поужинал отдельной колбасой в углу, рядом с О'Бумбой, бесконечно поглощенным
поглощением рыбы - не знаю, можно ли так написать по правилам литературы,
но, надеюсь, вы поняли, что я хотел сказать.
А еще, по канонам той же литературы, мне не следовало бы столь подробно
останавливаться на всяких пустяках и задерживать взор на унылых картинках
суетного бытия. Знаю, знаю. Про типическое знаю, про то, как луч мысли
высвечивает, словно прожектор, образ из тьмы малозначащих фактов и
обстоятельств. Мы-то как раз университеты кончали. Но так не бывает, чтобы
высокое шло своим путем, а низкое двигалось независимым курсом. Падая на
колени перед возлюбленной, сердце которой растаяло мгновенье назад и взор
обещает вожделенное счастье, непременно испачкаешь брюки, а то зацепишься за
что-нибудь и порвешь ненароком штанину.
Все было в тот вечер - и скучноватые беседы о ключевых структурах в
наследственных кодах, и хребетики морского окуня, оставленные О'Бумбой на
донышке коричневой пластмассовой кюветы, и быстрые взгляды, которые Кравчук
бросал на Олю - и сразу отводил глаза, будто что-то нехорошее было в этих
взглядах, и проклятая пружина в диване, которая досталась, понятное дело,
мне, чтобы знал свое место.
Да, мистер Кравчук, вы станете нобелевским лауреатом, смените
провинциальные сандалии на тупорылые американские башмаки, и корреспонденты
центральных газет в синих костюмах будут домогаться у вас интервью, но Оля -
моя жена. А портрет в три четверти, который случайным образом появился из
хаоса оптических срезов, увы, не материализуется, драгоценный сэр Миша. Ваш
идеал останется жить на экране.
Но та женщина, которую я видел собственными глазами на белом полотне в
зале Дворца конгрессов, та женщина была прекрасна. Боже мой, как она была
прекрасна.
А я люблю Олю.
- Вы так много говорите об этом портрете,- сказала Оля, обращаясь к
Бризкоку,- что я хотела бы тоже взглянуть на него.
- Оленька,- вмешался Могилевский,- умоляю тебя, дай мужчинам поужинать.
По окончании холостяцкой пирушки обещаю тебе демонстрацию слайдов. Но сразу
должен сказать, что ты лучше всех.
Дурацкая Сашина манера разговаривать с женщинами, как с малыми детьми.
Хотя в данном случае он, по сути, прав.
Кравчук, который до той поры пил пиво молча, перевел взгляд с Оли на
Бризкока и строго спросил:
- Сэр Уильям, так кто же все-таки эта женщина на экране?
- Этот вопрос я должен задать вам, коллега Кравчук. Кто эта женщина на
экране?
- Я думал... Я полагал...
Кравчук опять посмотрел на Олю, покраснел и допил пиво.
- Это твои снимки, Миша,- сказал я мягко, как мог.- Это твои микробы...
- Грибы!
- Грибы. Это твои грибы, твои поганки, твои белки, твои модели и твои
заботы. Когда вы, ученый люд, не знаете, что к чему, как из причин
получается следствие, вы пускаете в ход мудреные словечки - детерминизм,
стохастический, конгруэнтность, виртуальный... А тут надо без всяких
премудростей сказать, кто она. Вот и скажи.
- Давайте посмотрим на нее и решим, кто она,- сказала Оля и, бросив на
меня быстрый взгляд, чуть заметно покачала головой. Я понял ее мгновенно и
надолго замолк.- Слайды у вас с собой, Миша? Ах, они у вас, профессор!
Спасибо, спасибо. Сашенька, когда ты только сможешь, нет, нет, не торопись,
покажи мне этот портрет. Видишь ли, дорогой,- это она сказала мне,я тут
единственная, кто еще ничего не видел. Ну, еще разве что эти ребята.- И она
почесала за ухом О'Бумбу и потрепала по загривку Бернара.
Только женщина, нет, только умная женщина, нет, только умная и красивая
женщина может одним махом сделать приятное сразу всей компании, даже столь
разношерстной, как наша. Говоря "разношерстная", я не имел в виду Бернара и
О'Бумбу, это невольная игра слов.
У Саши Могилевского отродясь не было ни экрана, ни проектора, но имелся
уже упомянутый мною фотоувеличитель, похожий на готовую к старту
межконтинентальную ракету. Саша поднял эту махину повыше, чтобы изображение
под ним стало как можно крупнее, положил на стол под объектив лист плотной
белой бумаги и щелкнул выключателем. Мы все собрались возле стола - нет, не
все, кот спал в своей корзинке, но Бернар был с нами, зря говорят, что
любопытство присуще котам. Расхожие истины часто сбивают нас с толку. Всякий
знает, что коты любопытны, а собаки послушны, что крестьяне бережливы, а
горожане расточительны, что провинциалы медлительны, а столичные жители
торопливы, женщины словоохотливы, а мужчины скупы на слова.
Однако ж, могу поклясться, я мужчина.
Профессор Бризкок вынул три слайда из кожаного бумажника, развернул их
веером, посмотрел на просвет каждый, перетасовал колоду, сложил в стопку и
передал Кравчуку. Миша повторил все движения профессора, словно младший
шаман вслед за старшим, и передал стопку Могилевскому. После этого он
посмотрел на меня, как триумфатор на поверженного владыку из соседнего
слаборазвитого царства, и сказал:
- Вот.
Возразить было нечего, и я промолчал.
Саша заправил слайды в свою боевую машину и навел на резкость.
Нет, это слишком! Конечно, на портрете в три четверти была не Оля, но,
честное слово, это была не та женщина, что утром.
Очень похожая, но другая. Как сестры-близнецы. Что-то в ней
переменилось, какая-то существенная черта - линия рта? разрез глаз?
Совершенно узнаваемая, по-прежнему совершенная - но другая.
- Подумать только,- сказал Бризкок и положил руку на голову
сенбернара.- Это все было на самом деле, и это было со мной. Дни нашей
юности - вот дни нашей славы.
- И не говорите мне об именах, вошедших в историю,- в тон ему добавил
Могилевский.
Саша знает больше, чем полагается знать фотографу. Когда я стану
главным редактором, отберу у Могилевского всю аппаратуру и сделаю его личным
референтом, чтобы не лезть самому в хрестоматии.
- Вы тоже ее знаете? -- тихо спросила Оля у профессора.
Бризкок кивнул головой, погладил Олю по руке, достал из кармана
огромный платок и кашлянул в него несколько раз. Я отвернулся, мне стало
неловко, будто я случайно подглядел что-то, не предназначенное для моих
глаз, хотя что я там мог подглядеть, свет в комнате был все равно выключен.
К профессору я Олю совсем не ревновал.
Я ревновал к нему женщину на портрете.
ОТКРЫТКА С ВИДОМ НА ТРИУМФАЛЬНУЮ АРКУ
Маргарет, мой друг, это помпезное сооружение однажды снесли до
основания и однажды построили заново. Такое случается, но только с
предметами неодушевленными. Говорят, впрочем, что арка прежде была чуть-чуть
иной, но некому проверить, нет живых свидетелей. Стала ли она лучше? Стала
ли хуже? Плохие вопросы: она стала другой, вот и все. Мы тоже стали другими,
и для этого вовсе не надо рушить и строить заново. Достаточно того, что у
нас есть душа и что мы можем отличить доброе от дурного. Простите за глупый
назидательный тон - я похож на скверного проповедника, верно?
Бернар и О'Бумба, преданные вам бесконечно, шлют свои почтительные
поклоны.
Ваш Уильям
Глава 7
Позвольте представить - комбинация из трех слайдов.
Потом было так.
Могилевский вынимал слайды из увеличителя, передавал их Кравчуку, тот
разглядывал их на просвет и передавал профессору, профессор складывал
стопочку по-новому и отдавал Кравчуку, тот опять разглядывал и отдавал
Могилевскому, Саша заправлял их в свой увеличитель, и все смотрели, что
получилось. В этой сложной организационной структуре нам с Олей была
отведена роль простачков. Все, кроме нас, знали, что там на картинке.
Меня это немного раздражало. Мужчине не пристало быть наблюдателем, он
по сути своей деятель, активный -участник, игрок.
Другое дело женщины, они, как я заметил, охотно идут в свидетели,
особенно если происходящее не задевает их лично.
Женщина, изготовленная по методу коллеги Кравчука, лично Олю не
задевала. Хотел бы я знать, сохранила бы Оля невозмутимость, если бы ее
возможная соперница явилась сюда во плоти и сказала бы хрустальным голосом:
"Добрый вечер".
А почему я, собственно, решил, что у нее хрустальный голос?
Вам не сбить меня с истинного пути, дражайший кандидат, и если полчище
амазонок в три четверти явится в комнату фотографа Могилевского, я буду
по-прежнему любить Олю.
Зачем ты себе это говоришь, неврастеник?
Картинка, которую мы увидели после портрета, была знакома всем, кроме
Оли. Московский дворик, небогатая усадьба, но не сегодняшняя, залатанная,
коммунальная, потускневшая, а та, что была с самого начала,- недавно
покрашенная желтым по свежей штукатурке, с робкой лепниной по фронтону, со
ставнями в первом этаже и булыжником у крыльца. По булыжнику только что
проехала коляска, остановилась у подъезда, из нее вышла немолодая дама в
сером блестящем платье, стянутом широким поясом, и быстро вошла в дом, а
коляска сразу уехала, и серый камень не успел еще впитать в себя шум колес,
выкрик извозчика и запах разгоряченной лошади, а женщина, чуть отодвинув
занавеску, из окна прихожей глядит вслед коляске, наверное, потому, что это
навсегда или надолго, так надолго, что все равно навсегда.
Сентиментальный болван. Поэт хренов. Дом как дом, и улица пустынна,
мало ли всяких домов на белом свете.
Так-то оно так, но вот что за штука: фотография-то откуда?
Разве были уже тогда Ньепсы и Дагеры? Кто ставил треногу с камерой
напротив желтого особняка, чтобы запечатлеть одинединственный момент бытия?
Для кого, для чего, зачем?
Да никто, ни для чего. Это же белковые структуры уважаемого коллеги,
размытые пятна на пленке, которые, случайным образом сочетаясь по трое, дают
картину...
Могилевский заправил свой межконтинентальный увеличитель очередным
набором картинок, профессор поднял вверх руку, призывая нас быть особо
внимательными, на этот сигнал отчего-то приплелся из корзинки О'Бумба и
улегся рядом с увеличителем, пристально глядя желтыми глазами на светлое
пятно под объективом. Появилось изображение. О'Бумба облизнулся, закрыл
глаза и притворился спящим. Он увидел то, что хотел увидеть, и теперь мог
спать.
Могучий пес, рыжий с белым, лохматый, добродушный, любимец публики,
непривередливый и спокойный, пес, которого не боятся даже малые дети и от
которого не убегают даже пугливые кошки, пес-защитник, а не пес-охранник. Но
не Бернар! Что-то общее с Бериаром у него, конечно, было,- вот этот белый
пушистый ошейник, и слегка печальное выражение морды, и манера держать эту
самую морду немного склоненной к правому плечу... Однако это были разные
звери, мы не всегда различаем чужих зверей одной и той же породы, для нас
они на одно лицо, но хозяин их не спутает ни за что, ведь близкое всегда
индивидуально, и хотя я знал Бернара всего несколько часов, я сразу понял,
что на снимке не он, а кто-то, очень на него похожий.
Возле этого, на него похожего, сидел, обернув вокруг лап полосатый
хвост, серый кот, ужасно знакомый, ужасно симпатичный, но не О'Бумба.
- Это не О'Бумба,- сказал Кравчук.
- А это не Бернар,- добавил сэр Уильям.
- Но вы знаете, кто? - спросила Оля.
- Нет.
- Случайное сходство?
- Задав этот вопрос, дорогая леди, вы показали нам, что знаете на него
ответ. Нет, не случайное сходство.
- Те тоже были похожи на Бернара и О'Бумбу? - спросил Миша Кравчук.
- Да, но и они были несколько другими. Не такими, как эти.
Разницу легко уловить, но трудно передать словами. Наверное, это смог
бы сделать профессионально наш друг Константин, но в тот момент его не было
рядом со мной, а сейчас, полагаю, излишне объяснять то, что можно увидеть
своими глазами.
- Бывают тонкие оттенки изображения, которые просто невозможно передать
словами,- сообщил обществу Могилевский.-Что-то такое в выражении глаз, да
мало ли в чем. Но я понимаю вас, профессор, и если тогда вы действительно
увидели такое, то потом могли не раз ошибиться в поисках прототипа. Всякий
профессиональный фотограф скажет вам, как размыто едва ли не все, что
кажется незыблемым. Снимаешь дважды с интервалом в секунду дерево в
безветренный день и получаешь разные снимки!
Про друзей грех думать дурное, но, по-моему, они морочили голову лично
мне.
- Хватит,- сказал я.- Карты на стол. О каком сходстве речь? С кем
сходство? Чей прототип? Когда тогда?
- Милый,- произнесла Оля тем тоном, которым врачи говорят с
ослабленными детьми,- сэр Уильям имел в виду, что очень похож-ло картинку он
видел раньше, давным-давно, правда, я не знаю, как он ее получил, но, думаю,
тоже из каких-то белков, верно, профессор? - и потом он искал прототип и
нашел Бернара с О'Бумбой, они ужасно похожи на зверей с той картинки, и с
этой тоже, но все-таки другие, потому что никто и ничто не повторяется в
точности, верно, Саша? - ни звери, ни люди, ни события, ни ты, ни я.
- Оля,- произнес Бризкок торжественно и вынул вновь из кармана огромный
платок. Я был уверен, что он разрыдается, но он просто высморкался.- Вы
сказали все так правильно, что я готов пересмотреть свое твердое убеждение,
что женщинам не место в настоящей науке.
Слушать такие комплименты своей жене, я подчеркиваю, именно такие, а не
какие-нибудь другие, очень приятно, но если бы профессор проявил
последовательность до конца, как подобает истинному ученому, он просто
обязан был упомянуть в своей тираде меня, ибо движущей силой Олиного
умозаключения было мое непонимание. Кем были бы умные без дураков?
Это не к тому, что я дурак, а к тому, что Оля умная.
- Следующий слайд,- произнес Миша Кравчук тоном докладчика. Ему ужасно
не терпелось посмотреть, что будет на следующей картинке. Вдвоем с Бризкоком
они совершили очередную перестановку слайдов, и Могилевский показал нам
новое изображение.
Прежде чем рассказать вам, что мы увидели на этот раз, хочу заметить,
что кандидат наук Кравчук, начиная с сего момента, опять стал что-то черкать
в своем дармовом глянцевом блокноте дармовой же авторучкой, противно цокая
при этом и качая головой вверх-вниз, будто все идет по его замыслу и
составленному им расписанию.
- Угу,- произнес Кравчук, разглядывая картинку.
- Что "угу"? - поинтересовался я, может быть, не столь вежливо, как
того требовали обстоятельства.
- Все,- неопределенно ответил Миша.- Было три проекции, теперь
четвертая.
Он что, думает, будто я умею считать только до трех? Сам знаю, что
четвертая. И впереди будут еще две, потому что из трех слайдов, если их
перекладывать по-разному, можно набрать шесть сочетаний.
- А потом будут и пятая, и шестая,- высказался я как можно увереннее.-
Это понятно и школьнику. А что на них - такая же невнятица, как здесь?
Кандидат молчал, Бризкок молчал, Могилевский молчал, даже Оля молчала.
Потом, когда мы ехали домой, она сказала мне, что молчала потому, что
очень меня любит и боится обидеть случайно вырвавшимся словом. А почему
молчали остальные, спросил я. Они тоже меня любят? Оля промолчала и на этот
раз, но теперь я уже знал почему.
А на картинке и вправду была невнятица. Не хаос, не сумбур, не цветовые
пятна, не размытые структуры, а что-то совсем неправдоподобное, такое, чего
нет и чему даже слова нет. Картина неизвестного художника, работающего в
неизвестной манере и живописующего несуществующие события. Но притом
строгого реалиста, я бы сказал, даже с определенным оттенком натурализма.
Левитан на Марсе. Шарден из тридцатого века.
Я все же думаю, что это был пейзаж. Хотя руку на отсечение не дал бы.
Но самое интересное, этот пейзаж или натюрморт (во всяком случае, я
надеюсь, не портрет) был по-своему красив. Притягателен, что ли.
- Где это? - спросил наконец Кравчук.
- Когда это? - откликнулся Бризкок.
- Ракурс выбран гениально,- заметил Саша Могилевский.Если сдвинуть
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг