитый поддельными именами. Но чего же
смотрят чуть-чути? Или они заленились, уснули там на своих постах? Не может
быть. Я схватил лупу и стал шарить стеклом по бумажным листам и столу:
всюду, куда я ни вёл стеклом, копошились крохотные, в пылинку, человечки. Я
было обрадовался, но вскоре стало заметно: народец чуть-чутей как-то странно
взволнован и обеспокоен. Вглядываясь пристальней, я увидел: все
они -точечными россыпями толп - собирались к одному месту: у края стола. Я
приблизил лупу: на влажном пятнышке, поперечником в два-три миллиметра,
вероятно, оставшимся от успевшей всосаться в ворсинки скатерти капли, лежал,
неподвижно распластавшись, чуть-чуть. Я вгляделся ещё пристальней, - и вдруг
стекло задрожало в моих пальцах: на влажных ворсинах чёрной скатерти лежал
мёртвый король чуть-чутей. Сразу мне стало ясно всё: очевидно, повелитель
чуть-чутей, желая, по благости и любви своей ко мне, лично руководить моим
счастьем, в решительный момент поместился на одной из моих ресниц, но был
смыт слезой и утонул, захлебнувшись солёной влагой.
Я взялся ещё раз за лупу: вокруг синего вздувшегося трупика
накапливались и накапливались новые толпы. Листы бумаг выгибались и шуршали
под налётами отовсюду сбегавшихся чуть-чутей. Зловещие шелесты и угрожающие
шорохи росли и росли над смыкавшимися вкруг меня роями растревоженного и
озлобленного народа. Я схватил со стола пресс-папье и занёс его над столом.
И тотчас понял всю бесполезность борьбы: ведь чуть-чути повсюду - ими полны
мои глаза, уши, вероятно, они успели пробраться и в мозг. Чтоб истребить их
всех, до последнего, надо проломать самому себе голову. Выронив пресс-папье,
я бросился к порогу. Толкнул дверь. Да, я глупобольшое, саженное существо,
бежал от незримых чуть-чутей.
Всю ночь я пробродил по пустеющим улицам. Чувствовал: пустею и сам.
Улицы разбудило рассветом. И меня. Я вспомнил слова клятвы: "и если вольно
или невольно..." Дома закачались в моих глазах. Быстрым шагом я возвращался
к себе.
В комнате тихо и пусто: да, когда чуть-чути хотят отомстить, они лишь
покидают осужденного. Этого достаточно: тому, кто был хоть миги с ними, как
быть без них?
Ведь у лотосов в коричневых обводах - только нарисованная жизнь. И
мёрзлым звёздам на стекле - рано или поздно - истаять от солнца.
Весь день работал: над этим вот. Кончаю: написанному в портфель. И мне:
в чёрный, глухой портфель: защёлкнется - и ни солнц, ни тем, ни болей, ни
счастий, ни лжей, ни правд.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 12.09.2006 15:47
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг