Ихневмон. - Разве крокодилы бывают чьи-нибудь?" - "Это был мой крокодил, -
сказала ящерица Скаптейра. - Ты же видишь, мы с ним похожи, только я
маленькая и на суше, а он большой и в воде". - "А почему бы тебе не найти
кого-нибудь маленького на суше?" - "Я не хочу маленького на суше, мой
крокодил был большой, и он не боялся воды, - сказала ящерица. - Быть может,
за это я его полюбила".
- Как это верно, - сказала змея Анаконда. Она, большая, вот так
полюбила Зяблика - за то, что он был маленький и летал.
- Смельчак Ихневмон стоял над ящерицей Скаптейрой, и ему хотелось
как-то загладить свою вину. И он сказал, что если ящерице непременно нужно
любить крокодила, то он ей покажет такое место, где крокодилами хоть пруд
пруди. Но ящерица ответила, что ей не нужен другой крокодил, что она любила
именно этого. И тут уже Ихневмон ничего не мог понять, потому что этот
крокодил не отличался от других, а уж он-то, Ихневмон, повидал на своем веку
крокодилов!
"Послушай, ящерица, - сказал Ихневмон, - мне очень жаль, что так
получилось. Я бы и сам заменил тебе крокодила, но ты же видишь, я совсем не
большой и живу не в воде, а на суше. И кроме того, я люблю Циветту. Ты не
сердись на меня, ящерица, но я действительно очень люблю Циветту и ничего с
собой не могу поделать, ты уж меня прости".
И вот здесь начинается самое интересное. Оказалось, что смельчак
Ихневмон, по которому тоскует прекрасная Циветта, ящерице Скаптейре совсем
ни к чему, что если б даже он захотел заменить ей крокодила, она бы,
ящерица, этого не захотела. Оказалось, что смельчак Ихневмон может убить
крокодила, но заменить крокодила он не в состоянии.
Ну что ж, тут, пожалуй, ему бы и уйти, он все сказал, остальное от него
не зависело, но ему было жаль эту ящерицу, и, чтоб ее утешить, он готов был
заменить ей крокодила... Он помнил о Циветте, он знал, что его ждет Циветта,
но не мог двинуться с места, потому что перед ним сидела эта некрасивая,
плачущая, отвергнувшая его ящерица Скаптейра, и ему хотелось заменить ей
крокодила. Ах, как ему хотелось заменить ей крокодила!
- Мало ли что кому хочется, - сказала змея Анаконда, которой никто не
мог заменить ее Зяблика.
- Бедная Циветта! - сказала лягушка Квакша.
- В том-то и дело, что не бедная, - сказала бабочка Ванесса. - В том-то
и дело, что Ихневмон вернулся к прекрасной Циветте, и с тех пор у них
счастливая любовь. Ихневмон не охотится на крокодилов, он живет со своей
Циветтой и никуда от нее не отлучается. Потому что знает: стоит ему
отлучиться, и ему снова захочется заменить крокодила какой-нибудь ящерице.
Ведь на свете так много ящериц и так мало крокодилов...
- К сожалению, это так, - сказала змея Анаконда.
А лягушка Квакша сказала:
- Бедный Ихневмон!
Кошка в зоопарке
Кошка жила в зоопарке, но не в клетке, а между клетками. Это было
обидно, потому что в клетке кормят, а между клетками нет. Что сам ухватишь,
тем и бываешь сыт. Но зато живешь на свободе.
Таков закон жизни: либо сытая, либо свободная жизнь. Этот закон никому
не нравится, потому что в любом случае чего-то не хватает.
Кошке не нравилось, что сама она на свободе, а еда от нее отделена
клетками. И она бегала между клетками и кричала: "Долой клетки!" - наполняя
атмосферу вольнолюбивыми мотивами. И когда вольнолюбивые мотивы дошли до
администрации, клетки убрали и зоопарк переоборудовали в заповедник, где все
по природе, все на свободе...
И сразу все завопили: "Давайте жрать!"
Громче всех вопила кошка. Раньше еду можно было стащить из клетки, хотя
это и было сопряжено с определенными трудностями. А теперь что получилось?
Ни клеток, ни еды?
А преступность? Когда у нас была такая преступность? Вы посмотрите,
кого повыпускали из клеток! Это же преступники! Они же заживо друг друга
едят!
Кошка забилась на самую верхушку дерева и с ужасом смотрела, как
свободные граждане поедают друг друга. В свободолюбивых мотивах ничего об
этом не было сказано.
И кошка завопила сверху: "Свободу клеткам!" Но спуститься с дерева не
решалась из страха перед растущей преступностью.
Так и осталась на дереве. Научилась орешки грызть. Белки принимали ее
за свою и вместе с ней кричали:
"Свободу клеткам!"
Давайте высовываться!
Всем нам памятны те времена, когда наши прародители вышли из моря на
сушу. Вышли и по привычке стали дышать жабрами, но жабрами на суше плохо
получалось.
Собрались прародители на прародительское собрание. Мы-то, дескать,
ладно, мы свое отдышали, а как наши дети, которым еще дышать и дышать?
Фракция китов (ей, конечно, досталось за фракционность) разработала
оригинальный метод дыхания легкими. Но метод был признан порочным, поскольку
жабрами дышали наши великие предшественники, указавшие нам путь из моря на
сушу. Жабры - это наше великое наследие, мы не можем отказаться от жабр. И
разве нельзя извлекать кислород из воздуха точно так же, как извлекали его
из воды? На первых порах можно ставить докладчику стакан с водой, чтоб жабры
не пересыхали (эта привычка сохранилась до нашего времени).
Но фракционеры твердили: жабры - это пройденный этап. Великие
предшественники дышали в воде, поэтому они делали ставку на жабры.
За такие слова о великих предшественниках китов просто-напросто выгнали
с суши. Обратно в море. Пускай там дышат, чем хотят. И стали прародители
извлекать кислород из воздуха традиционным путем, ставя докладчику стакан с
водой, чтоб жабры не пересыхали.
Но жабры все же пересыхали. Пока не пересохли совсем. И тогда у
прародителей открылось второе дыхание.
Замечательное дыхание. И сразу им стало так легко, как бывает, когда
дышишь легкими.
Тут, конечно, вспомнили о китах, которые дышали легкими еще тогда,
когда на суше вообще дышать было невозможно. Когда брали за жабры каждого,
кто пробовал дышать легкими.
Прародительское собрание послало китам приглашение вернуться на родную
сушу, где сегодня каждый дышит легкими. Но киты не вернулись, они уже
привыкли к родной воде.
Правда, извлекать легкими кислород из воды они не научились,
приходилось высовываться из воды, чтоб подышать.
Этот метод дыхания не встретил в воде поддержки. Китов предупреждали:
не высовывайтесь! Но они уже не могли не высовываться. Они высовывались в
воде точно так же, как высовывались на суше.
На суше нравилось, как они высовываются из воды. Потому что так
высовывались великие предшественники, указавшие путь из воды на сушу. И еще
потому, что, если стремишься к новой жизни, нужно как минимум высунуться в
эту новую жизнь.
На пути к океану
Маленькая рыбка Анабас живет далеко от морей, она живет - даже стыдно
сказать - в болоте. Конечно, мало приятного, и рыбка Анабас все мечтает
перебраться в какие-нибудь другие места. В Тихий океан. Или хотя бы в
Атлантический. Ого, рыбка Анабас знает, куда ей лучше всего переселиться.
Она назубок знает все океаны, какие только есть на земле. И она твердо
решила: пусть только придет время, она обязательно переселится в океан.
И время приходит, болото ее начинает высыхать, и теперь не то что в
океан, а вообще никуда не поплывешь - до того сухо становится в этом болоте.
Приходится ползти: прямо по суше, но это ничего, это не страшно, если
ползешь в океан! Рыбка Анабас переступает своими плавниками, как самый
заправский пешеход, и свободно обходится без воды, как верблюд в пустыне.
Целую неделю она обходится без воды... А там попадется какое-нибудь болото,
в котором можно будет устроить привал...
Что за чудесная вещь - привал в болоте! И прохладно, и не слишком
глубоко. Освежайся, набирайся сил и энергии. А там - высохнет болото - и
можно дальше ползти в океан. Ведь, наверно, можно приползти в океан, если
так ползти - от болота к болоту?
Почему черепахи так долго живут?
Черепахи живут очень долго, хотя многое сокращает им жизнь. Может быть,
они не замечают течения времени? Может быть, их защищают панцири, по которым
время скользит, не оставляя следов? Или они никуда не спешат? Все вокруг
спешат жить, и только черепаха жить не торопится.
Но и она торопится, еще как торопится! Средняя улитка развивает
скорость до сорока пяти километров в год, а средняя черепаха - до сорока
пяти километров в месяц. И когда черепаха на полном скаку проносится мимо
улитки, улитка шарахается (правда, совсем незаметно): "Ох, лихачи, лихачи! И
чего они носятся сломя голову?"
Улитке ее голова дороже, но она-то, улитка, как раз недолго живет. Всей
ее жизни на какие-нибудь сто километров. А черепаха носится по свету, как
сумасшедшая, и при этом живет двести лет.
Есть на свете Галапагосские острова, Черепаховы острова (так их
называют в переводе с галапагосского), и на этих островах когда-то водились
исполинские черепахи. Это было царство галапагосов, королевство галапагосов,
мечта всех на свете галапагосов, а иначе говоря - черепах. Но зачем говорить
иначе, если каждая черепаха, простая, незаметная черепаха становится
исполинским галапагосом, лишь только попадает на Черепаховы острова? Об этом
знают все черепахи на свете, верят в это и потому так спешат. И они плывут и
ползут, и спешат как только могут на Галапагосские острова, где когда-то
водились исполинские черепахи.
Когда-то водились, а теперь их всех уничтожили...
Вот почему так долго живут черепахи: они помнят, что есть на свете
Черепаховы острова, и они идут к ним, плывут и ползут, - в царство, которого
больше нет, в королевство, которого больше нет... А чтоб дойти до того, чего
нет, нужно жить очень и очень долго.
Арктида
Когда-то здесь был материк Арктида, а теперь Арктика, Северный
Ледовитый океан, местность, которую посещают только герои...
Но птицы не герои, они и в теплых морях стараются держаться поближе к
берегу - и все же они перелетают Ледовитый океан, перелетают, потому что не
знают, что там уже океан, а думают, что там по-прежнему материк Арктида.
Жизнь меняется, все меняется на земле, и нужно это видеть и понимать,
но кое в чем хорошо сохранить старые представления. Чтобы не рухнуть в про
пасть, летя через океан, лучше думать, что там по-прежнему материк
Арктида...
Пассажир Чижик, вылетающий до Харькова
Рассказ зяблика
Сижу я недавно в аэропорту, смотрю, как самолеты взлетают и
приземляются. Они, пока не взлетят такие большие, а потом становятся
маленькие. А те, которые садятся, сначала маленькие, а потом большие.
Сижу я и думаю: почему так? Я, сколько летают все одинаковый: что там,
в небе, что здесь, на земле Да если б меня так сжимало и разжимало, разве б
я выдержал?
А мы - не ценим. Своего не ценим. Все на чужое заглядываемся. А на что
заглядываться? Там, у них, только успевай сжиматься и разжиматься.
Так я думаю, пока на аэродроме сижу. И вдруг слышу: "Пассажир Чижик,
вылетающий до Харькова, подойдите ко второму окошку".
Опять, думаю, чижик куда-то летит, опять ему у нас не нравится. Смотрю,
а это не чижик. Просто такая фамилия.
И стоит этот по фамилии Чижик у второго окошка, а ему говорят: "Сегодня
не полетите". И он, представьте себе, не летит.
А мы - недовольны. Хотя нам никто не указывает, к какому окошку
подлетать, мы подлетаем к любому, к какому захочется. И пусть нам кто-нибудь
скажет, что мы сегодня не полетим! Пусть мне кто-нибудь скажет: "Зяблик, ты
сегодня не полетишь". Да я ему в глаза рассмеюсь.
И все равно мы недовольны.
Нет, надо устроить нам аэродром. И чтоб каждого подзывали к окошку и
говорили, кто полетит, а кто не полетит, и куда полетит, чтоб говорили, а не
так, кому куда вздумается. И чтоб нас все время то сжимало, то разжимало, то
сжимало, то разжимало...
Вот тогда бы мы были довольны. Всем довольны. И чижик наш никуда бы не
улетал, а сидел бы на месте, как этот, из Харькова.
Муравей и листоблошка
Жила у нас в лесу молоденькая Листоблошка. Молоденькая и сладенькая. К
ней наведывался некто Муравей, когда ее Листоблох был в командировке.
Не подумайте плохого. Все муравьи любят сладенькое, а Листоблошка это
сладенькое как раз выделяла. Поест, допустим, солененькое, а выделит
сладенькое. Ну, а Муравей уже тут как тут. Разумеется, если Листоблох в
командировке.
Время у нас было интересное. Мы как раз сняли с Работы Медведя, а на
его место выдвинули муравья. Не листоблошкиного, а другого. Выбирали
всеобщим тайным голосованием. Муравьев в лесу много, есть кому голосовать.
Это мы только с виду молчаливые, но если тайно голосовать, тут мы перекричим
любого медведя.
Для Медведя это было большой неожиданностью. Он очень сердился. Вы,
говорит, у меня еще будете лапу сосать.
А муравей, которого выбрали, стал теперь Мэравей, это у него должность
такая. Бегает по берлоге и не знает, куда бежать. И все вокруг него бегают и
не знают, куда бежать. Только один муравей знает, куда бежать: он уже опять
у Листоблошки.
Листоблошка сидит на одном листе, другим обмахивается и говорит как бы
между прочим:
- Я слышала, одному из ваших дали берлогу? Такому же, как ты, муравью.
- Не муравью, а Мэравью.
- А мне все равно. Я вашего брата не различаю.
Некто Муравей даже опешил. Такое услышать в интимный момент. Но
Листоблошка такая. Ей нужно очень много втолковать умных мыслей, чтоб она
наконец выделила какую-нибудь глупую. Глупенькая она, Листоблошка.
Глупенькая и сладенькая.
В последний свой приезд из командировки Листоблох ей втолковывал:
- Сейчас такое время, надо с умом выделять. Что-то выделить, а что-то
прижать, чтоб потом из этого побольше выжать.
Некто Муравей ничего об этой политэкономии не знал, и он от души
тянулся к Листоблошке:
- Сладенькая моя!
Но Листоблошка жмется, отворачивается, прячет от него свою сладость.
Говорит, что ей муж запретил выделять что-либо на сторону. В том смысле, что
нужно сегодня побольше прижать, чтобы завтра побольше выжать.
Ну и стерва, подумал Муравей. Нашла где вводить рыночные отношения.
Ему, Муравью, все эти листо-блошьи проблемы ни к чему, ему главное - принять
сладенькое и отвалить, пусть без него строят свою экономику.
И отправился некто Муравей по своим делам. Оказывается, и у него были
дела. Не только мэравьям в берлогах заседать да листоблохам мотаться по
командировкам.
Исключение из обезьян
Когда человека исключали из обезьян, он и сам не знал, за что его
исключают. То ли за нежелание шагать в четыре ноги, то ли за нежелание
хватать в четыре руки, то ли за аморальное размножение, которое он почему-то
называл любовью.
В общем, исключили человека. Перестали здороваться, узнавать. Заставили
зарабатывать на жизнь своим трудом, да еще насмехались, что труд создал
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг