путь и укатил, и вскорости пришло известие, что вступил в поспешный, хотя и
равный брак с фрейлиной двора, из небогатых, но знатных остзейцев.
Что было в жизни Мари, Марии Васильевны Рубан, молодой и любимой
хозяйки славного поместья близ Носовки, супруги героя Отечественной войны?
О, многое. Книги, гости, музыка - в доме Кобцевичей даже в отсутствии
молодого барина устраивались музыкальные вечера. Необременительные хлопоты
по дому, где Дмитрий Алексеевич хорошо, с проницательностью опытного
командира, подобрал челядь. И муж, сильный и справедливый, муж-отец, к
которому она проникалась все большим доверием и уважением.
Ночами все, в общем-то, складывалось тоже нормально - тепло и
защищенность, и самоощущение любимой игрушки в сильных и опытных руках.
Упругие усы нежно щекотали чувствительную кожу на шейке, маленькие соски,
скользили по шелковистой ложбинке между грудей, возвращались к трепетным
впадинкам над ключицами.
Мари гладила, целовала крепкие мышцы, осторожно и ласково прикасалась
к шрамам и рубцам, и засыпала, прижимаясь щекой, утопая в теплой, доброй
ладони.
По воскресеньям и на праздники отправлялись в церковь, и много раз в
золоте и лазури угадывала Мария лик Господа - и благодарила его, искренне и
невычурно, что дал Он ей все, что может пожелать женщина, добавляя - совсем
уже в глубине души, - что счастье такое даровано ей незаслуженно, что
маленькой и грешной ей достались дары, предназначенные иной, более
достойной.
... А весной, едва подсохли дороги, прибыл Александр Кобцевич.
Не сам приехал - привезли, простреленного навылет на дуэли, вызвавшей
недовольство Императора. Супруга, в тягости, не смогла покинуть Петербург,
а граф не счел возможным пока там находиться.
Мари еще сумела убедить себя, что пронзительный жар и истома, волнами
прокатившиеся по телу, вызваны жалостью и состраданием к бледному,
исхудалому, с отросшими локонами Александру, полулежащему в подушках. И
дурноту внезапную, и слабость в ногах объяснила только запахом снадобий
лекаря, да случайно увиденным клочком корпии с засохшей сукровицей.
Но дело было совсем не в женских слабостях - и они оба ясно читали в
глазах друг друга.
И когда, спустя три недели, рана зажила, и Кобцевич начал отдавать
визиты, и приехал к ней (почему-то в отсутствие Дмитрия Алексеевича),
сдерживаться не достало сил...
Еще несколько сладостных мгновений Мари что-то шептала, с восторгом и
ужасом впервые ощущая, как наливается ее тело блаженно-горячим напряжением,
а потом только и могла, что удерживаться на самом краешке сознания, и
прижимать губы к губам и шее Александра, заглушая рвущиеся из глубины
естества крики. А когда резкость и звуки мира восстановились, подумала: вот
что значит стать женщиной, - и в истоме прижалась к гладкой горячей груди
любимого.
На третью ночь, когда свежий, пахнущий банными травами Дмитрий
Алексеевич ласкал ее с привычной нежностью, Мари тайно, стыдясь себя самой,
почувствовала, что единственно приятное и значительное здесь - мысль об
Александре, и в тот лишь момент нечто дрогнуло в ней, когда прихлынуло
воспоминание о пережитом блаженстве.
И когда Дмитрий Алексеевич, ее муж перед Богом и людьми, Богом
посланный, лучший из людей, с которыми ее сводила и когда-либо сведет
судьба, уснул - Мари заплакала, впервые почти за год замужества.
Еще раз она плакала неделю спустя, в церкви, назавтра после
сладостного и тревожного безумия в спальне Кобцевича, в то время, когда
Дмитрий Алексеевич и старый граф ездили по дальним полям, уточняя какие-то
вехи.
Плакала, потому что сейчас только со всей беспощадной ясностью
осознала глубину и боль никогда, отмеренного двумя нерушимыми венчаниями.
А еще потому, что почувствовала: станет матерью ребенка, который будет
носить фамилию Рубан и отчество - Дмитриевич, и не дай ему Бог догадаться,
кто на самом деле его отец.
И плакала, потому что понимала - грешна, паче грешна последней
деревенской покрытки, потому что ни в чем не раскаивалась и ни у кого ни за
что не могла попросить прощения. Знала - право, действительно знала, а не
просто верила, - что вернется Александр, сменит ненавистный Петербург на
любимую Павловку - и они вновь найдут день и час, чтобы оказаться вдвоем,
чтобы стиснуть друг друга в грешных, незаменимых, Судьбе угодных объятиях.
ГЛАВА 9
Одно понял Саша Рубан - кроме, конечно, своей конкретной задачи, - что
с этим начальством каши не сваришь. Вроде уверены, вроде вычислили всех,
кто может помешать, и расклад сил однозначно в нашу пользу, так что если
придется пострелять, так самую малость и в начале. При первых арестах и
захватах коммуникаций. Игра в одни ворота. И в то же время размахиваются,
как перед большой войной - тут тебе и танки, и десантники, и гэбэшные
дивизии, и все какие ни есть спецназы... Зачем? Чтобы всех взбаламутить, и
сопротивлялись не от себя, а потому что столько против них, и от мысли о
собственной значимости?
Конкретная задача ясна: выехать, захватить, арестовать, доставить.
Сроки, средства, списки, пункты... И все, вроде бы. А танки на улице - на
фига-то? Чтобы пошуметь на весь мир? Чтобы вместо нормальной смены вывесок
(впервые, что ли?), до которой дела будет паре тысяч крикунов, взбаламутить
всю страну? И солидные вроде бы люди, первые руководители, а не понимают
того, до чего допирает милицейский майор.
Жаль, что казарменное положение - а то бы взять бутылку, на природу -
и надраться до зеленых чертиков! Правда, ему, командиру, сорваться на пару
часиков можно пока, но куда срываться? Домой, к Таньке, выслушивать
очередные песни про то, что денег нет, порядка нет, жрать нечего, а по
кэйбл опять порнуху крутят? Американский фильм с немецким дубляжем и
финскими субтитрами? Выслушивать и замечать, что она нет-нет и поглядывает
на часы и ужина действительно нет, и в холодильнике пустота, словно всерьез
она здесь уже не живет, а так только, пребывает и только ждет, когда же
наконец он укатит к себе на службу... Или - не так? Прошла уже плохая
полоса, и она только и дожидается его, обрадуется неожиданному
возвращению - неделю не виделись! - и захлопочет на кухне, а он, бросив
амуницию в прихожей, встанет в проходе, загораживая проем, и будет
смотреть, глупо улыбаясь, как Танечка, приплясывая на чудных своих ножках,
собирает ужин ("так, на всякий случай, сготовила на двоих"), а потом на
мгновение прижмет к щеке его тяжелую ладонь и заглянет в глаза...
Три года прожили - а она всегда разная, и ничего с нею неизвестно
наперед; знает Сашка только, что любит ее - всякую, что все другие женщины
просто стерлись, едва появилась Таня. Еще не его, еще
кошка-которая-гуляет-сама по себе, но если понадобилось бы не три месяца
вести "осаду", а тридцать три года топтаться следом, и глотать колкости, и
просить - именно просить, чего Сашка не допускал прежде вовсе, - и это
составило бы лишь малую плату за счастье назвать ее своею женой.
Много раз, просыпаясь по ночам, Рубан смотрел на ее лицо, на тело,
ясно различимые в полутьме, и неслышно шептал: "Моя. Никому не отдам", -
хотя никто, кажется, не собирался всерьез отбирать.
Сашка для себя придумал, почему это: никто же не знает, какое на самом
деле сокровище - Таня. Видят - этого не спрячешь, что красивая, слышат -
если кто рискнёт с нею заговорить, что остра и умна, понимают - глаза-то
есть! - что разбирается в вещах, и не просто "что почем", но никому не дано
знать, как нежна и тонка ее натура, как умеет из ничего почти создавать она
уют и красоту, как изобретательно и вкусно она готовит и как
жгуче-откровенно и страстно может она ласкать...
Конечно, каждый день она проходит сквозь тысячу взглядов, конечно, в
ее блядской студии катятся бесконечные разговоры, в том числе и с такими
умниками! - не ему, менту, чета, кто-то бывал дома, угощался, наверняка,
изведали ее ласки до и - возможно после замужества, но вот все вместе -
принадлежало только ему, Рубану, и пусть только кто рискнет отнять...
Сашка не прикидывал, как именно прибьет он соперника: не представлял
лица, а бой с тенью хорош для спортзала. И вообще, с фантазией у Сашки
перебора не получилось. Сашка не ревновал - с собачьей милицейской жизнью
только попробуй задумайся, что там может отчебучить красавица, когда у тебя
безотлучное ночное дежурство! Бывает, - сослуживцы плакались, - даже дети
не помеха, если уж жена ссучится; а у них с Танькой и детей не получалось.
Это была еще одна мысль, которую следовало немедленно изгонять; Рубан,
покрутив стриженой головой, нацелился пройти в казарму, устроить себе и
ребятам нагрузочку минут на шестьдесят - чтобы спалось без сновидений; уже
и берет прицепил - и тут зажужжал зуммер внутреннего вызова, и с поста у
ворот доложили, что майора просит на выход жена.
Майор почесался - Татьяна знала телефон, а вот адресом этой базы
спецназа вроде никогда не интересовалась, и почему приехала, а не
позвонила? На всякий случай заперев оружие в шкаф, Рубан пошел к воротам.
И в самом деле - Таня!
Как всегда, радостное умиление тронуло душу. Высокая,
празднично-красивая, с копной умело рассыпанных по плечам светлокаштановых
волос... Краем глаза Рубан увидел, как пялится на Таню дежурный, шагнул
вперед, за ворота, к ней - и тогда только заметил, что лицо у Танк
напряженное, а в глазах - беспокойство, даже тревога.
- Что случилось? - спросил Рубан, лихорадочно перебирая варианты.
- Тише, - попросила Таня и натянуто улыбнулась, - ты можешь
отлучиться? На полчаса.
- Могу, - кивнул Рубан, чувствуя, как тяжелеют плечи, - но что
произошло?
- Потом, - сказала Таня и кивнула на ворота, - предупреди своих.
Рубан еще раз удивился - что же такое? - но повернулся к дежурному,
бросил: буду через сорок минут, семейные дела, - и подошел к жене, пытаясь
заглянуть в глаза. Но Таня ушла от прямого взгляда, подхватила его под
руку, молча провела до угла и там только, наедине, поднялась на цыпочки,
ткнулась несколько раз сухими, горячими губами в щеку и шею и попросила
напряженным голосом:
- Наверное, это очень важно... По телефону о таких вещах не говорят. С
тобою хочет срочно встретиться Вадим. Он здесь, рядом. Только никто не
должен знать...
"Зашевелилась братва", - удовлетворенно мелькнуло у Рубана.
А Таня продолжала, почему-то по-прежнему шепотом и напряженно
заглядывая в глаза, с тревогой, чуть ли не безнадежностью и с еще каким-то
оттенком, которого Сашка не мог никак вычислить. Не мог, но все
происходящее было уже настолько необычно и неожиданно, что Рубан внутренне
подобрался и слышал даже больше, чем говорила Таня.
- Я никогда не вмешивалась в твои дела, но сейчас прошу: выслушай и
поверь Вадиму. Я слишком хорошо его знаю, чтобы...
Дальше Рубан какое-то время ничего не слышал. Случайный,
непроизвольно-двусмысленный оборот, сорвавшийся у Тани, будто ударил по
спусковому крючку тайного внутреннего оружия, - вспышка! - и Тень обрела
лицо!
Все мгновенно выстроилось и обрело взаимосвязь: каждый взгляд, каждый
оборванный при его приближении телефонный звонок, каждый "сигнал"
сослуживцев и приятелей, видевших Таню с Вадимом, неожиданный интерес ее к
истории и политике, и совсем внезапные Танины слова о ребенке, когда как
раз, когда по служебному замоту и близости-то никакой у них не было - все!
все! все!
А внешне Рубан слушал и кивал, и только побелевшие костяшки пудовых
кулаков и диковатый взгляд карих глаз могли что-то подсказать, будь Таня
повнимательнее.
Но Таня напряженно думала о чем-то своем и говорила, как машина,
видимо, заранее заученные слова. А выговорив все, что считала необходимым,
вновь вцепилась в рукав камуфлы и потащила Рубана через подъезд, во
внутренний дворик, где дожидался, досаживая очередную сигарету, Вадим.
Сашка проигнорировал - не демонстративно, правда, а вроде и в самом
деле не заметив, протянутую руку (если бы дотронулся - ударил бы сразу, без
единого слова) и, пока Вадим начал разливаться знакомыми словами о
демократическом процессе, конституционном порядке и интересах народа,
сторожко осмотрелся.
Двор - колодец. Три этажа - три окна кухонь. Никого. Поперек двора -
ларек стеклопункта. Выходной, пусто. Вход с параллельной улицы. Не
просматриваемся. Вадима, конечно, все равно кто-то видел, два окурка уже на
земле.
Возможно, и Таню. Хуже. Его же самого - вряд ли. А если и видели
мельком - не запомнят. Форма сглаживает. Если все быстро и без шума - до
завтра не вычислят. А завтра, возможно, будет не до прибитого депутата.
Совсем не до этого. Сейчас, резко - левой в печень, и на полуобороте -
ребром ладони перебить шейные позвонки. А Таня...
Рубан чуть повернул голову и взглянул на жену. Глаза расширены...
Прикушенная губа... Рука у горла, будто воздуха не хватает...
А рыхловатый, лысеющий со лба интеллигент все говорил о гражданском и
человеческом долге, о разуме и совести, об исторической ответственности...
Рубан, чувствуя, как легкая испарина - последний предвестник боя, -
проступает на лбу, повернулся к Тане - быть может, в последний раз увидеть
ее так, всю, рядом, ведь неизбежное и близкое наверняка, увы, разлучит их
навеки и прочел, прочел, что там, в немигающих, застывших, расширенных,
отчаянных зеленых глазах.
Таня знает! И знала пятнадцать минут назад, когда встретила его у
ворот!
Э, нет, не жалость к беспомощным перед его силой и яростью остановила
Рубана, и даже не любовь, всю силу и боль которой еще только предстоит ему
прочувствовать: нет. Изумление.
Ну ладно Вадим, беспечный дурак, как вся эта свободная интеллигенция,
но Таня! Таня! Она-то знает Рубана, и знала заранее, что вычислит он все,
едва свяжет мысленно их двоих, уловит звериным своим нюхом - и сорвется
так, что не будет спасения и возврата.
Знала - и пришла?
Рубан медленно покачал головой с чуть скошенным гладким лбом; еще
подождал - и не ударил, только сказал глухо:
- Ничего у вас не выйдет. Я не предам и чести не уроню. И постарайся
завтра, после восьми, мне на глаза не попадаться.
По-строевому повернулся, только что каблуками не прищелкнул, нырнул в
подъезд и, не останавливаясь, пошел на базу.
Сержант у ворот попытался что-то вякнуть насчет так быстро и такая
женщина; Рубан выматерил пацана люто - чтоб в бабские дела не совался.
Еще кому-то накрутил хвоста по дороге в тренажерный зал. А там, даже
не сбросив камуфлу, прилепился к груше и колошматил ее так, что на шум
сбежалась половина отряда.
Потом утерся ссаженной в кровь рукой, рявкнул на зевак и отправился в
душ.
И там только, подставляя лицо под упругие струи, - чертовы халтурщики,
не могли трубы поглубже закопать, как лето, как вода ссак теплее! -
сообразил Сашка, что проговорился, и пожелал искренне, чтобы Вадим, который
сейчас наверняка ловит тачку - поехать предупредить своих, - нарвался бы на
зверюг, которые, польстясь на его фирмовые шмотки, пристукнут и разденут
где-нибудь на двенадцатом километре.
А потом еще подумал - и понял, что надо сделать, И понял, что
справиться должен только он один.
ГЛАВА 10
Дмитрий Алексеевич Рубан зачерпнул пригоршню снега и приложил ко рту,
слушая, чуть набычась, слова секунданта. Да, так и следовало ожидать.
Болеслав Кодебский, сожалея о случайной фразе, искренне хочет разрешить
печальное недоразумение миром и готов принести все необходимые извинения
вельмишановному полковнику, чьим доблестным служением Отечеству и царю он
искренне восхищается и отнюдь не намеревался как-либо оскорбить.
Дмитрий Алексеевич заранее, с вечера знал - ротмистр попытается уйти
от дуэли. Не из трусости - какая тут трусость, отказаться от боя с мирным
помещиком на склоне лет, тем более, что причинную фразу обронил Кодебский и
в самом деле случайно.
И если Рубан примет извинения, ни один роток не обронит ни слова
осуждения: разве обязательно отцу семейства драться с ловким и на тридцать
лет моложе себя гусаром! - да еще известным задирой, всего-то из-за пьяной
шуточки, которую кроме них двоих и не расслышал никто!
Действительно, когда в доме у Кобцевичей судьба столкнула его с бравым
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг