подмигивал: а что я тебе говорил, ага?
Продвигались вперед медленно, с чрезвычайными сложностями. С трудом
преодолевали каждую сажень размокшей дороги. Порой сани ползли по вязкой
грязи, и тогда все вместе впрягались и помогали усталым лошадям. Снег таял
быстро и заметно. Талая вода заполняла глубокие лощины, овраги, приходилось
распрягать лошадей и самостоятельно извлекать сани из воды.
На шестой день вдали зачернели берега Ангары. Река набухла водой,
зловеще синяя, готовая в любую минуту разорвать ледяные оковы. Еще медленней
двинулись дальше. Впереди осторожно шел проводник, а за ним чередой, тихо и
молчаливо, как на похоронах, ползла экспедиция. Кони пугливо настораживали
уши, чуя опасность, и бережно касались копытами ноздреватого льда.
Круглые сутки шли без сна и пищи, с натянутыми, как струны, нервами.
На следующее утро добрались до Кежмы. Все облегченно вздохнули. А к
вечеру лицо совсем посветлели, завязались разговоры, потому что с севера
подул холодный ветер и с неба начали сеяться сухие искрящиеся снежинки.
Весна осталась за Ангарском. Ура, весна позади!
Двести дворов Кежмы стояли тремя ровными рядами - последний поселок к
северу, а за ним тайга, трясины, болота и лишь кое-где мелкие, как точечки,
фактории и чумы тунгусов.
Весна позади, но спешить все же надо. Через два дня экспедиция вновь
тронулась в путь, наняв две новые подводы и четырех рабочих.
И снова день и ночь, часто без сна, упорно шли вперед, на север.
Аскольд умудрялся спать на ходу. Иногда спотыкался и, падая, приходил в
себя, удивленно смотрел на туманные силуэты саней, лошадей. Опять налетал
сон, крепко смыкал ресницы, и ноги снова механически шагали дальше.
На четвертый день по выходе из Кежмы, экспедиция добралась до
Вановары - 800 километров остались позади.
На высоком правом берегу Катанги приютилась последняя северная
фактория. На юг через болота и страшные топи вьется узкая, извилистая
дорога-тропа. В другие стороны путей нет. Зеленеющие трясины, тонущие ночами
в белых клубах тумана, разбросались вокруг. И только великий знаток тайги и
ее законов, ее любимец тунгус со своим легконогим оленем рискует кочевать в
этом краю.
Зимой или поздней осенью можно дойти до фактории, когда замерзнут,
скованные страшным морозом, болота и таежные реки. Летом, даже в засуху,
пройти от Кежмы к Вановаре почти невозможно. Белые кости лошадей у берегов
топей служат жутким доказательством этой истины.
Горский хорошо это знал и потому так спешил к Вановаре. Мечтал
поскорее, любой ценой добраться до фактории. Еще немного, и экспедиция
опоздала бы, тогда пришлось бы ждать зимнего пути. Но и сейчас нужно
спешить. Вперед, вперед, не останавливаясь!
* * *
За два дня построили три лодки. Профессор сам помогал пилить сосны,
волоком, вместе с рабочими, тащил их в факторию. И когда лодки были уже
готовы, весна не замедлила прийти и сюда.
Лед на Катанге с грохотом затрещал, пошел колоться и за день уполз
куда-то вниз по течению.
Погожим утром на воду спустили "Болид", "Комету" и "Аэролит" (идея
Аскольда). Перенесли груз и, когда все было готово, профессор торжественно,
с первой лодки, махнул прощально рукой. С берега закричали:
Счастливого пути!
Аскольд вскочил и жалобно посмотрел на Павла. Тот спросил:
Что такое?
Письмо!
Какое письмо?
Майе!
Что?
Майе письмо забыл послать.
Как же так - забыл?
Аскольд покраснел и негромко, смущенно ответил:
Я, видишь ли, забыл... написать. - И уже смелее добавил: - Вот я дурак,
так дурак!
* * *
Безумное течение донесло лодки до устья Чамбы - правого притока
Подкаменной Тунгуски. В устье профессор велел повернуть лодки вверх. Начался
тяжелый перегон. Надо плыть против весеннего течения.
Весла не помогали, лодки упорно сносило вниз, наладили лямку,
впрягались по очереди и, скользким берегом, под отвесными скалами, обходя
валуны, тащили лодки вперед.
Пройдя двадцать километров, теряли последние силы и без памяти падали у
костра.
На пятый день с востока и запада к реке подступили высокие хребты
Буркана. Профессор узнал их остроконечные голые вершины. Он не ошибся, это
верный и легкий путь к месту падения аэролита, вот и знакомый, стиснутый в
объятиях камня, бешеный порог.
Лагерь расположился в километре от порога и профессор, охраняя костер,
забыв усталость, до поздней ночи сурово прислушивался к зловещему грохоту
валов.
Наутро подошли к порогу. Быстро разгрузили лодки и порожняком начали
перетаскивать по одной на высокий залавок порога.
Аскольд прицепился к высокой скале и нацелился киноаппаратом снимать
переправу.
"Болид", наибольшую из лодок, вытягивали трижды и трижды обезумевшие
струи бросали ее обратно в водоворот бешеных мертвых толкунцов.
В четвертый раз, напрягая до боли мускулы, кое-как перетащили лодку.
Взялись за вторую.
Рабочий не справлялся с рулем, лодку крутило и бросало во все стороны.
Вдруг профессор сбросил кожух и нервно воскликнул:
Послушайте, вылезайте, дайте я попробую!
Лодку подтянули к берегу. Горский сел на корму.
Тяните! - скомандовал он и изо всех сил налег на рулевое весло.
Лодка зыбко пошла к порогу. Ее успели наполовину вытащить на залавок,
когда внезапно дикий вал плеснул на "Комету". Лодку закрутило, повернуло
боком к течению, еще минута - и все увидели, как блеснуло дно и Горский
исчез в водовороте.
Никто даже не вскрикнул. Помертвели лица - все видели, как несло в
страшных волнах перевернутую лодку, а затем у самого порога вынырнула голова
Горского.
Еще мгновение - и Марич, должно быть, бросился бы в воду. Но Самборский
схватил его за руку и, толкнув обратно на берег, торопливо начал скручивать
в кольцо веревку. Скрутив, разбежался и изо всех сил, резким размашистым
движением, как лассо, бросил в реку. Конец веревки задел голову Горского.
Ученый поднял руки, схватил веревку и снова на миг ушел под воду.
Тяните! - неистово закричал Самборский.
Марич, напрягая все силы, схватил веревку и потянул к себе.
В этот момент услышал, что кто-то его зовет. Поднял голову и увидел на
скале Аскольда. Оператор, раздраженно размахивая руками, кричал:
Товарищ Марич, в сторонку, в сторонку, я вас прошу! Кадр мне портите!
Марич, как загипнотизированный, отошел в сторону.
Вот так! - радостно воскликнул Аскольд и схватился за ручку аппарата.
Крутил и радостно кричал дяде, который, держась за веревку, плыл к берегу:
Дядя, дядя голову повыше! Вот так! Еще чуть-чуть! Еще! Спасибо!
На берегу профессор вздрогнул, нервно засмеялся. Марич сорвал с него
мокрую одежду и накинул доху. Профессор молча с благодарностью пожал ему
руку, провел ладонью по лбу, неожиданно наткнулся на очки. Опять нервно
рассмеялся и удивленно сказал:
Нет, вы посмотрите, очки-то мои целы! Вот оказия!
* * *
Из-за скалистого холма, где экспедиция должна была пристать к берегу,
внезапно вынырнуло черное плоское строение и рядом остроконечный тунгусский
чум. Горский поднялся, пристально посмотрел вперед и удивленно пожал
плечами.
- Странно... у самого ущелья... так далеко, - сказал он сам себе и тут
же приказал направить лодки к зимовке.
Оттуда, наверное, заметили лодки, потому что от чума отделились две
фигуры и стали приближаться к берегу.
Хозяева зимовья, - приземистый косоглазый тунгус с изуродованным оспой
лицом, в косматой рваной шапке, и русский, молодой парень лет двадцати трех,
безусый, с обветренным красным лицом, - удивленно смотрели на незнакомых
гостей, но охотно помогли вытащить лодки. За работой разговорились и
познакомились.
Тунгус, широко улыбаясь тонкими острыми губами, тыкал себя пальцем в
грудь, долго повторял одну и ту же фразу на ломаном языке:
Аванька Лючетан, Люче, Аванька Лючетан. Олень... охотник...
Парень строго объяснил:
Тунгусом Лючетаном его кличут. Промышляет оленями и охотой.
А ты с ним живешь, или как? - в свою очередь с удивлением спросил
Горский.
Я вроде как сын ему, - охотно, но строго ответил парень. - Отец мой
здесь когда-то богатейшую россыпь золота нашел, да попользоваться не успел -
медведь его на охоте задрал, я тогда мальцом был.
Парень помолчал, кивнул головой в сторону тунгуса.
Так что он меня вроде как сыном взял.
А как же с золотом? - с улыбкой спросил Марич.
Парень повернулся к нему, недоверчиво окинул взглядом и приглушенно
буркнул:
В секрете папаня держал. Теперь я ищу. А вы что, тоже за золотом?
Нет! Мы за камнем "небесным" едем. Слыхал, может, в Великое болото
упал?
Парень нахмурился, повернулся к тунгусу и сказал ему несколько
непонятных слов. У того сразу в ужасе расширились глаза и он, испуганно
глядя на гостей, воскликнул:
Огда! Ой чудо, чудо! Тайгу валил, тайгу кончал. Огда тайгу сжигал!
Горский с улыбкой положил левую руку на плечо тунгуса, а правой указал
на ущелье, тянувшееся черной полосой вдаль, на север. Тунгус замолчал.
Слушай, Лючетан, знаешь тропу?
Тунгус, очевидно, не понял слов профессора и, беспомощно оглядев всех,
перевел взгляд на своего приемного сына. Парень перевел слова профессора на
тунгусский. Тогда Лючетан в страхе замотал головой, затем будто подумал
немного, затих, помолчал и снова повернулся к профессору. Стал что-то
говорить, быстро-быстро повторяя фразу: "Джан-пуд мука. Джан-пуд мука".
Парень перевел:
Говорит, аванька туда сам ходить боится. Страшно, говорит, но с вами
пойдет, если дадите десять пудов муки.
Все оглянулись на Горского. Десять пудов муки в тайге в это время -
неслыханная цена! Горский, подумав, ответил:
Дадим, но придется идти до фактории.
Парень снова обратился к тунгусу и перевел ему слова Горского. Лючетан
радостно закивал головой в знак согласия.
А спроси его - шаманить умеет? - попросил с улыбкой Горский.
Парень перевел просьбу и тунгус, смущенно улыбаясь, покачал головой.
Нет, Люче нет.
А в первый раз довел меня проводник сюда - довел и ни шагу дальше, -
обратился ко всем профессор. - Просил, просил, не помогает. А затем он начал
шаманить. По- шаманил, встал и пророчески произнес: "Идешь, бае, ну иди,
иди. Там минешь Дилюшму и попадешь на Хушмо, по нему пройдешь Укогитон и
Ухагитту, а там увидишь и ручеек Великого болота. Рад буду, если обойдет
тебя стороной беда!"
Профессор задумался. Никто даже не улыбнулся.
На ночь у костра остались караулить Самборский и приемыш тунгуса.
Часа через два зимовье погрузилось в густую темень. Костер то вспыхивал
слабым пламенем, то едва теплился. Самборский, который сидел, низко склонив
голову на винтовку, встал, осторожно постоял без движения, потом тихо
толкнул парня. Тот с готовностью поднял голову и мгновенно вскочил на ноги.
Затем оба, неслышно ступая, скрылись в направлении берега.
Река шумела глухо и тревожно.
17 мая в воскресных приложениях, под портретами Регины Марич, было
помещено сенсационное сообщение о том, что знаменитая артистка едет
отдохнуть на Гавайи и на днях инкогнито покинет Нью-Йорк.
Это, конечно, не помешало репортерам в день отъезда Гины буквально
запрудить перрон, с которого отходил экспресс "Нью-Йорк-Сан-Франциско", и
сфотографировать со всех сторон мисс Марич, ее спутника мистера Сорокина,
комфортабельное купе с шелковыми обоями, ванную комнату, теннисный зал,
библиотеку, будуар и специально заказанный в вагоне-ресторане столик
напротив огромного блестящего окна. А некоторые даже сфотографировали
джаз-банд, собиравшийся развлекать мисс Марич в пути любимыми фокстротами.
Сорокину все время казалось, что это галлюцинация. Он с ужасом
оглядывался вокруг. Но нет! Вокруг действительность, прекрасная
действительность; поезд мчится вперед, покрывая в час сотню километров. В
ресторане ежедневно ждут его вкусные завтраки, обеды и ужины, гремит джаз, а
лакеи втрое сгибают туловища - угодливо ожидая распоряжений.
Сорокин часами простаивал у зеркала, разглядывая свой прекрасный
костюм, расчесывал реденькую бородку, строго хмурил брови, принимая
разнообразные позы. В конце концов, пришел к мысли, что смело может
очаровать любую красавицу.
На другой день Гина вошла в ресторан в шелковом голубом платье, с
пышной прической - стройная и соблазнительная. Джаз - грянул тривиальный
марш. Все посетители ресторана заинтересованно повернули головы. И Сорокин,
сияя, гордясь тем, что может стоять рядом с такой красивой женщиной,
говорить с ней, поспешил пододвинуть стул и прильнул к руке долгим поцелуем.
Гина уселась, закинула ногу на ногу, небрежно посмотрела на
присутствующих. Сорокин оскалил зубы, всем корпусом хвастливо перегнулся к
ней.
Я уверен, что мисс Марич сегодня положит конец моим мучениям, - начал
он, - и объявит свой сюрприз.
Вы не ошиблись, мистер, как раз сегодня, точнее сейчас, я раскрою его.
Понизив голос, Гина низко наклонилась к Сорокину и быстро произнесла
какую-то фразу, от которой тот резко откинулся назад.
Вы шутите?! - прошептал он, выпучив глаза.
Нет.
Не верю, не может быть! Вы шутите, это невозможно!
Гина удивленно посмотрела на него и почти в полный
голос, намеренно громко, чтобы все услышали, бросила:
Вы просто трус. Но слышите, Сорокин, - я так хочу! Слышите? Я все же не
ожидала, что вы такой трус. Удивительно.
Джаз заиграл "Джо и Кэт". Весело, будто ничего не случилось, Гина
начала напевать мотив, отбивая такт ногой, а потом беззаботно спросила:
Потанцуем? - и, не дожидаясь ответа, встала со стула.
Покраснев, сам не свой, Сорокин поднялся и неуклюже взял ее за талию.
Но никак не смог попасть в такт и в конце концов наступил ей на ногу. Гина
капризно и громко воскликнула:
Ай, увалень!
В ресторане эту фразу услышали, засмеялись. Сорокин растерянно и
глуповато улыбнулся.
* * *
Сан-Франциско ласкала горячая субтропическая весна. В ослепительных
лучах солнца нежился город, украшенный роскошными парками и пальмовыми
бульварами. С океана долетало бархатное соленое дыхание.
Порт, заполненный до отказа океанскими пароходами- великанами, пестрел
клетчатыми разноцветными флагами всех наций. Воздух полнился ревом
сигнальных сирен, лязгом и грохотом кранов, людским гомоном и выкриками.
Сорокин беспомощно оглядывал шумную пристань, безжалостно теребя
бородку. Сердце его щемила невыразимая боль. Вот уж попал, так попал! И надо
было такой глупой мысли прийти ей в голову. И что теперь? Вот тебе и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг