о них известно заранее: эти парни обучены ремеслу, и не больше того. В них
нет искры. Их картинки пусты. Они не способны сложить из кирпичиков
прекрасное и вместо храма строят сарай. Не будем требовать от них
невозможного.
Саша хотел что-то сказать, должно быть, в защиту своих незадачливых
собратьев по ремеслу, но Бризкок жестом остановил его и продолжал:
- Чтобы сделать портрет, такой, например...- Он показал на снимок. Я
помню его, он у нас в газете не прошел, и хорошо, что не прошел - немолодое
женское лицо, косынка скрывает волосы, невидящие глаза, сомкнутые губы, но
ни тени озлобления, ни намека на враждебность к тем людям и обстоятельствам,
которые сделали ее долгую жизнь безрадостной. Сколько же, Господи, я видел
таких лиц, не замечая их и не запоминая! - Чтобы создать такое,- продолжал
профессор,- надо обладать четырьмя талантами. Четырьмя, не меньше. И не
спорьте, господа.
Кандидат Кравчук достал из кармана гнусный зеленый блокнот с
лакированной крышкой - точно такой же лежал в моей папке из
псевдокрокодила - и казенную авторучку из того же конгрессовского набора. Он
что, записывать будет? Потом, лет через тридцать, напишет мемуары "Мои
встречи с коллегами - нобелевскими лауреатами", а зеленое чудище фирмы
"Восход" сдаст в архив Академии наук в качестве документального
свидетельства и символа эпохи.
"Хорошо, что таланта только четыре,- подумал я.- По минуте на талант -
и за стол".
Кот вылез из корзижи и потерся о мою ногу. Есть хочет, бедняга. И я
бедняга. Все мы тут бедняги. Впрочем, не все. Тот, кто высказывает
основополагающие теоретические7 истины и тот, кто регистрирует их для
потомков, забывают о чувстве голода. Тот, кто спит, как Бернар,- тоже
забывает. И кто слушает, развесив уши, как Могилевский. Выходит, только мы
вдвоем с О'Бумбой настоящие, без скидок, стопроцентные круглые бедняги.
Бодрствующие бедняги-практики с грубыми животными инстинктами.
- Первый талант,- Бризкок выбросил из сжатого кулака большой палец,-
видеть! Если Бог обделил Вас этим умением, никакое ремесло не спасет. Второй
талант,- Бризкок разогнул указательный палец,- второй талант - не видеть!
Да, господа, именно так, не видеть лишнего, наносного, случайного... Третий
талант - предугадывать...
Сэр Уильям шел в хорошем темпе. Еще немного, и можно будет восстановить
бутербродами угасающие физические силы. Профессор развивал свою идею,
растопырив уже три пальца из четырех, Могилевский, не отрывая взгляда от
профессорских пальцев, вслепую резал батон, кандидат черкал в блокноте,
звери жили своей звериной жизнью, и вдруг что-то изменилось, все стали
какими-то другими, все, кроме разве что Бризкока, который слишком глубоко
был погружен в пучину своих рассуждений, чтобы замечать что-либо вокруг.
О'Бумба выгнул спину, потянулся лениво и шагнул к двери, будто оттуда могло
прийти к нему долгожданное угощение. Бернар приоткрыл глаза и поднял голову.
Саша перевел взгляд с профессорских растопыренных пальцев на дверь и
улыбнулся. Но самая странная перемена произошла с Кравчуком. Он закрыл
блокнот, уронил авторучку, положил блокнот мимо кармана и, шаря обеими
руками по полу в поисках утраченных канцпринадлежностей, смотрел отчего-то
не вниз, а прямо перед собой, как спринтер на старте. Мне хотелось крикнуть
ему "марш!", но боюсь, он и впрямь сорвался бы с места, обгоняя О'Бумбу.
Я мог поклясться, что в эту минуту в комнату входила женщина.
Для этого не надо быть провидцем, не надо даже подглядывать краешком
глаза. Девять мужчин из десяти определят безошибочно, стоя спиной к двери,
появление женщины, мало того - не оборачиваясь, они, девять из десяти,
скажут, хороша ли она.
Ладно, Бризкок в возрасте, Могилевский у нас не по этой части, но
Кравчук, оказывается, малый не промах. Свою запоздалую реакцию могу
объяснить только некоторым отупением от голода.
Наш драгоценный кандидат оставил наконец поиски блокнота и ручки,
оторвался от стула и шагнул вперед: спринтер ушел со старта, но не успел еще
выпрямиться и набрать скорость. То была не любовь с первого взгляда, вы мне
поверьте, уж я-то знаю, что такое любовь с первого взгляда, тут меня не
сбить, нет, я и сегодня так себе говорю, не любовь, но ошеломление, шок,
даже какой-то испуг, хотя, признаться, не понимаю - с чего Кравчуку так
пугаться.
Бризкок осекся на полуслове, заметив наконец странные телодвижения
кандидата, обернулся к двери, недоуменно проследил, как О'Бумба, задрав
хвост, трется о чьи-то ноги,- могу поклясться, очень красивые ноги! - поднял
глаза выше и произнес: "О!" "О!" - сказал и я, впрочем, с другой интонацией.
"О!" - повторил Могилевский, почти без всякой интонации, однако достаточно
приветливо. "О-о-о!" - просипел немногословный Бернар и поднялся с пола,
выказывая уважение к посетительнице. "Мэу",- вымолвил О'Бумба.
Молчал только Кравчук, и как раз потому, что он молчал, все смотрели на
него, ожидая, что же он в конце концов скажет.
И он сказал:
- Это она.
Сказал, попятился, сел на стул и опять стал шарить руками по полу.
Мне стало его жалко. Я нагнулся, поднял с пола блокнот и ручку, сунул
Кравчуку в руки и спросил его громко, внятно, с расстановкой, как
следователь у свидетеля, который в любой момент может стать обвиняемым:
- Кто - она?
- Вы что, сами не видите? - удивился Кравчук.- Это же она! Она! С моих
слайдов.
ОТКРЫТКА С ВИДОМ НОЧНОЙ МОСКВЫ
Маргарет, мой друг, меня всегда мучила мысль о том, как одно и то же
событие по-разному воспринимается людьми не только далекими, но и близкими
по духу и образу мыслей. Если бы не это, наша судьба, возможно, сложилась бы
иначе, и мы не терзали бы себя много лет из-за вещей, которые, теперь мне
это ясно, не имели вовсе того значения, которое мы им придавали. Вот
вечерний город - я не люблю вечеров в чужих городах, вы же, напротив, будто
оживали по вечерам, и сколько таких мелочей колючками рассыпано было на
нашем пути! Узнаваемое мною было не узнано вами, и близкое вам оставляло
меня холодным. 'Это не хорошо и не плохо, это так, как есть. Сейчас поздний
вечер, простите меня, я не люблю вечеров в чужих городах. Оптимисты Бернар и
О'Бумба любят все, что не перечит их природе, и вместе шлют вам свою любовь.
Ваш Уильям
Глава 6
Позвольте представить - гостья Саши Могилевского.
Та, что с Мишиных слайдов, мило улыбнулась всем и отдельно Бернару,
присела на корточки, чтобы погладить О'Бумбу, поднялась и приветливо
сказала:
- Здравствуйте.
- Здравствуйте,- хором ответили ей все, кроме Бернара, О'Бумбы и Миши
Кравчука. Мы стояли, вперившись в Мишу колючими мужскими взглядами, в
ожидании, что он что-нибудь произнесет и не заставит даму ждать ответа. Миша
спрятал блокнот в один карман, ручку - в другой, пригладил волосы, поправил
галстук с яхтой, бросил взгляд в окно, в сторону закатного солнца, которое
угадывалось за соседним домом, и, не отрывая взора от кирпичного
брандмауэра, сказал обреченно:
- Гуд морнинг,- как всегда, напирая на "р".
С этого момента Кравчук стал мне нравиться. Мне симпатичны люди,
которые поступают так же, как поступил бы я, находясь на их месте. Ну, может
быть, я произнес бы "морнинг" не так раскатисто и для порядку, как меня
учили в школе, загнал бы концевое "г" в нос, чтобы не выпирало, оскорбляя
слух кембриджской профессуры. "Ты конформист",- говорит мне время от времени
любезнейшая Татьяна Аркадьевна, женщина умная до невозможности: она исправно
читает первые восемь страниц "Литературной газеты". Она не вполне точна, ибо
я вовсе не соглашаюсь со всеми, а просто очень люблю всех, кто соглашается
со мной и ведет себя как я. И я, должно быть, если бы увидел нашу гостью
впервые после доброго часа разговора на ломаном английском, перепутал бы
утро с вечером и пялился на нее сумасшедшими глазами.
Впрочем, сослагательное наклонение здесь неуместно. На вошедшую женщину
Миша Кравчук смотрел точно так же, как я. Как я - но не сейчас, а четыре
года назад.
Тогда, в самолете ИЛ-62 Москва - Ташкент, отправляясь на конгресс
герпетологов - нет, все же киноведов,- я вот так же уставился на девушку,
которая велела мне пристегнуть ремни.
Вместо того чтобы привычным движением сомкнуть лязгающие створки, я
достал расческу и стал причесываться, не отрывая глаз от стюардессы.
Причесываться не было ни малейшей нужды, и вообще я не склонен делать это на
людях, но тогда я почему-то причесывался особенно тщательно, волосок к
волоску, а она все ждала, когда я пристегнусь, и вот, спрятав расческу в
карман - прошло, наверное, минут десять,- я зачем-то встал, посмотрел в
иллюминатор, точно как Кравчук, увидел закатное солнце над летным полем,
опять достал расческу и сказал: "Доброе утро". Правда, по-русски, но это,
наверное, потому, что тогда не было рядом сэра Уильяма.
Сейчас он был рядом и вопросительно глядел на Могилевского, ожидая,
должно быть, что тот представит его даме. Я взял инициативу в свои руки.
- Сэр Уильям,- сказал я торжественно, как в фильмах из великосветской
жизни один сэр говорит другому, подводя к нему юную красавицу, которой с
этого кадра и до конца картины суждено быть главной героиней.- Сэр Уильям, я
имею удовольствие познакомить вас с моей женой.
- Оля,- сказала моя жена и сделала книксен. Застарелая привычка звезды
аэрофлотовской самодеятельности.
И тут профессор сделал на моих глазах гигантский шаг по пути к
демократизации пуританского и глубоко консервативного британского общества.
- Бризкок,- произнес он и взял Олину руку в свою.- Уильям Бризкок,-
добавил он, склонив голову, и приложился к ручке губами.- Но вы можете
называть меня просто Уильям.
- Прошу за стол,-- провозгласил Саша Могилевский, тоже впадая в тон
великосветского фильма. Я думал, что он добавит "кушать подано", но это было
бы уже чересчур, потому что все должно быть в меру: уж если подано, так
подано, а открытые бутылки с пивом, да неумело, по-мужски нарезанные
бутерброды в фотографических кюветах - какое уж там "подано". Я нацелился на
бутерброд с полтавской колбасой.
- Но как же так...
Кандидат, кандидат, как же так, кандидат, неужто вы ничего еще не
поняли, один из всей честной компании? Даже кот все понял. Я мог бы
оказаться ревнивцем, и тогда бы я занес над вами, дорогой друг Кравчук,
искривленный восточный нож, которым Саша Могилевский резал полтавскую
колбасу. Вам понравилась моя Оля? Вы приняли ее за ту, другую? И я на вашем
месте принял бы ее за ту, другую. Отныне вы мой друг...
- Миша,- сказал я ему как можно нежнее, это я в первый раз обратился к
нему по имени,- сядь за стол и налей себе пива.
- Джигулевски! - воскликнул сэр Уильям.- Уверяю вас, в мире очень много
прекрасного. Оно неисчерпаемо.
Неужели это он о жигулевском пиве? Или о моей жене? Или вообще - о
жизни?
Сэр Уильям подал Оле руку и подвел ее к столу.
- Оно многовариантно,- произнес Бризкок, лучезарно улыбаясь всеми
своими белейшими зубами, несомненно фарфоровыми, и усадил Олю за стол,
галантно отодвинув обшарпанный, закапанный проявителем стул.
- И мы можем иногда перепутать, что есть что,- сообщил профессор,
усаживаясь рядом с Олей на такой же закапанный стул, и пододвинул к себе
бутылку с пивом и стаканы.- Мы можем принять одно за другое. Но! Но,
господа! Никто из нас! Я верю, что никто из нас! Движимый чувством и
разумом! Не примет! Черное за белое, грязное за чистое, низменное за
возвышенное. Коллега Кравчук! - Бризкок налил пива Оле и себе.- Я пью за
вас. Я пью за то, что вы ошиблись. За то, что безошибочно перепутали все на
свете. За то, что Оля перепутала все на свете для вас. За ваши слайды,
коллега, за ваши снимки, Саша, за вас, Оля.
И он выдул свой стакан одним махом.
Да, вот что. Я точно помню, что в своем тосте Бризкок ставил рядом
Кравчука и Олю, что он упомянул Могилевского, но ни слова не сказал про
меня - и я совсем не обиделся на него. Я был наблюдателем, архивистом, мужем
Оли и будущим другом Кравчука, и слова профессора не вызвали у меня и тени
зависти. Если бы мы поменялись с ним ролями, если бы тогда, в Ташкенте,
Миша, а не я, прощаясь с Олей, смотрел на нее умоляющими глазами, не веря
тому, что небо снизойдет к его просьбе и пошлет ему свидание, и к черту всех
герпетологов на свете, включая киноведов, если бы потом, годы спустя, я, а
не Миша Кравчук, показывал свои слайды на ученом сборище и вечером того же
дня увидел в замурзанной комнатенке на Остоженке, за оцинкованным корытом
направо, во плоти явившуюся ту, которую не рассчитывал увидеть никогда,это
бы я смотрел на брандмауэр и на покрасневший краешек неба, это бы я невпопад
говорил "доброе утро" на самом скверном английском языке, и это ты, Миша
Кравчук, не испытывал бы ко мне ни малейшей ревности.
Бризкок прав. Мы можем перепутать, что есть что; но никогда, нет,
никогда ни один из нас, сидящих за этим столом...
- Лично я предпочитаю немецкое пиво,- сказал Кравчук.
- Нонсенс! -- решительно возразил профессор и налил себе еще стакан.-
Когда на столе джигулевски - тосковать по немецкому пиву? Нонсенс!
- А что мы дадим кошечке? - спросила Оля. О'Бумба уже сидел у нее на
коленях.- Не эту же ужасную колбасу.
- Почему нет? - удивился профессор.- О'Бумба не привередлив. Правда,
однажды в Афинах я никак не мог уговорить его съесть хоть кусочек этого...
забыл название... в общем, берут баранину, перец и фасоль...
- Для кота есть рыба,- сказал Могилевский.
При этих словах кот соскочил с Олиных колен и побежал в угол, держа
свой серый в полоску хвост строго вертикально. Каждому хочется иметь свой
угол, чтобы поедать там рыбу. Могилевский сервировал О'Бумбе окуня морского
мелкого, как и нам, в кювете, а рядом, для Бернара, положил кое-что из нашей
общей трапезы.
Жигулевское пиво и мелкого окуня мы купили по дороге к Саше, а
направились мы сюда - я забыл сказать об этом,- чтобы посмотреть Сашины
снимки и тот дорогостоящий ширпотреб, который сэр Бризкок отснял одной из
своих шикарных камер,- то ли "никоном", то ли "кодаком", широкоформатной
зеркалкой с каким-то чудовищным объективом и фантастической светосилой,
благодаря чему все на свете кажется лучше, чем оно есть на самом деле.
Такими камерами, не иначе, снимают картинки для журнала "Советский
экспорт".
Наша процессия шествовала по улицам многократно орденоносной столицы,
привлекая внимание прохожих. Поэты, вроде Могилевского, прагматики,
наподобие Кравчука, и мыслители, к числу которых следует отнести Бризкока,
никогда не думают о хлебе насущном, не говоря уже о насущном пиве. Впрочем,
про Бризкока дурного не скажу: откуда ему знать, что у Могилевского в
холодильнике продуктов обычно столько же, сколько на мясном прилавке
ярославского гастронома.
Слава Богу, Москва не Ярославль, и в гастрономе неподалеку от Сашиного
места обитания даже в пиковые часы нашей истории можно разжиться десятком
яиц и пачкой масла. Мы зашли в этот рядовой магазин, возле которого не стоят
даже пыльные автобусы с иногородними номерами, привозящие в Москву десанты
алчущих провианта, и тут свершилось чудо, о котором сэр Вильям никогда не
узнает. То есть он о нем знает, но не подозревает, что это чудо.
Из сетчатых проволочных ящиков, стоящих штабелями прямо на кафельном
сером полу, выглядывали бутылки с серебряными пробками, по которым всякий
житель нашей древней столицы узнает безошибочно пиво "джигулевски".
Мы долго спорили, кому 'платить в кассу, я рассказал по случаю анекдот
из жизни английских аристократов: "Простите, сэр, здесь принимают бутылки
из-под виски?" - "Вынужден вас огорчить, сэр, тару не подвезли..." Потом мы
стояли в очереди за колбасой и сыром, а Могилевский бубнил: "Не берите
отдельной, сэр, заклинаю вас, не берите отдельной..." - потом смекнули, что
О'Бумба отдельную есть не станет и купили ему того самого мелкого морского,
и Саша, косясь на сэра Вилли, полез к продавщице с вопросом: "Простите, мэм,
эта рыба утреннего улова, не так ли?" А сэр Вилли, до которого наши шутки не
доходили, поинтересовался, где можно купить собачьих консервов для Бернара,
и мы дружно заверили сэра Вилли, что в последнюю неделю с консервами для
собак в городе временные трудности, связанные с нерасторопностью
поставщиков, с которыми наша расторопная торговля расторгнет контракт в
самом скором времени, и тогда приезжайте к нам снова, сэр...
К счастью, собаки не так привередливы, как кошки, и Бернар с аппетитом
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг