Юрий Иваниченко
В краю родном, в земле чужой
ПРОЛОГ
- Потерпи. Сейчас будет больно, - сказал хирург.
И стало больно.
Дмитрий Кобцевич застонал и заскрипел зубами, а потом - как диафрагму
перед глазами свели, - операционная потемнела и пропала. Боль - тоже. И в
темном пространстве...
... И в темном пространстве высветилось два силуэта, а затем фигуры
подступили ближе, и у того, который коснулся плеча, оказалось лицо Вадима.
И голос - тоже, вот только заговорил он с совершенно неожиданной сварливой
интонацией.
- Ну что, доволен? Замкнул круг? "Что еще за круг?" - подумал
Кобцевич.
- "Что за круг, что за круг", - передразнил псевдо-Вадим, - тот самый.
От Случанки до Яузы.
"Ничего не понимаю", - с горечью подумал Дмитрий и даже, кажется,
вслух попросил:
- Не розумем, проше пана. Hex пан пояснить...
- Ага, - обрадованно сказал псевдо-Вадим, - польский вспомнил.
Второй же силуэт в это время подвинулся поближе:
- А прадеда своего вспомнить не желаешь? Или подставу вместо него?
И тут второй наклонился, так что скрипнули ремни, на красивом мундире,
и на Дмитрия глянуло его собственное лицо, только молодое и с тоненькими
усиками; и вот псевдо-Дмитрий выпрямился, отодвинулся, но Кобцевич успел
увидеть на его шее, между воротом доломана и ухом, глубокий открытый
бескровный разрез.
- Вы умники, - продолжал сварливо псевдо-Вадим, - и в Бога не верите,
и Божий Замысел по-своему перетолковываете. А что выходит? Ну, замкнул ты
малый круг, от спасения до спасения, а того ли ты спас? И от чего? По
Замыслу ли ты поступил? Свой узел ты распутал, а сколько чужих завязал?
Сколько судеб исковеркал?
Псевдо-Дмитрий вдруг сказал, - польской скороговоркой, но почему-то
Кобцевичу все стало совершенно понятно:
- Пусть живет. Сам еще увидит, под чьи знамена становиться, и что из
благих намерений получается. Достаточно, что теперь от нижних он отпал. А
что простится- то не нам судить...
... Тайная диафрагма распахнулась, и стало светло и больно.
Тяжелое августовское солнце клонилось к закату, где-то далеко гудело и
звякало, и Кобцевич вдруг подумал, облизывая запекшиеся губы, что год уже
не смотрел - долго и внимательно, - на небо.
ГЛАВА 1
Дима Кобцевич не считался великим физиогномистом, но средним - вполне.
Погоны обязывали. Точнее - наоборот. Если не умеешь наблюдать, вычислять
движения мысли, сравнивать, анализировать - никакой из тебя не оперативник,
и не видать тебе карьеры. Конечно, если ты не потомственный персональный
пенсионер, и тебя не толкает всю жизнь сильная лапа - до тех пор, пока сам
уже не сможешь толкать, подбирать себе эстафету, сменщиков, верных людей,
верных уже оттого, что знают: сами по себе ни шиша не стоят. Короче, если
ты не на эскалаторе, а на лестнице. Шаткой и обязательно короткой, не до
верху, стремянке.
Так вот, если тебе приходится работать, справляться, вытягивать, то
непременно выучишься. Или - вылетишь по профнепригодности, завалив первые
же полдюжины дел, из которых, ей же право, не все никчемушные и постыдные.
То, что у первенца чужое лицо, само по себе не очень тревожило. Мало
ли! Хотя Дмитрий был, что называется, две капли воды со своим отцом, а тот
уверял, что, по воспоминаниям, похож на деда. И Машка вписывалась, как
желудь в кучу желудей, в обширный род Гладышевых. Но и что с того, вроде
бы? Непохожесть Лешки не требовала объяснений. Генетика, говорят, штука
тонкая. Почему бы не высветиться в пятом или шестом поколении теням
курляндских баронов или грузинских лжекнязей, блуждающим по закоулкам
семейных преданий? Все так.
Но слишком близко, меньше чем в одной автобусной остановке, в
километре, что для Москвы и вовсе не расстояние, в такой же бетонной башне
в двумя лифтами на подъезд обретается друг сердечный, собутыльник, сукин
сын и селфмейдмен Сашка Рубан. И часто - насколько позволяет служба - со
своей Танькой, змеюкой, бывает в доме. Но только с нею ли? И всегда ли
официально?
Пацанчик, Лешка, еще не ходил, только гукал, гарцевал по своему
манежику и швырялся погремушками, когда Дмитрий впервые заметил...
Нет, не так все было.
Не заметил. Не почувствовал. Совсем другое.
В сознании, прочной кладке стереотипных мыслей и отработанных
логических сентенций и приемов, вдруг вызмеилась, мгновенно прорубилась
трещина.
Кладка раздалась - бездна и темная равнина, залитая ослепительным
светом: и в его тревожной зыби - стремительные темные создания, похожие и
непохожие на все виденное прежде. Как неведомые ящеры, залитые темным, но
прозрачным стеклом и освещенные неведомым и невидимым светом. Движение
здесь особенное, но есть совершенно узнаваемое - может, и главное:
медленный, тусклоострый маятник, долгим и отчетливым махом приносящий и
меняющий некую общую и все новую и новую упорядоченность в расположение сил
и устремлений.
Да, сил и устремлений, видимых, постигаемых, как самостоятельные
сущности.
И там, где маятник рассек, на свежем срезе выпятились три
антропоморфные фигуры, три образа (МЫ, ТРОЕ), прежнее отринув бытие, и
маятниковое рассечение означало отделение юной сущности от неузнаваемого
истока и переход к Дмитрию. Кобцевич не узнал - он просто знал: третий - он
сам. И принимает он юное создание (это еще не свершенное, но неизбежно
выстроенное новым, послемаятниковым раскладом) на дозревание, на
выращивание, на воспитание...
А дальше - возможно, впрочем, изнутри этого темно-густого
остекленения, вспучилось и заворочалось, и словно не зримый, но
непрозрачный кокон лопнул - открылось Нечто гороподобное, в сетчатой
негладкой броне, уходящее в глубины пространства - и вдруг Кобцевич
разглядел, а затем видел только это, множество глаз, ни на что не похожих,
пустых, жадных и разумных глаз.
Трещина так же внезапно и быстро срослась - как "молнию" задернули; а
пацаненок, Лешка, вдруг в этот самый момент перестал гукать в углу манежа,
потянулся маленьким тельцем, а затем с особенной младенческой
осмысленностью уцепился за них обоих, Кобцевича и Рубана.
А в следующий миг все это стало совершенно обычным, знакомым и
показалось чуть ли не единственно возможным: деревянный светлый детский
манежик, на нем байковая пеленка с рисунком мелкими глупыми котятами в
опрокинутом зонтике, столик с детской посудой и нижегородским кассетником,
неуютные кресла, шторы, книжные полки, диван со скучной обивкой, трельяж с
сорока сороками баночек и тюбиков, лакированный гардероб времен зрелого
соцреализма. Стерся, казалось, и след трещины, а в сознании прошла
короткая, но победоносная война, и в результате не сформировались решающие
слова, не вылились формулировки. Лешка остался Лешкой, Александр - Сашей
Рубаном, своим парнем, даром что ментом, настоящим казаком.
И когда перебрались на лоджию - Кобцевич курил, - о трещине в сознании
даже памяти, вроде, не осталось. А следовательно не включалось
профессиональное умение, не перехватывал Дмитрий взгляды и реплики Машки,
Рубана и его красивой змеюки Татьяны. Вычистилось внутреннее, осадок в
сознании, - может быть, потому, что над Москвой догорал самый теплый день
июня девяностого, и свободно выгнутая в полусотне метров река застыла,
зеркально-золотая, и сладко гукал в комнате Лешка, а совсем недавно
Кобцевич и Рубан в редкой совместной операции конторы с ментовкой отлично
спланировали и раскрутили как по нотам чечню, и после смачной, с дюжиной
выстрелов и хрустом суставов драчки, вдруг поняли и, перебивая друг друга,
высказали, что нечаянно и вдруг пришло, осозналось мужское счастье-ничего
не бояться и ни от кого не зависеть. Иллюзия, конечно, - но вот такой
вечер...
- Твою мать, - ласково выругался Саша, поставив фужер, - на сороковник
покатило, а только жизнь начинается.
И сам же продолжил:
- Вспоминаю - и не могу вспомнить, чтобы на душе так спокойно было.
Правда, что козацкому роду нема переводу.
- Правильно, всем плохо, так ментам хорошо - тут же подала голос
змеюка.
Рубан повел крутыми плечами и усмехнулся:
- Все было. Как в песне. А вот радости - не было. Давило, что-то все
время давило и только как отпустило, понял, что вроде и не жил вовсе. А
теперь - сто тысяч проблем, а все равно свободно.
- Подождите, скоро будут комуняк вешать - тогда и попляшете.
Это - Машка.
Сколько знал ее Кобцевич, всегда в Марии жил страх. Нет, не страх
даже - боятся конкретного, а внутренняя убежденность, что события должны
развиваться от плохого к еще худшему, и если вдруг кажется, что дела
сложились хорошо, то просто не знаешь самого главного.
Интересная - пожалуй, самый приятный тип шестидесятых, эдакая Мерлин
Бардо в славянском исполнении, - она по-прежнему, возможно, даже больше
прежнего нравилась Кобцевичу. "Стена" между ними не разрушалась, настоящего
духовного контакта как не было так и нет. Дмитрий мог подолгу смотреть, как
она сидит, с книгой или рукоделием, подвернув под себя стройные, ну разве
что чуть-чуть полноватые ноги, как поправляет округлым жестом волосы, как
пробегают волны затаенных мыслей и смутные видения по мягко вылепленному
лицу. Мог смотреть - и радоваться, что это существо живет в его доме, что
спит в его постели, что иногда, в минуты благодарной расслабленности,
проводит гладкими пальцами по его лицу... Но не называть ее женой. Разве
что так, автоматически, служебно. Подругой, спутницей, даже половиной -
пожалуйста. Беречь. Баловать. И - понимать, этой красивой и по-советски
благополучной женщине все на свете кажется плохим, неустойчивым, тревожным.
Когда-то жила, и вполне мирно, со стариками Кобцевичами - не тревожилась,
что никогда у нее не будет своего дома; получили хату, и довольно быстро -
у конторы с жильем решается слава богу - но Маша тревожилась и переживала
пуще прежнего. В сущности, конечно, разве это настоящий дом - двухкомнатка
в панельной башне?
Тревожилась и страдала, что совсем-совсем медленно сама поднималась по
службе, хотя прекрасно знала, что женщина делает карьеру либо передом, либо
задом, а сама не грешила ни блядством, ни сверхусидчивостью.
Принимала как должное заработки и небольшие, но полезные льготы
Кобцевичевской службы, - но чем дальше тем больше переживала, что некогда
почти безопасное дело сменилось стрельбой и риском в спецназе.
И сохраняла, сохраняла стеночку между ними, так сохраняла, что
проскальзывало сомнение: а нет ли здесь третьего?
И рядом была Татьяна, и от ее присутствия невыносимая для мужчины
догадка обрамлялась особой болью и тревогой...
В тот вечер Маша сказала:
- Мы - заложники. Если все рухнет, нам из-под обломков не
выкарабкаться.
- А, выживем, - махнула красивой рукой Танька.
- Не знаю. И разве это жизнь? - Машка склонилась над ребенком.
"И вся ли это жизнь?" - вдруг спросил себя Кобцевич.
Суббота отгорела.
Долгие московские сумерки сгущались над рекой; свет не зажигали, и в
полутьме лица казались отделенными от фигур, самостоятельными. Два красивых
и очень разных женских лица. Мужское и младенческое, слишком похожие друг
на друга. И собственное, в тусклом зеркале остекления, - чуть в отдалении
от них ото всех...
ГЛАВА 2
Невелика речка - Остёр, далеко ей до Десны, не говоря уж о Днепре; но
нрав показывает. Зима выдалась морозная и снежная, а на раннюю Пасху
повернул горячий ветер от степей, от Черного моря, от самой Туретчины - и в
одночасье осели снега, а Остер наоборот, вздулся и, покрошив лед, ринулся в
Десну. Льдины, обильно трафленые конскими яблоками и соломой, сгрудились у
быков - да и снесли оба Нежинских моста.
За две недели и снег, и паводок сошли, как не было, озимь
выпросталась, густо зазеленела, сады зацвели и зажужжали пчелами, а дороги
просохли.
Дядьки поставили два куреня (от воды и от земли еще тянуло холодом) и
взялись в три десятка топоров наводить мосты. А пока они тесали да
сколачивали, выпало доброе время перевозчикам. Наскоро засмоленные байды
гоняли от берега к берегу весь день, а если накинуть двугривенный, то и
ночью. А от зари до зари тянулся вдоль смоленого каната паром - четыре
байды, перекрытые крепким дощатым настилом. Полдюжины коней, два селянских
воза или панскую бричку принимал за раз дядько Мокий, и работы пока
хватало, еле выбирал полчаса, чтобы пообедать из хозяйкиного клунка.
Хороший заработок, жалко - ненадолго. И жалко - сил не хватало -
тянули веревку втроем, с приймаком Грицьком и молодым Петром Москаленко.
Грицько свой, копейка в дом, а Петрика жалко - байстря, а справный хлопец.
Только рассвело; на перевозе еще никого. А неподалеку, возле Козацкой
могилы, уже взялись за дело землекопы, нанятые гладким киевским паном
раскапывать песчаный холм. Мокий натоптал глиняную люльку, выкресал огонек
и, наказав Грицьку, чтоб от парома ни ногой, пошел к землекопам.
Подошел - и вовремя: как раз поднимали черную дубовую крышку.
Подняли - и ахнули, а киевский панок аж забегал, похлопывая в ладоши.
В просторном дубовом гробу лежал козак. Не скелет, не высохший труп, а
будто спящий черноусый парубок.
Все цело: и жупан, и шаровары, и короткие сапожки, и смушковая шапка с
китичкой. Рушниця длиннющая с насечкой из темного серебра, пика, тяжелая
кривая сабля, фляжка, подсумок - все положили братья-сичовики, чтоб воином
встал козак, когда позовет труба Господня. Может, сто, может, двести лет
пролежал козак - а земля особенной оказалась, а может, стала такой от
густой крови, пролитой здесь, но будто спит, только бледный-бледный весь,
да бескровные губы под черными усами скривились и окостенели так, как у
живых не складываются.
Кто в шапках был - поскидывали, перекрестились; а панок киевский не
первую, видать, могилу потревожил - хоть бы что, распоряжается. А что
мужики? Перекрестились, да и в раскоп. Рушницю достали - длинную и тяжелую,
пику, рассмотрели, как можно ствол ставить, чтобы стрелять метче. А там и
баклагу вытащили - а в ней плещет. И пока пан зарисовывал и записывал,
открыли а она до верху полная горилки. Начали пробовать, Хороша. А уж
крепкая - куда там твоя монополька! Всем по два глотка хватило. Панычу,
само собой, пустую баклагу вернули.
А тут Грицько с переправы позвал - подъехали паны, грузиться надо.
Поспешил Мокий к парому.
Не бричка - карета, золоченая, на рессорах. В карете пани, два
ливрейных лакея, форейтор цыганистый и не по-нашему говорит; паны верхом на
паром въехали, оба статные, по лицу - вроде отец и сын, а кони красавцы,
век таких Мокий не видел. Золотые, шеи - лебедем, головы маленькие, гордые,
а ноги длинные и сухие, как у хортов.
Поклонился Мокий их сиятельствам (сказали - граф Кобцевич с
семейством), ловко принял целковый и бросился цепь отматывать. Только бы
отчалить - а тут подскакали к перевозу двое казаков. Оглянулся Мокий -
место еще есть, да и паны не торопятся, беседуют по-иноземному. Придержал
паром, подождал пару минут, пока взойдут казацкие офицеры на настил, и
тогда лишь отчалил.
Плыть недолго, но за канат Мокий не брался - зашумела в голове
прадедовская горилка.
Ну да Грицько с Петром справлялись сами, а Мокий опять натоптал
люльку, присел с причальным багром на краю настила и смотрел с умилением,
как золотистые графские кони перекликаются ржаньем и фырканьем с казацкими
гнедыми.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг