разодеть и размалевать себя, как... куртизана (вот, кстати, и слово
нашлось) - и то потом пришлось все снять и смыть, когда ей надоело. Стало
быть, все-таки, две прихоти.
- Корнелий, выпустишь всю воду из резервуара, до утра не будет.
Он с постыдной поспешностью выскочил из умывальной, хотя вода из пасти
серебряного дельфинчика уже не шла - вентиль он бережливо прикрутил, едва
убедился, что лицо чисто.
Она же в умывальной задержалась надолго - ванну принимала, что ли?
Зайти туда, схватить ее за волосы, голову под воду. Неужто не хватит сил?
духу? Силы наверняка были, но пока он собирался с духом, она вышла, тряся
мокрой головой и волоча по коврам вышитый меандрами край банной пелены.
И что? - он вот так и проспит у нее под боком всю ночь?
Так и проспал. И вторую ночь. И третью. А по утрам покорно подставлял
голову парикмахерам и румянщикам - те, как нарочно, обращались с ним,
словно с куклой: терли, дергали, трясли. Аврелия где-то наводила красоту
сама: вставая позже него, она всегда появлялась к утренней трапезе одетой,
и больше не изображала Калигулу.
Ибо Калигула день ото дня проступал в ней сам по себе. Вернее, рос в
ней, пожирая ее самое.
Так, на третий день конкубината, Корнелий вместе с ней следил с
балкона, как рабы, растянувшись цепочками по Садам, замазывали варом щели в
укрывающих статуи коробах: "Чтоб бедняжкам не было зябко" - объяснила
Аврелия, кривя губы. Она явно наслаждалась творящейся нелепицей, а Корнелий
смятенно думал, что изведенный чан вара, хвала Богам - не самое
разорительное безумство из предстоящих. Что там должно быть, согласно
хроникам? Конь в Сенате? Галера любви - лупанарий для сенаторских жен? (А
хорошо, что у него нет жены!) Самоходная махина для отсечения голов, на
пути которой по ключицы зарывают в землю приговоренных?
Но стоило кривой ухмылке соскользнуть с ее губ, как его охватывала
оторопь - неужто молчаливая умная варварка учинит все это? И казалось
возможным попросить о свидании с сыном. И даже о том, чтобы перед свиданием
смыть с себя проклятую краску. И почему-то даже лезло в голову, что нужно
ее бы приголубить, хоть приобнять за нахохленные плечи - не по супружески,
так по отцовски, по братски - чутье подсказывало, что объятия рабов не
греют. А заемная ласка куртизана? А?
Ведь ночами они спали, отвернувшись друг от друга, и раскатившись к
краям ложа. Аврелия больше не раздевалась напоказ. И Корнелий порой был
готов думать, что ей неловко за свою выдумку с конкубинатом. Но потом она
начинала кривить рот, щурить глаза, и ее хотелось убить.
Чем смотреть на эти злосчастные Сады, лучше думать о сыне - больно, но
отрадно.
Саркис - единственная кровинка - пошел не в его породу. От этого
больно вдвойне, больше, до смертной сладости больно видеть его тишайшую
никчемность. Он даже не пишет стихов. Как эта дикарка смела думать, что
Саркис мог быть там с кинжалом!! Он, Корнелий, мог!! Другие юноши - могли.
И были. И разили, в темноте раня друг друга в руки. Саркис - нет. Он даже
не знал.
Но в итоге Гай сражен напрасно, а Саркис - в темнице. За его,
Корнелия, слепоту.
Тонкие и пушистые, отпущенные до лопаток по старинной эллинской моде
волосы. Тонко очерченные, так редко размыкающиеся губы. Фиалковые глаза.
Однажды на невольничьем рынке четырнадцатилетний Саркис приблизился к
ладной темноволосой девице (у Корнелия даже мелькнула тогда мысль ее
купить - отрок уже входит в возраст), и та шарахнулась от него с
пронзительным "Альви! альви!". Торговец смог ее унять, только накинув ей на
голову мешок, а удивленным отцу и сыну объяснил, что девушка приняла
Саркиса за какого-то своего духа, чрезвычайно могущественного и недоброго.
Саркис тогда смеялся.
Сейчас ему семнадцать, он едва вытянулся, и почти не изменился
нравом - все так же почтителен и нежен. Одно время Корнелий боялся, что сын
вырастет кинедом, но потом устыдился своих опасений. На смену им пришла та
самая тайная боль: ибо бесталанность Саркиса была лишь видимой - под ней
таилась безмолвная доблесть прирожденного страдальца, мученика - возможно,
за эту веру в распятого Бога, основ которой Корнелий не мог постичь ни
сном, ни духом, ни разумом. И с содроганием ждал - когда на пальце сына
сверкнет кольцо с рыбкой, когда он начнет уходить трижды в день на службу в
плебейский храм. Конечно, все мученики уже отмучились... Но вот Саркис в
тюрьме. А Аврелия - никому не молится.
Малыш мой, хрупкая тростинка, даже не ветру не издающая звука. На
сердце налег валун... А в наружном уголке правого глаза стало горячо.
Меж рядами придворных он теперь ходил так, словно сквозь хребет
продернули пересохшую розгу.
Ложи блистали - на персях избалованных б... было выставлено все злато
Рима, какое не досталось кинедам - но и те кишели во множестве, сверкая и
дребезжа голосами и побрякушками. Их содержатели вели себя скромнее.
Корнелий еще удивился, с чего непотребная публика оказалась по соседству с
императорской ложей, и вдруг сообразил, что ложа его - вовсе не
императорская, императорская - напротив, через арену, и она задернута алой
занавесью.
Над гудящей голосами каменной чашей Цирка волновался алый шелковый
тент. Выше краев чаши был глубокий вечер, почти ночь - но здесь, внизу,
двурядьем светочей был очерчен каждый ярус, и в пять рядов огни опоясывали
арену, которую спешно ровняли граблями и разметали метлами чернокожие
полунагие рабы. Здесь, внизу, было светло - только стены Корнелиевой ложи
пугающе чернели, сложенные из шершавого стылого камня, сквозь который,
казалось, вот-вот просочится вода. Одинокое кресло стояло в квадрате
красноватого света так далеко от парапета, что Корнелию прошлось встать и
подойти, чтобы увидеть всю арену, с которой уже убегали рабы.
Императорская ложа была все еще задернута.
Ах вот почему: Аврелия выехала на арену сама. Этого и следовало
ожидать.
На ней был костюм Калигулы: парик, тиара и гибкая наборная броня
хитрейшей работы - разогнав коня по кругу, она сползла с его спины и
прогнулась так, что пробороздила пальцами правой руки песок. Корнелию
случалось видеть такое, но он никак не ждал, что Аврелия владеет варварским
искусством наездницы.
Ярусы взвыли. Это был непристойный, алчный вой - словно бы они
требовали всадницу и коня на съедение. Из-за борта арены ей бросили кнут.
Она крикнула "а-хой!", и ворота под императорской ложей распахнулись,
извергая... зверей?
Это были женщины. Самки.
До предела распертая спелыми соками плоть не тряслась и не прыгала, а
словно плясала на крепких костяках, должно быть, таких же сахарно-белых,
как их оскалы. Он были голодны - тем изнуряющим голодом, который не забыть
за рукоделием, не усмирить беседой, не заглушить молитвословием. Этот голод
гонит укутанную покрывалом патрицианку в портовый лупанарий, бросает
честную девицу в объятия волосатого поденщика, приводит едва налившуюся
отроковицу на циновку к рабу.
Только эти явно привыкли не отдаваться, а брать мужскую плоть в алчные
тиски своих нижних уст.
Щелкнул кнут. Началось действо.
На золотисто-алом истоптанном шелку трижды просеянного песка они
танцевали, кувыркались, походя ласкали друг друга, разминая груди или
запуская пальцы меж ягодиц. Иные пытались пристроиться к коню, и
удостаивались кнута. Но то была разминка - потому что ворота снова
открылись, пустив к женщинам громадного брылястого пса, из тех, которые не
знают разницы между сукой, скамейкой и нагнувшейся кухаркой. Кобеля,
однако, хватило только на пятерых из дюжины, да и те знаками показали, что
он не удовольствовал их, как надо бы.
Следующим был жеребец.
Потом бык.
Потом толстая, с тяжко прогнутой седой спиной, обезьяна - эта,
худо-бедно, ублаготворила всех.
Homo! homo! homo! homo!
Орали со всех сторон. И одуревший от огня и ора Корнелий, едва не
поддавшись общему порыву, даже приоткрыл рот - но тут его ударило ужасом.
К этим сукам пустят человека. Мужчину.
Створки ворот расходились медленно-медленно...
Саркис!
"НЕТ!" - завопил он, закидывая ногу на парапет, как будто вмиг
выросший ему по грудь, - "нет, нет, нет!" - он перевалился через камень,
мешком полетел вниз, прямо в трескучее пламя ярусов, с ужасом понимая, что
ничего, ничего не сможет сделать, ничего...
Удар спиной о бортик чьей-то ложи.
Вопль.
Чей?
Боги, где я?
Перед глазами лениво расплылась тьма, пронизанная белыми кругами.
Тупая боль в спине - он лежит на каких-то обломках. Ни Цирка, ни Саркиса.
Тюрьма? Что это было?
"Корнелий, что с тобой?"
Из тьмы свесилось расплывчатое белое лицо. Аврелия. Конкубинат. Сон.
Саркис.
Он вцепился ей в плечи:
- Что с моим сыном??!!
Она отшатнулась... Удар в лицо!
Глухо охнув, он свалился обратно на ступеньки ложа. Нос мгновенно
онемел. По губам текло горячее.
На двери обрушился грохот, глаза ожгло красным светом - почти как во
сне.
- Все благополучно, конкубину Крассу привиделся страшный сон, и он
упал с ложа. Зажгите мне светильник, и можете возвращаться на пост.
Красс лежал на ступенях, ни жив, ни мертв.
Что теперь будет?
- Встать можешь?
Он приподнялся. Кровь уже текла по груди, спину ломило, сердце
пропускало удары через два на третий и судорожно сжималось.
- Про... стите... - еле шевельнул он окровавленными губами, - сон...
про...стите.
Саркис... Боги мои.
Она оставила его сидеть, привалившись к ложу плечом, пошла в
умывальную, намочила угол пелены в успевшей остыть воде, и стала осторожно
смывать кровь, чувствуя, как он задерживает дыхание при каждом ее
прикосновении.
Дурак. Дурак. Дурак.
- Встань уже и переляг на мягкое. А голову повыше. На подушку. Вот
так. Лучше?
- Пожалуйста, простите... - натужно продолжил он, - мне привиделся
ужасный сон... Про сына... Я себя забыл... Простите... Я...
- Какой был сон?
И он покорно пересказал его, опуская мерзкие подробности. Аврелия
неожиданно засмеялась.
- Я и верхом-то без стремян не умею.
- Без стре...
- А, ты не знаешь. Это варварская выдумка.
И вдруг снова скривила рот.
- Скажи, ты ведь веришь, что твой сын жив, здоров, и всех-то бед, что
сидит под стражей и мается неизвестностью?
- Верю... - обессилено выдохнул он.
- Правильно, верь. Кроме как мне, тебе верить некому. И не во что.
Ведь ты Богов поминаешь по привычке, так?
"Я взяла заложников".
Из узкого окна Немой Башни она глядела, как мальчики и юноши - от
четырнадцати до двадцати лет - ходят кругами по тюремному садику, кутаясь в
шерстяные, с бахромой, хламиды, избегая подымать друг на друга глаза. В
принципе, не так-то трудно выяснить, кто из них - убийцы. На то и Немая
Башня, немотой своей обязанная зодчему (последнему в предыдущей династии),
знавшему тайну кладки, что пожирает звук. Разумеется, стены набиты
подневольными каменщиками, как пирог - изюмом, но сам зодчий успел принять
яд до того, как за ним пришли.
Тоже мне тайна - толстенные, в шесть локтей, стены, переложены
хлопковыми матами. Ну и каменщики убиенные... Сущий пирог. (Любознательный
Гай велел однажды нынешнему зодчему разобрать кладку в цокольном этаже).
Гай.
Она побоялась приподнять погребальные покровы и посмотреть на его
раны. Ей не надо было удостоверяться, влагая персты. Все было в ледяном
лике Корнелия - и смерть, и радость, и покой - и эту безротую смерть
мужеска пола она пригрела на своем вдовьем ложе - но ни радости, ни покоя.
Хотя бы потому, что у нее ни одного "своего" в патрицианских палаццо - а
надо бы иметь, раз уж метишь в тираны.
У нее даже яда нет.
А то, чем она хвасталась Отусу, хоть и лучше яда, для самоубийства
употреблять не хотелось бы.
Она все время прятала это под одеждами - даже как будто от самой себя:
вид этой вещи столь не соответствовал назначению, что она казалась
игрушкой. И только вес однозначно выдавал принадлежность к роду оружия.
На глаза попался Саркис. Она присмотрелась - придирчиво, словно он был
ей любимым пасынком. Он так же, как и прочие, ходил особняком, так же через
каждые пять-шесть шагов натуго обтягивал плечи кусачей хламидой - казалось
ли ей, или на самом деле он похудел, и облако тонких волос слабыми
вьющимися прядями опало на плечи? За кого он больше боится? За себя? За
отца? Ведь у него нет друзей среди прочих, повязанных щенячьим бунтарством
и императорской кровью. А они кого из себя строят? Стоиков? Киников?
Первомучеников?
Козлы.
Красс засел в библиотеке. Он читал Евангелие, в порыве уничижительной
самоиронии решив, что настало время приобщиться к вере рабов. Может, из нее
(по принципу противоположностей) удастся выковать оружие против безбожницы
Аврелии? Так он размышлял - от безысходности, в глубине души понимая - не
выйдет. Аврелия догадается и пресечет - по крайней мере, их с Саркисом
жизни. Когда она не косит под Калигулу, то выказывает проницательность не
меньшую, чем у него. А он сам отлично знал о коварстве любой слепой веры,
как она не зовись, потому что - она точно подметила - поминал Богов по
привычке. Не пристало зрелому мужу верить в мифы о вздорных и блудливых
богах: уж лучше Плотиновы схемы, их безупречная отвлеченность от сугубого
бытия.
Библия мало чем отличалась от мифов. Хороший знаток многих культов
(империя была веротерпима, и чужие религии волей-неволей приходилось брать
в расчет), Корнелий без труда прослеживал сходство между фабулами
Евангелия, и сказаниями передней Азии, особенно египетскими и
месопотамскими: там и там был потоп, там и там воскресал загубленный Бог в
человечьем обличье. Пожалуй, имея такие истоки, христианство не так уж и
жалко, и если бы придать ему дух победный и торжествующий... Он ведь,
будучи сенатором, нередко вел политику безупречно христианскую (и тут
Аврелия права, более чем права: ее именем, словно правая рука, о левой не
ведающая, он снижал подати, смягчал законы, и много еще чего праведного
делал) - даром что поминал богов по привычке.
Только с Гаем не по-христиански поступил - соблазнил малых его убить.
И теперь платит.
- Вот ты где. - она заглянула в его фолиант и с хохотом округлила
глаза, - ого! Что ты задумал, Красс? Креститься?
- Нет, госпожа. Просто коротал время вашего отсутствия.
Он не смог определить - собой была она сейчас, или Калигулой, и это
его встревожило. Modus vivendi Caligulae можно было пресечь неожиданной
репликой.
- Коротал или убивал? Укороченное время, хоть и останется инвалидом,
на что-то еще сгодится.
Все-таки Калигула. Грудь заныла от немого бешенства. Ну почему она
такая дура? На что ей сдался этот покойник? Что, она, не поняла за шесть
лет, где живет?
- С вашего позволения, я неточно выразился. Я его проводил. За чтением
Евангелия.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг