- Поэтому, - продолжал он, - первая твоя задача - это выбрать себе
такую жену, которая как можно меньше изменит твою жизнь. Ты еще не выбрал?
- Нет, - кратко сказал Ивар.
- Это самое главное - озабоченно заметил старик. - Иначе... ну да,
иначе она сама станет для тебя Гольфстремом и понесет тебя туда, куда ты
вовсе и не думал идти. И сопротивляться ей будет трудно. Самые сильные из
нас иногда бывают слабы, как моллюски. И если хочешь одолеть ее, - я говорю
о женщине, - брось ее, отойди в сторону, как сделал это я Иначе на шее у
тебя или даже в мозгу будет тяжелый груз. Всю жизнь он будет тащить тебя
вниз.
Вслед за тем нетвердыми, усталыми шагами он подошел к шкафу, где
хранилась шкатулка из черного дерева, порылся немного и в молчании положил
на стол перед сыном пожелтевший пакет.
- Вот, посмотри, - сказал он в застенчивой хмурости. - Ты убедишься,
что я победил. Я вовремя отвел от себя эту напасть, чтобы она не мешала мне
заниматься моим делом. Здесь ты все узнаешь. И ты поймешь, как все пошло бы
по-иному, если бы случилось иначе.
Ивар недоумевающе протянул руку к пакету, но старик торопливо
предупредил его и прикоснулся к пакету пальцами.
- Погоди, - сказал он, - прочтешь, когда я уйду. А потом можешь все
уничтожить. Я это хранил для тебя. Чтобы предостеречь от непоправимых
глупостей. Да, да, когда-нибудь люди поймут, что любовь и всякие такие
вещи - это болезнь, постыдная болезнь. Ее надо презирать, как оспу,
лихорадку или чуму. Когда человек пьянеет от женщины, это в тысячу раз хуже,
чем опьянение от виски. Я чуть было сам не заболел, но меня спас счастливый
случай. Я воспользовался им, чтобы отмахнуться раз навсегда. Раз навсегда...
Кажется, я все сказал. А теперь я прилягу. Голова у меня тяжелая, точно в
ней свинец.
Когда он вышел, Ивар, все еще недоумевая, стал раскрывать пакет,
спрашивая себя, чем еще хочет его напутствовать отец. Развязав шнурок,
припечатанный сургучом, Ивар деловито и осторожно отогнул края пожелтевшей
бумаги и распрямил ее ладонью. Но пакет все еще не был раскрыт: под
пожелтевшей бумагой оказалась другая. На ней рукой отца было помечено:
1872-й год.
Ивар пожал плечами. Ненадолго задумавшись, он быстро развернул бумагу,
ощупал руками показавшийся картон и, перевернув его, обнаружил три
фотографических снимка. На них была изображена одна и та же голая женщина в
развратных позах. От смущения - за отца, хранившего такие картинки, - Ивар
оглянулся на дверь, не стоит ли он здесь. Нет, не было никого. Ивар снова
пожал плечами. Ну да, эта бесстыжая девка была неплохо сложена (каким,
однако, распутством надо обладать, чтобы в таком виде позировать перед
фотографом). Но откуда это попало к отцу? И для чего эта коллекция
показывается ему, Ивару, перед тем, как он собирается жениться? И что все
это означает?
Не на живом ли примере хочет старик показать, какие бывают женщины?
Или, может быть, старые отцовские грешки?
Округленные формы нагого зазывающего тела неудержимо влекли к себе.
Ивар то отодвигал от себя эти бледные снимки, то смущенно приближал их к
глазам, растерянно замигавшим. Но вдруг резко сверкнуло зрительное
воспоминание. Ивар вздрогнул, покраснел и замер: в неясных чертах бесстыжей
женщины, особенно в тонких бровях ее, устремленных прямо к вискам, он узнал
свою мать.
Гадливость, ужас и смертельная боль судорожно стянули мускулы его
застывшего лица; сдавили, сузили горло, и Ивар Ларсен, задетый
неожиданностью, чуть ли не впервые за всю свою жизнь громко засмеялся.
Правда, смех был хриплый, глухой, походивший на лай собаки во сне; но он
удивил самого Ларсена, заставив его еще раз вздрогнуть и задержать дыхание.
Прошла секунда, может быть, две. Ивар, стараясь не смотреть на снимки,
быстро прикрыл их бумагой и отодвинул подальше. Но тут глаза его упали на
письмо, которое лежало на дне пакета и до сих пор оставалось незамеченным.
Ивар нерешительно взял его в руки, помахал им в воздухе: читать или не
читать, ведь это письмо матери?
Украдкой от самого себя скользнул он по словам обращения, написанным
по-английски и, убедившись, что это не мать писала, принялся читать. Некто,
совершенно Ивару неизвестный, писал следующее:
"Уже давно я ощущаю в своей душе сильнейшее желание просить у Вас
извинения за совершенное мной, но я решился на это только сейчас, считая,
что мое письмо несколько удовлетворит Ваше законное чувство злорадства.
Известная Вам особа со времени ее приезда в Европу живет в Париже. Первые
два года, растерявшись в таком шумном городе, как столица Франции, она вела
себя скромно и тихо, изучая под моим руководством французский язык и
некоторые науки. Однако, ее чувственная и порочная натура, ее природные
склонности внезапно дали себя знать, и Вашему покорному слуге пришлось
испытать с ее стороны такое же предательство, какое до него испытал ее
супруг: я был оставлен ради какого-то ничтожного актера из оперетки, все
достоинства которого заключались в умении бесстыдно танцевать новый танец,
именуемый канканом. Мои настойчивые попытки вернуть ее к порядочной жизни
привели только лишь к озлобленной против меня выходке, выразившейся в том,
что эта жалкая женщина, под несомненным воздействием опереточного
комедианта, не постеснялась меня, человека науки и философа, клеветнически
обвинить в утайке некоторых из ее драгоценностей. Занятый исключительно
научным трудом и крайне непрактичный в житейских делах, я был застигнут
врасплох; к тому же с французской юриспруденцией я еще не успел как следует
ознакомиться. Все это привело к тому, что я проиграл процесс и, будучи
совершенно невиновным, был возмутительнейшим образом приговорен к годичному
заключению в тюрьме. Естественно, что, не чувствуя за собой никакой вины, я
бежал к себе на родину, встретившую меня, кстати сказать, чрезвычайно
гостеприимно. Из скромности я умолчу о тех почестях, которыми меня удостоили
разные университеты и академии, но зато я должен с горечью сообщить Вам, что
ничтожный актер, отобрав у нее все драгоценности, в том числе жемчужное
ожерелье, свел ее с одной из тех дам, которые содержат веселые салоны. Здесь
она (я говорю об известной Вам особе) очень скоро выделилась своими
отрицательными сторонами и окончательно вступила в общество тех
безнравственных женщин, которых по-французски именуют кокотками. Будучи
далеко от Парижа, я, конечно, не мог воздействовать на ее поведение в том
смысле, чтобы она не порочила Вашего почтенного имени, и ограничивался
только тем, что помогал ей из своих скудных средств, добываемых мной
исключительно научным трудом. Всего я на нее израсходовал свыше 1200
долларов. Далее следовала неудачная для Франции война с пруссаками, осада
Парижа, голод и революция. Естественно, что известная Вам особа переживала
очень трагические времена, лишилась богатых покровителей, главным образом из
военной среды, и вследствие этого должна была опуститься до улицы. Этим она
блестяще подтвердила мысль, высказываемую французами, что у женщин и лошадей
одна и та же судьба: от банкиров, генералов и академиков те и другие
переходят к извозчикам и водовозам. Ныне, благодаря хлопотам высоких друзей,
я снова получил возможность проживать в Париже и иногда узнаю кое-что об
этой легкомысленной и неблагодарной женщине, которая сделалась жертвой своей
порочности. Между прочим, мне стало известно, что из-за своих материальных
затруднений она намерена во что бы то ни стало вернуться к своей семье.
Хорошо зная ее новые привычки, склонности и манеры, я полагаю, что появление
этой особы в Вашем почтенном доме вызовет самые отрицательные последствия по
отношению к Вашим детям, и поэтому позволю себе дружески об этом
предупредить Вас. Думаю, что для обеих сторон было бы всего лучше, если бы
Вы согласились издали помогать ей, высылая примерно 200 долларов ежемесячно.
Для Парижа эта сумма очень невелика, но она даст ей возможность жить, не
бедствуя и не позоря Вашего доброго имени. В доказательство же того, что все
выше-рассказанное есть правда, я посылаю Вам фотографические снимки, из
которых Вы собственными глазами убедитесь в своеобразных склонностях той
особы, которая доставила столь много огорчений и Вам и Вашему покорному
слуге..."
Прочитав это письмо, Ивар подумал немного, спокойно взял снимки и,
стараясь не глядеть на них, с медленной аккуратностью разорвал их на равные
мелкие куски. Письмо прочел еще раз. Некоторые фразы при вторичном чтении
вызвали перед ним чье-то отвратительное подленькое лицо. Чтобы отделаться от
этого видения, Ивар разорвал и письмо. Обрывки его он присоединил к клочкам
картона, перемешал их и все вместе сжег на большой глиняной тарелке, в
которой до того лежала земляника.
Вместе с последним мерцанием дымного пламени исчезла и едкая горечь, в
течение получаса уязвлявшая мозг.
Ивар встал, встряхнулся и облегченно вздохнул, точно освободившись от
наваждения.
Все прошло.
XVII
Головные боли, с давних пор донимавшие Ларсена, к старости участились.
Бывали дни, когда он неподвижным пластом, держась за виски, лежал на
кровати, ничего не соображая.
В это время при нем уже никого не было. Старшая дочь стремительно вышла
замуж за богатого мексиканца и целиком ушла в острые впечатления нового
бытия. Хмурый, молчаливый, всех подавляющий отец выскочил из ее памяти
совершенно. Вторая дочь, сильно походившая на мать - и темпераментом и
кошачьей грациозностью, - в три дня пленилась каким-то проезжим
мореплавателем с широкой грудью и, повинуясь внутреннему голосу, без всякого
раздумья удрала с ним в Южную Америку, как и мать, прихватив с собой саквояж
с драгоценностями. Ивар - тот прямолинейно и неуклонно осуществлял отцовский
наказ: перенести все дело в Копенгаген и создать там большую, крепкую фирму
с разветвлениями в разных странах. Вдобавок, он женился.
Ларсен оставался один. С перенесением конторы в Европу дел у него стало
меньше. К нему же они всецело перешли к управляющему, креолу Мадарьяге, чьи
острые глаза, хорошо подвешенный язык и здоровые кулаки умело справлялись с
хозяйством.
Себе Ларсен оставил переговоры с приезжими негоциантами и еще скрытые
пастушеские заботы о кораллах, которые смиренно продолжали свою несуетливую
работу. С того времени, как на дно океана были опущены первые живые
полипняки, Ларсен несколько раз под видом прогулки съездил на
Ньюфаундлендскую банку, сбросил там до пятисот мешков с известью, - корм для
нетребовательных строителей, - а однажды в водолазном костюме спустился на
дно. Под водой он пробыл всего только несколько мгновений (не позволяло
сердце), но сквозь темно-зеленый сумрак морской глубины успел различить
нечто вроде густого кустарника, извивавшегося по дну. Ларсен блаженно
улыбнулся: свои сокровенные мысли он увидел уплотнившимися.
Одно только отравляло ему жизнь: ничем не заглушаемая подозрительность.
Ему казалось, что окружающие отлично знают о его тайне и что сын несдержанно
разболтал о ней всему Копенгагену. Не оттого ли Ивар в своих кратких письмах
никогда не упоминал о заповедном деле?
Иногда, изменяя своей скрытности, он пытался узнать у Мадарьяги - не
болтают ли чего-нибудь о нем окружающие люди. Лукавый креол, высекая желтый
огонь возмущения из своих черных глаз, сжимал кулаки и с театральной
преданностью успокаивал его:
- Никто не посмеет говорить о вас что-нибудь дурное. Никто! Если же это
случится, я... Вот мой кулак. Он...
А про себя думал: "Что-то есть, вероятно, чего опасается старик - да!
да!" - И стал внимательно следить за ним, за каждым его шагом, за каждым его
поступком. Когда у Ларсена начались частые головные боли и он бросался в
кровать, словно ища там забытья, Мадарьяга решил: должно быть, это мучает
его совесть. Но в поисках разгадки он наткнулся на другое: он первый
заметил, что у Ларсена стала ослабевать память. Старик забывал об
отправленных письмах, о полученных ответах, о выданных деньгах.
Плутоватый креол прищелкнул языком: неплохо, на этом можно кое-что
нажить, особенно если не давать знать о состоянии старика Ивару. Этого он
легко добился, беззастенчиво просматривая всю переписку между отцом и сыном.
Впрочем, очень скоро это оказалось излишним: переписка заметно шла на убыль.
Страдая от головных болей, старик, очевидно, перестал думать о всем том, что
было вне его. Мадарьяга сам составлял письма и приносил их ему только для
просмотра. Дрожащей рукой, не читая и ничего не спрашивая, старик торопливо
ставил свою спотыкающуюся подпись, а затем сумрачно всматривался в потное
лицо Мадарьяги и недоверчиво спрашивал:
- А кому это? Или ты уже говорил? Но не обманываешь ли ты меня,
Мадарьяга? Смотри! Ведь я...
Креол обиженно отшатывался и, закатывая к потолку свои влажные голубые
белки, с неподдельным ужасом восклицал:
- Иисус-Мария! Смею ли я сделать такую вещь!
А голова у Ларсена, между тем, все слабела и слабела. Походка стала у
него петушиной. Одно плечо дрожало. Редкие седые волосы, безжизненные как
пакля, казались приклеенными. Из-за постоянного шума в ушах он то и дело
затыкал ушные отверстия клочками разорванных платков, наволочек, салфеток, а
иногда бумагой. Когда же поблизости ничего этого не оказывалось, он махал
рукой у самого виска, точно отгоняя назойливую муху. В дождливые дни, когда
Ларсену приходилось безвыходно сидеть дома, он начинал копаться в ящиках
письменного стола, где рядом с коносаментами, квитанциями и фактурами лежали
камешки, раковины и катушки от ниток. Повозившись с этой мелочью, он под
конец брал одну из таких квитанций, брызгал на нее чернилами и, аккуратно
сложив бумагу, любовался потом причудливостью полученной кляксы. Когда дождь
проходил, он сушил эти кляксы на солнце, а затем, пронумеровав их, деловито
укладывал в стопки.
Однажды, когда Мадарьяга пришел поговорить о том, что необходимо
починить пристань, он увидал, что Ларсен стоит на стуле перед буфетом и
сыпет себе в рот сахарный песок. От испуга старик поперхнулся, побагровел и,
сжав кулак, через который стал просыпаться сахар, угрожающе замахнулся на
Мадарьягу.
- Ты не смеешь! - закричал он, облизывая губы. - Ты не смеешь! Кто
здесь хозяин? Ты или я?
Креол в изумлении остановился и почти громко прошептал, оттягивая
нижнее веко:
- Tengo mujo quinque. Теперь мне все ясно. Старик впал в детство. И я
буду последний осел, если не использую это, рог Dios!
В тот же вечер он вызвал к себе старую караибку, ухаживавшую за
Ларсеном, и перед Распятием взял с нее обещание, что она никому не будет
рассказывать о старике.
- Он еще выздоровеет, el pobrecito! - убеждал ее Мадарьяга, стараясь
показать, как он предан своему хозяину. - Он еще выздоровеет. Это у него,
должно быть, от прежней лихорадки. А пока что люди начнут говорить про него
стыдные вещи. Лучше помолчать до поры до времени.
- А не позвать ли senor'a medico? - тревожно спрашивала старуха. - Он у
нас давно не был.
- Да, да, я сам поеду за ним. Но ты молчи. Никому ни слова.
Думал он, конечно, не о том, что будут говорить люди, а об Иваре,
которого ему хотелось как можно дольше держать в полном неведении. Однако,
ничего из этого не вышло: очень скоро старик умер. Это произошло с ним
внезапно, когда он сидел на террасе, перед домом, на виду у всех. Как раз в
это время в Копенгаген уходила шхуна, увозившая бананы, и старый шкипер,
тоже датчанин, повез на родину скорбное известие о своем земляке.
Узнав о смерти отца, Ивар с тревожной поспешностью отправился на
Антильские острова. Здесь он быстро привел в порядок запущенные дела,
произвел кое-какие реформы, несколько изменявшие патриархальный
плантаторский быть, а Мадарьягу выгнал вон. Одновременно, тщательно изучив
содержание ящика из черного дерева, где хранились документы и всякие записи,
Ивар осторожно собрал сведения о последних годах отца. Разумеется, его
больше всего занимало, ездил ли старик на Ньюфаундлендскую банку. Вихрем
острого беспокойства прохватило его насквозь: все свидетельствовало о том,
что уже пять лет отец никуда не ездил. Значит, бедные кораллы оставались без
призора, без пищи. Заботы о них, должно быть, выпали из слабого сознания
старика, которое не донесло до конца великого замысла молодости. Уж не
погибли ли кораллы? Обоюдоострая вещь - Гольфстрем. Он и приносил свежую
пищу, но он и унести может - разрушить, расшевелить.
И пока не съездил на место, смутно томился Ивар беспокойством надежды и
сокрушением непоправимого: то одно, то другое одолевало его.
Но вот съездил. Четыре раза опускал лот. Всеми забытые, сами себе
предоставленные кораллы точно и не заметили, что о них решительно никто не
заботился: неудержимо росли и широко ветвились, как ни в чем не бывало.
По крайней мере, лот обнаружил значительное повышение тверди.
XVIII
Старый Ларсен дальновидно предусмотрел многое, но не предусмотрел
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг