Он сидел в том же положении, лицо не дрогнуло - но я заметил, как
напряглись его мышцы.
- Я - знаю. Теперь - знаю. Благодаря жрецам Морского Моста.
Между нами легло долгое молчание. Я сел рядом.
- Меня зовут Обарт, - сказал я. - Я врачую плоть, но при нужде исцеляю
и душу. Ваша плоть не нуждается во врачевании. Но, быть может, душа...
- У меня нет души. А тело мое я ненавижу. Я так его ненавижу, что готов
сжечь.
Его глаза, сузившись, сверкнули.
- Это вы, пожалуй, сможете для меня сделать. Сжечь меня. Здесь достанет
сухого дерева.
- Разве вы не... разве не достаточно вас обезглавить?
Послышался тихий клекочущий смех.
- Они пробовали. Разве остался хоть след?
Он закинул голову. Его шея была безупречна в почти девичьей нежности.
Лишь чуть выступал кадык.
- Мне перерезали горло. Из меня выпускали кровь, как из борова. Мне,
как я уже говорил, отрубили голову... Вы можете себе вообразить, что от вас
осталась одна голова, которая видит и слышит? И ее не трогает тлен - неделю,
месяц. И однажды ее приставляют к телу - тоже нетленному - и она прирастает,
мучая меня страшным зудом и жжением? Вот и скажите мне - если у меня есть
душа, как она может жить в этом мясе? Во мне, наверное, не осталось ни
клочка прежней плоти - все наросло заново. И чем больше меня истязали, тем
быстрее заживали раны.
Мне в голову не пришло ничего иного, кроме сделки.
- Я помогу вам покинуть этот мир. Но перед тем вы расскажете мне... о
себе. И о Крае Бессмертия. Я алчу. Не зря же судьба свела нас на этом
забытом острове.
Он опять засмеялся.
- Я и сам об этом подумал. Должны же вы до конца осознать, что сделаете
мне добро, если, - он запнулся перед непривычным словом, - если убьете.
- Мы не знаем своего начала. Иными словами - предел нашего небытия нам
неведом. Но о нашем бессмертии мы знаем сыздавна. Предел моего небытия
отстоит от сего дня на две с половиной тысячи лет. Я помню ваших предков
лохматыми дикарями на холмах, помню ход плавучих островов по морской
равнине.
Он задумался.
- Буду честен - мы брали невольников. Их потомки до сих пор живут в
Краю Бессмертия, их век - впятеро-вшестеро дольше людского, их больше, чем
нас. Они - искуснейшие мастера, им мы обязаны воплощением многих чудес.
Именно они строят наши корабли, например. Слуги, пожалуй, образовали
совершенно особенное племя. Наши жилища в Краю Бессмертия мы называем
чертогами, за их простор и протяженность. Слуги живут в подножиях чертогов.
Так что не думайте больше, будто мы их пожираем, - чуть улыбнулся он, дав
мне понять, что видит меня насквозь.
- Там много чудес, на моей родине. Чертоги, вытесанные из цельных скал.
Сады, укрытые прозрачными куполами. Неотразимое оружие. Порой я сам не
пойму - Слуги ли живут при нас или мы при Слугах. Несмотря на то, что мы
бессмертны... Вы, наверное, с трудом себе представляете, как это?
Это значит, что можно все испробовать и всему научиться. Мы,
бессмертные и неизменные, - созерцатели изменчивого мира. Вы спросите -
зачем нам чертоги и прочая тщета? Зачем нам слуги, если мы по сути своей
нетребовательны? До известной степени это наша забава. Забавно и любопытно
видеть, как Слуги учатся, совершенствуются в своих умениях. Кроме того, мы
восприимчивы к людским выдумкам: люди часто видят в нас божества и, не
скрою, нам лестно быть божествами. Я смотрю на человека - и в один миг мне
внятны все его мысли, как будто я вместил его сознание. Я знаю, что мое
телесное совершенство пребудет вечно, а мудрость и опыт будут лишь
возрастать. Мне не грозит никакая опасность - повсюду меня знают и принимают
с почетом, даже со страхом. Словом, в моей жизни властвует сияющая
безмятежность. И в один прекрасный день я совершаю путешествие в страну... В
страну, где дотоле не был, и где в последние столетия творятся интересные
дела. Я жил на Мосту при Вэцли-Мореходе, Старом Оатли и Вальпе. Не скрою,
что Вэцли не стал бы Мореходом, не подскажи я ему, как строить суда и куда
их вести - мне было любопытно столкнуть разные народы не в войне, а во
взаимном познании. А Оатли не звался бы Старым и не прожил бы своих ста
десяти полных лет, не слушай он моих советов. Он был слишком хорошим
правителем, дальновидным, когда нужно - терпеливым, когда нужно -
стремительным. Мне нравилось быть ветром в его парусах - так у нас говорят.
И я старался продлить его жизнь. У него был сын, Кэяли, которого Оатли
пережил - ведь наследники, обыкновенно, ранние дети. Внук Уцвэли тоже стал
сед и медлителен разумом. Правнук Орэтли... Наконец, праправнук, Итли. Итли
должен был наследовать Оатли. Я готовил его к этому. Он должен был прожить
не менее ста сорока лет. Я увлекся. Я хотел создать образцовую державу
людей. Морской Мост казался наилучшей основой: щедрая земля, работящий,
почитающий законы народ...
- И вас не смущали заклания?
- Я разменял третье тысячелетие. Что из людских бесчинств может меня
смутить? Я полагал, что через несколько столетий заклание сменится иным
служением, например, Солнцу, что было бы так понятно: вся их жизнь
расчислена по солнцу... Ваш народ, Обарт, тоже не всегда верил в Судьбу:
всего пятьсот лет назад у вас была толпа богов. Нас, бессмертных, частенько
с ними путали и дарили нам девиц. И хорошо, что нам. Тысячу лет назад девиц
в вашем краю жертвовали Змею Озера - тогда в этом озере гнездились последние
водяные ящеры. А потом вы пришли к тому, что есть сила, властная и над
богами, - Судьба.
Да, так вот, когда Оатли почил и его предали огню на вершине храмовой
пирамиды, власть принял Итли, как и должно было быть. А далее все пошло, как
недолжно...
Бессмертный ненадолго смолк.
- Подумать, я знал его с рождения. Благонравный, прекрасный лицом Итли.
С расширенными глазами внимающий мне Итли. Еще до смерти Оатли я обещал ему
полтора века жизни - и счастливое царствование. Я был мягок, как пух, и
терпелив, как змей, - иначе не огранить такого алмаза, как Великий
Правитель. Я чаровал его пророчествами о его державе - через сто, двести,
триста лет. Я внушал ему трепетнейшие видения, которые когда-либо создавало
мое воображение. Мои чувства к нему, конечно, нельзя назвать отеческими:
нельзя быть отцом существу, которое на твоих глазах состарится и умрет.
Если бы мне знать его ревность! Он ревновал меня к своей державе, к
Морскому Мосту. Он хотел всё - сам. Его ревность росла день ото дня. Он
дышал ею. Он старался опередить мои советы и намеки - ему порой удавалось! Я
был захвачен этим странным состязанием не менее Итли, подчас мне казалось,
что он читает мои мысли столь же легко, как я - его. Пожалуй, такого я еще
не испытывал. В этих поединках ума, чутья и чувств он превосходил любого из
своих советников - и даже своего прапрадеда. И однажды он это осознал.
Осознал, что превзошел свою людскую природу - пусть на палец, но превзошел.
И сделал это только благодаря мне. После этого он меня возненавидел.
Я ощущал всю полноту его ненависти. Я знал, что он хотел бы со мной
сотворить. Я терзался. Он тоже мучился. Мучился тем, что желал бы, но не мог
идти мне наперекор, потому что мои советы были самыми разумными - да и сам
он давно уже перенял мой образ мыслей, насколько это возможно для человека.
Единственное, что он сделал, - сменил имя "Итли" на "Вальпа". Слово "Итли"
само по себе ничего не значит, но его окончание "ли" - знак принадлежности к
правящему роду. А "вальпа" - значит "власть", и звучит как еще один титул.
Так он стал безымянным - Властью Морского Моста.
Мне было так тяжко, что хотелось исчезнуть. Но он был полон гнева, и я
боялся за Морской Мост. Людская жизнь быстротечна, но для Морского Моста уже
столько было сделано, что я хотел спасти это, ради самого же Итли, ради его
сыновей, внуков и правнуков...
Догадка ожгла меня, как стрекало ската.
- И вы... сами...
Он кивнул.
- Я пришел к нему и сказал: если ты ненавидишь меня, дай волю своей
ненависти. И он спустил ее с цепи. И заодно постарался вырвать у меня тайны
бессмертия. А что я мог ему рассказать? Что наши матери вынашивают дитя те
же девять полных месяцев? И что до двадцати лет мы растем, как люди? И что
мы на самом деле боимся смерти и очень бережемся? Ведь втайне каждый
бессмертный убежден, что его можно убить, - и бережет свое бессмертие. И
когда я предался палачам Вальпы, я думал, что его ненависть умрет вместе со
мной, что над моим телом он раскается и станет тем самым совершенным
правителем, каким я чаял его увидеть. Но я оказался бессмертным, как...
болотная плесень!!! Что бы со мной ни делали - рано или поздно все зарастало
и заживало. Я читал мысли моих стражей - они брезговали мной. Сам Вальпа
испытывал при виде меня гадливость. Но более всего отвратителен я стал себе
сам. Моя плоть прорастала сквозь черное беспамятство, и я снова открывал
глаза. Наконец, я уж сам не понимаю - Вальпа ли это придумал, я ли ему
внушил, - меня решили бросить акулам. Для того и живот располосовали - чтобы
вернее приманить их на кровь. Но даже акулы погнушались.
Он смолк.
Он был тонок и выглядел хрупким в кости. Чисто выточенное лицо, чуть
опущенное, как кажется, бесстрастное. Но теперь-то я знал: это - выражение
смертного отчаяния.
Здесь есть такой обычай: покойников без роду-племени сжигают в шалаше
на плоту, подальше от берега - чтобы дух чужака не тревожил местных усопших.
Я потратил на погребальный плот три дня: на совесть связал строение лианами,
обложил все хворостом.
Он не помогал мне, только пристально следил, как я работаю, и, видимо,
не упускал ни одной моей мысли. Хотя, по правде сказать, я трудился
бездумно, как невольник.
Вдвоем мы только стащили плот на воду. Я подал ему чашку с сонным
зельем - выпьет, забудется, задохнется в беспамятстве прежде, чем за него
примется пламя. Он потянулся за ней - и я чуть не выронил сосуд: по его
нежным щекам катились слезы. Он принял чашку, медленно-медленно обвел
взглядом золотистый берег, склоненные орешницы, серую мою хижину меж их
стволами, жемчужную даль морскую. Потом выпил зелье и лег на вязанки
тростника в шалаше. Сон овладел им почти мгновенно - слезы еще не высохли на
ресницах.
Я перенес его с плота обратно в хижину, уложил, укрыл, подоткнул края
прошитого холщового одеяла. Постоял на пороге. Потом вернулся на берег и
столкнул в прибой свою лодку. Плот был привязан к ней канатом - неуклюжий,
замаюсь волочь его за собой, с одним-то веслом. Ну да это ненадолго.
Не знаю, верно ли я истолковал знак судьбы? Но, по крайней мере, ветер
дул так, что пустой погребальный плот шел словно бы сам по себе. Около
полудня, прикинув направление ветра, прилив и силу течений, я обрубил канат.
Теперь плот уж точно не прибьет к острову, и ничто не напомнит ему о смерти.
II.
Лазурь небесная изливалась в море, лазурь морская востекала в небо, и
Тласко, стольный город Морского Моста, был подернут легчайшей голубизной,
сквозь которую по ходу солнца вспыхивали изразцы на граненых вершинах
храмовых пирамид, и яро пылала золотом далекая кровля чертогов правителя.
Все то же я видел пятнадцать лет назад с борта торговой галеры; все то
же. Хотя нет. Тогда над каждой пирамидой тянулся дымок.
- Сколько же тут народу?
Командор Альдерхт пощипал присоленный сединою ус.
- Народу несчитано, тысячи тысяч, но они забиты и покорены. А воинов мы
как-нибудь перечтем.
- Да уж. Не то они перечтут наши трупы.
Альдерхт сощурился. Я протянул ему подзорную трубу. Он отмахнулся.
Потом с деланным равнодушием полюбопытствовал:
- Вон то... Блестит... Это позолота?
- Нет, это чистое золото. Золотая черепица.
- Но там не менее мили.
- Здесь и ошейники для рабов куют из золота.
- Понимаю. Смотрите-ка, к нам плывут.
Я прибегнул к трубе.
- Это таможенные лодки. Чиновники досмотрят товар и дадут лоцмана.
- Товарец-то у нас... - хмыкнул командор, со стуком переступив латными
башмаками. Как он терпел жару в этом железе, непостижимо.
- Уж какой есть.
Тласко меж тем раскинулся перед нами во всей красе - двумя белыми
крыльями по сторонам светлой широкой протоки - Канала, связующего два
океана. Совсем вдалеке высокой дугой синел над ним мост - я знал, один из
пяти. Под этими мостами свободно проходил самый большой корабль.
Таможенные лодки близились. Уже можно было разглядеть чиновничьи
головные уборы из алых перьев.
- Да пребудет над вами Солнце, - поклонился старший чиновник, меж тем
как его подчиненные уже зыркали по сторонам, - с какой целью приблизились вы
к незыблемым опорам Морского Моста?
Я переводил высокопарное разъяснение командора, а сам вспоминал -
раньше они говорили "Да смилуются над вами Боги". Потом пришлось водить
таможенников по трюмам всех четырех судов, и я возблагодарил судьбу за то,
что наши корабли так темны и зловонны: бронзовокожие рослые чиновники
брезгливо морщились, ощупывая вороха лисьих и волчьих шкур, и не ущупали
того, что под ними.
Досмотр длился без малого четыре часа; когда лоцман перешел на наш
головной корабль, солнце клонилось к закату, далекий мост над каналом не
синел, а сиял нежной белизной, и блеск золотой кровли стал мягче.
Мы уже были в виду предназначенной нам пристани, когда воздух вдруг
наполнило слитное пение. Слов я не различал, да, может, их и не было. Пели
на вершинах пирамид: мягкими волнами напев тек по ступеням в вечернуюю
духоту белокаменных улиц. Странное дело: некогда я провел на Мосту год, был
свидетелем полной последовательности празднеств, но ничего подобного не
слышал.
Однако когда мы ошвартовались, все смолкло. Выходящие к пристани улицы
были безлюдны, и холщовые навесы небольшого рынка уныло темнели посреди
вымощенной белым известняком площади.
Что-то изменилось на Морском Мосту, и завтра же я должен был узнать -
что.
Наутро я был разбужен тем же пением. Солнце только взошло, блеск реял в
туманном воздухе, казалось - самый воздух и поет каждым дуновением
рассветного ветерка. Пели не только на пирамидах: люди с воздетыми руками
были на каждой крыше. Они приветствовали солнце.
Ну и дела.
Кое-как позавтракав и доложившись командору, я сошел в город.
Жители Тласко были все так же прилежны, учтивы, улыбчивы и услужливы -
их бронзовые круглые лица сияли "безмятежной радостью" или "неизменным
радушием" - распространеннейшими из "общезначимых выражений" (выдавать
истинные чувства на людях считалось здесь верхом непристойности).
Их белые одежды сверкали золотой блесткой.
Золото, вожделенное на другой стороне мира. Всеобщее это вожделение
воплотилось в рыжей девице по имени Одель. Одель, королева в моем скудном
отечестве. Она расспрашивала меня, где я побывал и какие из посещенных мною
краев богаты золотом, - я сразу подумал о Морском Мосте, и назвал его
первым.
Одель так любила золото, что носила на себе половину королевской
сокровищницы. Буду честен - старинные ожерелья с лалами и надвинутая низко
на лоб осьмизубая корона были ей к лицу. Не в нашем туманном краю, а хотя бы
на Юге ей править - подумал я, увидев королеву впервые.
Но в нашем туманном краю отыскались богатства, стоящие всех южных
щедрот. Желтая сера, фосфор, селитра по отдельности составляли скромную
радость алхимиков. Вместе они создали философский камень, способный из чего
угодно добыть золото.
Я считал, что утратил способность удивляться, пока не увидел камень в
действии.
Первая же пирамида, к подножию которой привела меня говорливая торговая
улица, оказалась открытой для восхождения: люди степенно подымались и
спускались по крутой, с высокими ступенями лестнице, как будто эта лестница
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг