инфаркт опять сделался микроскопическим и совсем не помехой службе.
"Нива" выкатилась за ворота и резво двинулась к трассе. День как день;
и если не знать, что впереди, что предстоит - можно сказать, что утро
хорошее.
Но с вечера объявился Вадим; потом, по нарастающей, прилетело восемь
радиограмм, и наконец руководство зашевелилось...
Кобцевич внимательно, профессионально просматривал дорогу. Амбар на
пригорке, где можно устроить засаду, пуст. Контролька, самим Дмитрием
подготовленная полоса обочины, чиста. Дальше, в ста метрах, за слепым левым
поворотом - ничего. И ни одна машина не съезжала с дороги.
Кобцевич прибавил газ - и тут же сбросил ногу с педали. Сразу за
шлагбаумом, перегораживая выезд на трассу, стоял "КАМаз" с громадным
полуприцепом - "Алкой". Дверца кабины открыта, и там - фигура... в камуфле
и омоновском берете...
Кобцевич притормозил у самого шлагбаума и вышел. Дверцу, правда, не
захлопнул и ключ из замка зажигания не вынул.
Автомат - под рукой.
Солнце било в глаза, и Кобцевич не сразу опознал омонов-ца. И узнал,
только когда Саша Рубан окликнул:
- Привет, Димон. Тебе что, в город надо?
- Не только мне, - сказал Дмитрий и, поднырнув под шлагбаум, протянул
руку, - там все керивництво выезжает.
- А это пусть выкусят, - отпарировал Рубан и выплюнул травинку, -
отъездились. Не выпущу.
- Ты, что ли? - поинтересовался Кобцевич и даже заглянул через
Рубановское плечо в пустую кабину. - Там с ними три десятка моих орлов.
Коцнут - мявкнуть не успеешь.
- Не так сразу. И вот верблюда этого, - Рубан указал большим пальцем
за спину, - без трактора не стянешь. Я заклиню. Сикстен тоне, не лялечки.
Пока меня, кусачего, уложите и трактор найдете - моя команда нагрянет.
Тоже - в скорлупах, - и Саша пощелкал пальцем со ссажеными костяшками по
кобцевичевскому бронежилету.
- А что ж ты их сразу не привез? - поинтересовался Дмитрий.
- Успеют. Указивку выполнять надо. А я подстраховался - вдруг к вам
вчера Вадим нагрянул, растормошил.
- Кино, - констатировал Дмитрий и даже шапочку сдвинул на затылок, -
два брата по разные стороны шлагбаума.
- А, - кивнул Рубан, - Вадик и тебе успел баечки напеть. - И сжал, так
что костяшки побелели, кулаки. - Ты его, скотину, больше слушай. Танька моя
уши развесила... Языком он ля-ля умеет, а сам чужих баб трахает. Ничего,
кончится эта петрушка - я ему роги начищу.
- Насчет подстраховать - это ты серьезно? - спросил, хмурясь,
Кобцевич.
- Аякже.
- Подстрелят ведь.
- Служба. И не так просто.
- Ладно, - еще раз сказал Кобцевич и повернулся к своей "Ниве",
мельком взглянул на часы, - поеду, доложу ситуацию. Но если что - не
обижайся.
- Нам, ментам, пополам. Канай. А я "верблюда" стреножу...
Кобцевич двинулся - будто уходить: - и в то же мгновение вывернулся
каратэшным пируэтом, целя тяжелым каблуком в Рубановский подбородок.
Но удар пришелся в блок, и хотя Рубана отбросило к кабине "КАМаза", он
устоял на ногах, а долей секунды спустя резко пнул Кобцевича в ребра.
Это был бы решающий удар - на выдохе, в момент падения, - но
бронежилет лязгнул титановыми пластинами, принял удар, и Дмитрий,
перевернувшись через голову, вскочил в стойку.
Автомат остался на земле - чуть ближе к Рубану, пожалуй.
- Брат, говоришь? - процедил Рубан, нехорошо щурясь,
- Давно я хотел вас, гэбуху долбаную, почистить.
Нет, не дотянуться до автомата - ни одному.
Кобцевич расслабился, встал, как дембель перед черпаком, и
примирительно улыбнулся:
- Хватит. Проверились - и будет. Слава Богу, мальчики мы большенькие.
Хочешь здесь под пулями потанцевать - танцуй. Твоя служба, твое право.
Только ствол я заберу. Чтобы без дураков - сними рожок и брось пустой. Я
отойду.
И он действительно отошел на шаг, угадывая по звуку моторов, да и по
лицу Рубана, что из-за леса вынырнули два "уазика", и ребята сейчас, оценив
ситуацию, тормознут не доезжая шлагбаума и выскочат, с автоматами, на
помощь командиру. И Сашка не успеет самого главного сейчас - обездвижить
тяжеленный "КАМаз" и задержать колонну до подхода омоновских сил.
- Сволочь! - крикнул в ярости Рубан, считающий так же и с тою же
скоростью. - Думаешь, переиграл, гэбуха?!
- И, накрыв в полуполете автомат, перекатился и с трех шагов хлестнул
огненной струей по груди Кобцевича.
Четыре пули - четыре тяжких, перешибающих дыхание, но не смертельных
удара в бронежилет. А пятая пуля раздвинула пластины у левого плеча и
горячо ввинтилась в плоть.
Кобцевич еще стоял, превозмогая боль и удивление, когда из-за спины
его, от машин, часто затараторили автоматные очереди, и по металлу
камазовской кабины, по борту "Алки", по асфальту и щебню дороги загремели
пули.
Сашка, дико оскалясь, перекатился к переднему скату, но выстрелить не
успел. Кобцевич прыгнул, целой правой рукой пригнул Сашкину шею и,
прикрывая спиной, как щитом, Рубана от автоматного огня, закричал:
- Не стрелять! Не стрелять!
Рубан дернулся раз, еще раз, но затем то ли понял, что ничего уже не
успеть, то ли достала настоящая боль (две пули попали в ногу), но затих.
Секундой позже забухали тяжелые ботинки, ребята авангарда растащили
братьев. К Дмитрию бросился старлей, афганец, с индпакетом (кровь уже
хлестала прилично); Рубана обезоружили, оттащили от машины и заставили
лежать под автоматным прицелом.
Старлей перевязывал умело, а Василь, второй зам, протягивал фляжку.
Кобцевич отхлебнул, потом - еще, чувствуя даже сквозь боль, как теплый
коньяк прокатывается по телу, потом вернул флягу и, как мог твердо,
сообщил:
- Мы тут по личным делам поцапались с майором, но стрельба -
случайная. Не фиксировать. "КАМаз" отогнать на обочину, поднять шлагбаум -
и провести колонну. Старший - ты.
Афганец закончил бинтовать, приделал перевязь.
Дмитрий сел, покрутил головой (уже бамкали далекие бронзовые
молоточки, отзванивая потерю крови) и распорядился:
- Перевяжите майора. Прости, Александр Григорьевич - стреляют, как
сапожники, чуть не поубивали...
Когда, спустя семь с половиной минут, из-за лесочка вымахнула колонна
легковушек и автобусов, "КАМаз" стоял в полусотне метров от перекрестка,
шлагбаум будто и не закрывался, и "нива" с мигалкой стояла на трассе,
осаживая негустой поток "жигулят" и "москвичей" дачников, возвращающихся в
город.
За рулем "нивы" сидел и помахивал из открытого окна жезлом прапорщик
Москаленков, регулировал движение и все раздумывал - сразу сказать или
потом отразить в рапорте, что открыл огонь на поражение, не дожидаясь
команды; а на заднем сидении, поневоле касаясь друг друга, сидели два
бывших майора, два раненых профессионала, два брата, и каждый считал
правильными только свои поступки.
Колонна выкатилась на шоссе и понеслась к Москве. "Нива" развернулась
и пристроилась сзади: до окружной - всем по пути, а там - в госпиталь.
Спустя пару минут Рубан сказал, умащивая поудобнее раненую ногу:
- Твоя взяла, гэбуха. Кобцевич ответил вяло:
- Заткнись, мент, - и хотел продолжить, сказать, что не взяла ничья,
просто событиям дано разворачиваться своим чередом, и не их ума дело
подводить итоги и выискивать смысл. Но не стал напрягаться, тем более при
прапорщике, а откинулся на сидение и спокойно стал вслушиваться в перестук
бронзовых молоточков по хрустальной наковальне...
- Что - кровь...
- Что - род...
- Что - Бог...
- Что - долг...
- Кто - брат...
- Кто - враг...
- Кто - прав...
- Где - век...
- Где - рок...
- Чей род...
- Чей брат...
Потом была операционная, палата, солнце, и снова ночь, и снова пришли
двое, но уже с другими лицами, и объясняли, объясняли равносущность
намерений и действий, вероятностей и реальностей в поляризованном мире
противоборствующих сил, и Дмитрий все хотел их узнать и расспросить...
ЭПИЛОГ
Саша Рубан поднялся в лифте и подошел, чуть прихрамывая, к двери.
Звонить не стал - увидит в глазок и не откроет, - а достал заготовленный
дубликат ключа, негромко щелкнул замком и вошел в квартиру...
В Москве затеряться можно - если очень постараться. Татьяна
постаралась, как смогла, но оказалось - не очень.
Ко времени выхода Рубана из госпиталя она выехала из квартиры, ушла,
не оставив координат, из студии и, кажется, отменила или сверхплотно
законспирировала встречи с Вадимом. Но Машке Кобцевич позванивала - откуда,
собственно, Рубан и узнал, что Танька осталась в Москве.
Но Машка - известная партизанка, ни за что на адрес не расколется. А
со временем на поиски и с деньгами у Саши стало туговато.
После двух месяцев в госпитале и еще одного - под следствием ему,
самодуру, беспредельнику, разгильдяю и угонщику "камазов" с колхозной
картошкой места в очищающихся рядах не нашлось.
В рэкетиры сам не пошел - побрезговал.
Устроился водителем-охранником к банкиру, тоже, слава Богу, хохлу и
тоже некурящему.
Платил Тимофеич хорошо, вроде даже слишком, но, во-первых, резко
похолодало к бывшим праздникам, а ныне поминкам, и пришлось прикупить
одежку, в комисах же шмотки стоили столько, что Рубан поначалу даже
переспрашивал, и сшито почти все оказалось на недомерков. Хорошо, хоть с
обувкой проблем не встало - обеспечило родное покойное МВД на пять зим
вперед. Во-вторых, неважнецки стало со жратвой, впроголодь же не
поработаешь - приходилось тратиться.
Водил Рубан шефову "девятку" аккуратно, вылизывал в охотку, и за две
недели выучил шефов график назубок. Понял, когда просить и делать "окна",
когда - от зари до зари, от темна до темна, - и тогда только всерьез
принялся за поиски.
Сначала прокатился по адресам подружек. Пусто. Потом дней десять "пас"
Вадима, но на Таню так и не вышел. Прибивать же самого Вадима перехотелось.
В самом ли что-то изменилось, Вадим ли стал другим? Гуляет с пацанятами,
как примерный папаша, и ни дружков, ни девочек... А на лице -
растерянность, будто у ежика при встрече с обувной щеткой.
Страна разваливалась, придурки всех мастей митинговали, жратва теряла
всякое название - просто еда, и только, а Саша, не отчаиваясь разве только
от хохляцкого своего упрямства, высматривал и высматривал Таню в громадной,
все еще многолюдной, поганеющей Москве.
Потом, когда уже и Союз гавкнулся, а за рубль и поздороваться стало
можно не co всяким, Рубан хлопнул себя по лбу: женщине легче поменять
семью, работу, подруг и любовника, чем косметичку, парикмахершу и портниху.
Память не подвела; догадка - тоже. На третий день, у косметического,
засек ее и провел - погрузневшую, родную. На пятый - знал точно: не
случайный адрес, живет там - и живет одна.
Еще три дня - у Тимофеича запарка, даже с лица сник, работает,
конечно, на себя, но по шестнадцать же часов подряд! Рубан завел в машине
термосок литра на два, китайский, и скармливал шефу розовое, домодельное,
на Тишинке купленное сало с горячим чаем.
Но ключи за эти дни подобрал и, зная, когда Тане положено вынырнуть из
метро, побывал в квартире.
Походил в носочках по линолеуму, потрогал ее разбросанное кое-как
барахлишко - и назад, к шефу; успел минута в минуту, хотя и заносило
дважды. Дороги паршивые.
Еще два дня - круговерть. А теперь - отгул. На целых трое суток! С
утра было решил елочку прикупить, потом понял: какая там к черту
елочка-палочка! Собрался, сунул за полушубок флакон - и на троллейбус.
Пересел, выскочил, прошел дворами, постоял у окон, высматривая свет и
движение, и влетел в дом.
В прихожей осторожно, беззвучно прикрыл за собой дверь, вдохнул тепло,
запах, музыку - и вдруг понял, что ни шагу больше сделать не может.
Уселся на скамеечку для обуви и сидел неподвижно, пока из комнаты не
появилась Таня и, охнув, не уселась тяжело на первую попавшуюся табуретку.
А тогда сказал совсем не то, что собирался, что повторял уже много
дней.
Сказал тихо:
- Слышишь, маленькая, этой Москвы и этой демократии - хватит. У меня
мама в Чернигове, старенькая совсем. Поехали домой!
OCR BiblioNet http://book.pp.ru
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг