будет унижаться, будет молиться, чтоб только удалось ей откупиться своим
телом от разоблачения... потому что Рубан вряд ли простит, и уж тем более -
Вадиму.
И хотел, горел Кобцевич желанием смять, покорить, подчинить ее; вот
только, понимая это, еще чуточку слукавил, подсказал себе: только затем,
чтобы сполна рассчитаться с Рубаном...
И тут отбросил отговорку, костыль: аз есмь - и ужаснулся наготе своей.
И нечто непреодолимое восстановилось в душе - и Кобцевич понял, что
совершит дальше.
Набрал седьмую цифру. Гудок. Ответила Таня. Дмитрий не стал
представляться - знал, что все равно безошибочно узнает по голосу, - а
назвал ее по имени и попросил к трубке Вадима.
Таня молчала секунд пять; почти все, что хотел, Кобцевич получил в эти
секунды, представляя, как разгорается ужас в зеленых, широко расставленных
глазах, как сходит румянец со щек, с шеи, с распахнутой груди. Получил - и
сказал мягко, как любимому ребенку:
- Не бойся. Это по делу.
И Вадиму сказал со спокойствием сделавшего выбор человека:
- Вадик, у меня серьезный разговор. И совсем неличный. Спускайтесь. Я
у подъезда, с машиной.
Пока они собирались, Кобцевич, со странной самоиронией, подумал, что
судьба выкинула резкую альтернативу - или служебное предательство, но если
все пройдет гладко - избавление тысяч, миллионов от ненужных страданий, или
же - Танька, ее долгожданная покорность и сполна расплата с Сашкой Рубаном,
другом-врагом.
А может быть, в конечном итоге не получится ничего хорошего...
На шестой минуте они вышли на крыльцо.
Кобцевич уже подогнал "Ниву" к подъезду и распахнул дверцу. Не давая
сказать ни слова, бросил Татьяне, проскользнувшей на заднее сидение:
- Подброшу к дому. Ты не видела меня, я - тебя.
А Вадиму просто кивнул: все, мол, в порядке.
И - рванул машину, так что снежные струи выметнулись из-под шипованной
резины.
Еще шесть минут гонки, рисковой и азартной - и они возле ментовской
башни. Перехватил все еще тревожный, ошалелый взгляд зеленых глаз из-под
меховой шапки - и даже удержался от повторного напоминания. Только бросил:
"Счастливо" - и, едва сопящий Вадик забрался в машину и захлопнул дверцу,
круто развернулся и погнал к его дому.
Но, не доехав с полверсты, выбрал пятачок у сквера, затормозил и вышел
из машины, жестом показав Вадиму, чтобы тот шел следом.
- Послушай, Дима, я хочу тебе объяснить...
- Потом. Слушай сюда. У нас пятнадцать минут. К этой информации
отнесись на полном серьезе, и учти - времени осталось всего три дня.
Источник, естественно, анонимный, ссылаться нельзя. Но - совершенно точно.
Будут проведены три одновременные операции...
Прохожих на этой стороне сквера почти не было, да и пройдет кто - что
увидит? Разговаривают двое мужиков, лиц в полутьме не разглядеть; один
курит, жадно затягиваясь, второй - нет, и даже почти не жестикулирует.
Куртки, шапки - люди как люди...
- Понял? - наконец закончил Кобцевич. Вадим кивнул; потом переспросил:
- А что, если прибалты все же поднимут свою нацгвардию?
- Надо отговорить. Будет больше крови, а результат - когда бы не хуже.
Наших - не удержат, не тот класс, а спровоцируют... Нет, военное решение не
просматривается. Только - политический и газетный крик, гражданское
неповиновение, ну я все это уже говорил, у вас научился. Заодно и проверим,
стоит ли ваша демуха чего, или очередное словоговорение. Будем считать: вас
предупредили. А кто предупрежден - тот вооружен. И дай вам Бог, чтобы
оружия хватило.
Не прощаясь, подошел к машине, распахнул дверцу, собираясь уехать, и
задержался только, чтобы посоветовать Вадиму:
- Постарайтесь обходиться без телефонов. По логике, они уже на
прослушивании. Лучше - нарочные. И к прибалтам - тем более. Сам слетай.
Кобцевич захлопнул дверцу и запустил мотор. Подал назад - и чуть не
сшиб Вадима, спешащего к машине.
- Что еще? - рыкнул Кобцевич.
- Да ты мне слова не даешь сказать. А это важно. Ты в Ленинград не
собираешься?
- Не исключено.
- Зайди обязательно в Эрмитаж. Там кое-где реставрация, но тебя-то
пустят.
- И все? Чуть под колесо не вскочил!
- Да подожди ты! Портрет Кобцевича, своего прадеда, видел?
- Нет. Погоди, а ты откуда про предков моих знаешь?
- Не вопрос. Я историк. Посмотри обязательно, где галерея портретов
героев Отечественной войны. Сразу поймешь...
- Что, похож?
- Да. Только не на тебя. Ты - по материнской линии внешне пошел. Но
Александра Николаевича ты сразу узнаешь.
- Там подпись?
- Ты видишь это лицо каждую неделю. Твой друг. Крестный Лешки. Танин
муж. Александр Рубан.
Сказал - и ушел, наискосок через темный скверик.
Дмитрий повернул ключ зажигания, сдал назад, резко вывернул руль и
погнал, все ускоряя ход послушной машины, по улице. Куда, собственно,
гнал - не смог бы сказать, просто пролетал одни перекрестки и сворачивал на
других; наверное, Кобцевич удивился бы, заметь, что машина кружит и кружит
по одному и тому же маршруту...
Озарение... Да, как пробой тайного барьера в сознании.
Дмитрий действительно не видел эрмитажного портрета, и о существовании
даже как-то постарался забыть еще в детстве, когда мать пересказывала
семейную историю. Не нужно все это было, генералы, графы, не вязалось это
все с тою же мамой вдалбливаемым принципом не высовываться, не нарушать
принципы коллективизма.
Но другой, фотопортрет священника - деда, видел. Даже несколько
семейных фотографий, желтоватых картонок с овальным тиснением - знаком
нежинского фотоателье "Атлас". И лицо деда, не только пожилого, уже явно
беззубого благообразного старца с просторной поповской бородой - запомнил;
и его же - молодого семинариста со скошенным лбом, крепким подбородком и
тонким, с легкой горбинкой, носом. Запомнил - только запряталось это все в
беспросветные глуби подсознания, но, видимо, все же просачивалось нечто
наружу, заставляя по-особому отнестись к Саше Рубану. Брату. Еще без
доказательств - но Дмитрий уже знал: брату.
И ни что другое, как эта догадка, не оформясь еще, определила полчаса
назад выбор, нет, просто заставила откупиться от жены брата - Делом.
Возможно, Кобцевич просто должен был совершить нечто - и, не смолчав,
заставив телефонным звонком страдать Таню, противодействием скрылся за
инструктаж Вадима. Неужто равные меры?
Часы - еще пятнадцать минут. Кобцевич миновал еще два перекрестка и,
повинуясь незримому автопилоту, свернул направо. Потом - еще раз, уже зная
цель.
У церкви - первого попавшегося открытого храма, Кобцевичу сейчас было
сугубо не до конфессионных проблем, - он загнал "Ниву" передними колесами
на заснеженный тротуар, запер дверцу и, не обращая внимания на колючий
ветер, вошел в полуприкрытую дверь.
Людно, Кобцевич прошел в боковой притвор и остановился перед скромными
иконами каких-то угодников. Видел ли он - их? Вряд ли; может быть, чисто
автоматически прочел, сложил из славянской вязи, что это - Козьма и Дамиан,
а может, и нет. По каменному лицу вдруг потекли слезы; комкая в руках
теплую баранью шапку, майор госбезопасности, командир отряда
спецназначения, образцовый офицер и мастер военного дела, отличный семьянин
и авторитетный командир шептал, обращаясь к Господу, в которого не верил и
не смог никогда поверить:
- Благодарю, что не дал погубить невинную женщину. Благодарю, что
вернул мне жену и сына. И если Замысел Твой в том, чтобы не сила оружия, а
сила Слова и Закона установилась на этой земле, я послужил и буду служить
Твоему Замыслу.
И прости меня, что слышал я слишком много разных правд, чтобы поверить
в единственность Правды Твоей; прости, что не могу поверить, что пастухи и
плотники, и мытари в бедной стране на краю пустыни открыли истину о Тебе;
не могу поверить, ибо и образ Твой, и замыслы, и деяния Твои выше и
непостижимее всего сказанного во славу и хулу Тебе.
Я не могу и не стану мудрствовать, но если Ты - мера добра и зла,
которая открылась мне сейчас, - то мере Твоей, делу Твоему я буду
следовать...
Незнакомое сердцебиение все ближе и горячее подступало к горлу,
Кобцевич поднял мокрые глаза - и увидел вместо пресных ликов Козьмы и
Дамиана огромный, разумный и ненавидящий глаз чешуйчатого чудовища.
Неизмеримый, тоскливо-холодный ужас окаменил тело, намертво сковал
тренированные мышцы. Ноги подкосились, и вдруг все тело сделалось мягким -
мягкая телесная оболочка Дмитрия Кобцевича отклонилась и, опрокинув шандал,
сползла на гранитный пол.
Глаза оставались открытыми, но Дмитрий не видел ни богомолок, ни
служек, хлопочущих возле него. Только - двух крылатых и безликих, вовсе не
в белых и не в лучезарных одеждах. Один закрыл его от леденящего взгляда
чудовища, а другой положил руку на грудь безбожника и сказал.
- Ты вернешься. Круг не замкнут. Вернись и помни молитву свою. Да
пребудет с тобою...
На двенадцатой минуте со времени парковки у церкви майор Кобцевич,
двумя аккуратными движениями утерев щеки, поблагодарил перепуганных
прихожан и поднялся.
Сердце щемит, но двигаться можно.
Кобцевич взял свою шапку, подобранную бледным, как парафиновая
свечечка, мальчиком, отказался от помощи и осторожно вышел.
Ветер крепчал; начиналась поземка. Сердце болело уже меньше, и
Кобцевич понял: доедет.
Часы: через три минуты надо быть либо дома, либо в дежурке.
До дома еще можно успеть.
А там вызвать скорую - ничего не найдут, наверное, но вопросы
снимутся.
"Нива" аккуратно развернулась и, растягивая шлейф снежной пыли,
скрылась в темноте.
ГЛАВА 8
Он появился - и это было как чудо или сон.
Он появился у крыльца, хотя этого просто не могло произойти. Перед
грозой она сама проследила, чтобы заперли ворота; никто из дворни не
выбегал на стук, да и стука то никакого не было, и ворота оставались
заперты (сама проверила) - и все же он появился, на прекрасном гнедом коне,
прямо у крыльца.
Он еще только поднимался, чуть прихрамывая, по ступеням (мокрый картуз
и нагайка в руке, волосы при каждой вспышке отсвечивают, выблескивают
золотом и серебром), а она уже потянулась навстречу.
Немолод и не картинно красив, но осанка сильного человека, быстрые и
уверенные движения военного.
И глаза - без насмешки и фальши, и в них - доброта и тайна. Голос
глуховатый, чуть надсаженный, но от него на душе становится спокойно.
Пока обменивались приветствиями, он смотрел радостно и жадно; а Мари
ни за что не могла поверить, что за этим - просто мужское влечение, что
это - просто мужская жадность. Что-то большее, охватывающее все ее
существо, казалось Мари, что помнит - именно так смотрел на нее отец, на
маленькую дочку, после трехлетней разлуки... Но лишь кажется и лишь
однажды. Сейчас, уже годы подряд, отцовский взгляд - иной. Да, впрочем, и
раньше. Капитан Криницкий, пока не стал калекой и вдовцом, предпочитал жить
где угодно, только не дома, благо - служба к сему располагала. А
вынужденный поселиться в имении, просто тяготился дочерью. Возможно,
напоминала нелюбимую жену, возможно - никак не мог примириться, что
неисполненные долги отца и хозяина дома уже не сможет никогда исполнить, и
обращал гнев и раздражение именно на Мари, перед которой виноват всего
более.
Жизнь под одной крышей - с ощущением, что Криницкий оказался... не
настоящим, не тем, кого Мари вымечтала одинокими вечерами.
Этот же крепкий, ладный, седоусый господин, который отрекомендовался
полковником и кавалером, вызвал ощущение, что вот оно, настоящее.
Бог лишил ее матери, не рано, но на пороге зрелости, когда, быть
может, добрая и умная мать нужнее всего.
Бог долго оставлял ее без отца - по пальцам можно пересчитать приезды
громогласного и, как сейчас понимает
Мари, всегда навеселе офицера.
Но не оставил Бог, прислал всадника во громе и молнии, и как знать, не
в тот ли самый вечер, когда жизнь всего сильнее показалась страшной и
бессмысленной, как затягивание смертельной болезни, когда конец отчетлив и
неотвратим?
"Настоящий... настоящий... настоящий", - подсказывало сердце Мари,
когда она, сколь допускали приличия, вслушивалась в вечернюю беседу старых
вояк, когда отвечала на слова и взгляды, обращенные к ней, - и особенно
утром, когда они встретились у беседки.
Уже именно так, с ощущением, что этот человек пробыл рядом всю жизнь и
ему можно доверяться даже в собственных слабостях и сомнениях, Мари
попросила Дмитрия Алексеевича сопроводить ее к Макашову; она знала, что
дело - унизительное и скорее всего бесполезное, и не барышне встревать в
помещичьи тяжбы, но что делать, если она одна, кругом одна, и это - долг и
перед отцом, и перед общиной? Мари, неплохо для уезда воспитанная, переняла
у матери, много лет в одиночку ведшей поместья, умение ладить с общиной и
совершенное непочтение к тому, что соседки-подружки называли "бонтон".
Но несоблюдение мелких требований этикета, даже объясняемое волнением,
может обернуться последствиями.
Мари, настроясь на спор с Макашовым, даже не успела представить как
положено Дмитрия Алексеевича (Боже, для нее самой уже совершенно очевидно,
что это - Рубан, полковник и кавалер, Дмитрий Алексеевич) и опомнилась
тогда только, когда запела страшная Рубановская сабля...
Нет, Мари не успела испугаться - разве что когда поняла, что Дмитрий
Алексеевич сейчас зарежет камергера и не миновать беды; а когда все
кончилось благополучно, вдруг впервые в маленькой самостоятельной судьбе
поняла, какое это счастье - когда рядом сильный и добрый человек, и
сказала, подавляя желание поцеловать руку, лежащую поверх ее собственной:
- Я всю жизнь мечтала о таком отце.
И услышала ответ, который не испугал и не смутил, но удивил ее.
Скоро все слова были сказаны, благословение от счастливого Криницкого
получено, свадьба назначена.
Забавно и приятно было готовиться, шептаться с подружками, выписывать
модисток; забавно и приятно, и все же не совсем всерьез, с каким-то смутным
ощущением, что просто предстоит переезд из дома отца родного в дом к отцу
настоящему.
Венчались в Криничках: храм Пресвятой Богородицы ни до, ни позже не
переживал такого наплыва блестящих гостей. Шляхта собралась со всей
округи - поместное и служивое дворянство, радующееся возможности разбавить
летние вакации приятным событием. Конечно же, офицеры, в том числе от
гвардии, и гусары, даже духовенство из ближних церквей и обителей, тешащее
один из самых простительных людских грехов - любопытство.
Рубан, в полковничьем мундире со всеми регалиями, с подвитыми
височками и тщательно выстриженной сединой в овсяных усах, казался моложе и
привлекательнее; как знать, может быть, и затрепетала бы в сердце юной
невесты женская жилка...
Но рядом шел, в ослепительном генеральском мундире, двадцятипятилетний
красавец граф Александр Николаевич Кобцевич, герой с осанкой истинного
вельможи.
Шел и держался в строгом соответствии с церемонией и обычаями, и ни в
едином жесте самый проницательный наблюдатель (а смотрели зорко, провинция
на глаз остра) не смог уловить ничего, что бросило бы тень на дружбу Рубана
и Кобцевича, дружбу, скрепленную кровью.
Но есть нечто, доступное прочувствовать только двоим, когда руки их
соприкасаются, то, что можно прочесть в глазах, когда встречаются взгляды.
Смолчала провинция; и только Мари догадалась, не хотела - но поняла,
почему через три дня после Рубановского венчания граф решительно собрался в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг