это... это та ребяческая глупость, которая возникает в опустошенном мозгу.
Да и не в том дело, чтобы найти для себя место во вселенной и новую цель.
Самое обидное в данном случае, самое мучительное, самое, невыносимое - стыд
перед самим собой. Душа болит. Мучает совесть. О, ничтожество, ничтожество!
В презрении к самому себе снова подумал о браунинге, но, вздохнувши,
поднял с пола газету и опять принялся читать ее. Пафос газетных авторов, не
несущих на себе ни малейшего риска войны и безнаказанно стреляющих
негодованием, показался ему омерзительным: все вдруг стали вояками! Нет, не
мог читать дальше. Каждая строчка мучительно напоминала о том, о чем не
хотелось сейчас думать. Скомкал газету и бросил ее в угол. Затем стал
одеваться - машинально, тупо, ничего не соображая и неловко роняя запонки.
Выйдя на улицу, направился в Тиргартен. Пустынные по утрам аллеи
излучали освежающую бодрость. Она была сейчас необходима, потому что силы
догорали последним огнем.
По дороге рассеянно купил предложенную газету, но, спохватившись, через
несколько минут сознательно уронил ее. После этого купил иллюстрированный
журнал. Оказался популярно-техническим изданием: очень хорошо! Дойдя до
первой скамьи, уселся лицом к солнцу и принялся рассматривать рисунки. Очень
скоро, однако, вынужден был вернуться к своим прежним разъедающим мыслям:
попалась статья, в которой, по поводу конфликта Европы с Америкой,
рассказывалось о старом плане отклонения Гольф-стрема при помощи туннеля
через полуостров Флориду.
Стиснув зубы, перелистал страницу. В следующей статье приводилось
описание усовершенствованного экскаватора. Георг усмехнулся, - на этот раз,
кажется, нечего было опасаться неприятных напоминаний.
История с усовершенствованием экскаватора оказалась презанятнейшей. В
конце 18-го века некто Джемс Темперлей изобрел стенной поворотный кран с
4-мя полиспастами. Его сын, Джон, занимавшийся тем же делом, пошел дальше и
придумал пловучий кран для разгрузки доков. Сын Джона, Бенжамен Темперлей, в
светлой голове которого соединились изобретательность деда и настойчивость
отца, шагнул еще дальше и прославился своим паровым подъемным краном,
действующим по 4-м осям координат. В дальнейших поколениях имена стали
повторяться. На сцене снова появились Джемс, Джон и Бенжамен, упрямые
преодолеватели инерции. Каждый из них вносил новое - в то же дело. Так
возникли: мостовой кран для мастерских с грузоподъемностью в 15 тонн, затем
экскаватор с ленточным тормозом, потом экскаватор для подъема военных судов
и, наконец, экскаватор, управляемый одним человеком и самостоятельно
разгружающий, взвешивающий и распределяющий уголь на любой площади. Потомки
Темперлея живут и поныне. Последний из них, Джозеф Темперлей, внес свою дань
в фамильное дело в виде нового усовершенствования: его экскаватор без
всякого преувеличения напоминает живое мыслящее существо, обладающее к тому
же сверхъестественной силой.
Получалось так, восторженно писал автор статейки, что изобретателем
экскаватора оказывался не один человек, а целый коллектив из ряда потомков
одной семьи. Не иначе, как в каждом из Темперлеев жила душа первого из них,
и заряда упорной настойчивости, этим Темперлеем оставленного, хватило на все
дальнейшие звенья его славного рода: упрямо и благоговейно каждый продолжал
работу своего предшественника. Не напоминает ли сам зачинатель блестящую
ракету большого заряда, которая по сей день неизменно вздымается вверх?
Еще не дочитав до конца, Георг ощутил прежнюю нестерпимую горечь, точно
кто-то назойливо продолжал издеваться над ним, подсовывая неприятные строки.
А дочитав, - бросил журнал в сторону, вскочил и нетвердой спотыкающейся
походкой зашагал по аллее.
Горечь, однако, не исчезала. Этот удачник Темперлей, неуклонно
прошедший через целое столетие (и ни разу не заблудившийся!) давал новую
пищу для обидного и уничтожающего сопоставления. Опять началось
самобичевание: дряблый последыш, недостойный наследник, курица, впряженная в
телегу! К этому прибавилось еще одно уязвляющее сравнение - с ракетой. Разве
не так? Плавный стремительный подъем вверх, пока хватает заряда. А затем
взрыв - и ничего нет. У Темперлеев еще по сие время не иссяк их
наследственный заряд, а для него, Георга Ларсена, заряда не хватало. Не так
ли? Просто ракета не долетела до конца и обратилась в ничто раньше срока. Но
разве это его вина?
Где-то близко, совсем близко ощущал он успокоительный, логический бром
для своей взбудораженной, взвинченной совести: еще два-три, четыре
силлогизма - и, пожалуй, легко снимется невыносимая тяжесть с души. Но
силлогизмы упорно не являлись.
В эти минуты беспомощного одиночества он с сокрушением пожалел об
отсутствии Шварцмана: вот когда бы пригодилась его нетускнеющая способность
рассуждать! Этому логику, воспламеняющемуся от одного только приближения к
трудноразрешимой задаче, ничего не стоило бы - ничего не стоило бы! -
доказать ему, Георгу Ларсену, что Георг Ларсен столь виноват в том, что
случилось, сколько виновата безответственная ракета, не долетевшая до
намеченного конца.
Но Шварцмана не было. Бедный принц датский! Ларсен вздохнул, почесал
затылок и, прислушиваясь к собственным шагам, поплелся назад в город.
В первом попавшемся ресторанчике он сделал попытку пообедать. Но есть
не мог. Еда застревала в горле. Влил в себя большую рюмку коньяку. Увидал
вермут - послал вдогонку и вермут. То и другое дополнил фужером пива.
Почувствовал головокружение, брезгливо отодвинул от себя все, что стояло на
столе, и направился в отель. Какая духота! Не от нее ли засохли мысли в
голове?
Когда пробирался среди шнырявших автомобилей и подпрыгивающих
автобусов, подумал: хорошо бы попасть под колеса. Но как только представил
себе свое растерзанное тело и лужу крови на асфальте, поторопился очутиться
на тротуаре.
В тишине номера заснул быстро, проспал около трех часов, и первая мысль
после пробуждения уколола досадой - все еще был день и всего только второй!
Не отправиться ж в театр? Нет, еще рано. Да и все время театр будет
напоминать о Карен. (Актриса она была все-таки замечательная и в жизни тоже
оказалось актрисой! Да, да!). Пожалуй, в кино? Но ведь то же самое:
воспоминания о ее планах сыграть фильмовую роль еще слишком свежи. (А как
она огорчалась, что у глаз ее появились морщины: фильм все выдает, от него
ничего не утаишь!)
Взял со столика английский Magasin. Иллюстрации превосходны, но вот
вам: новелла под названием "Человек, которого выслеживают". О, проклятие! Со
всех сторон подкарауливают его укоры, точно злые эвмениды. Как же в таком
случае чувствуют себя настоящие преступники? Хотя что, собственно, значит
"настоящий"? И в чем заключается разница между... Ах, черт! Опять эта
напасть! Не почитать ли Библию? Кстати, он никогда не читал ее по-немецки.
Рядом с отелем помещался большой книжный магазин. Его прохлада была
насыщена запахом старой кожи и ванили. Там Ларсен купил Библию,
переплетенную в пурпуровое сукно. А через четверть часа, растянувшись на
кушетке, он погрузился в торжественные слова древности, которая сразу отвела
его от современной суетни.
Убаюканный величественным ритмом, он вскоре действительно забылся.
Томления сегодняшнего дня, злые сопоставления и терпкий яд досаждающих
мелочей - все растворилось в нежно-выцветших примитивах, которые не
издевались, не рыдали, а только лишь улыбались.
Но по мере того, как назад уплывали страницы, библейские патриархи
меняли свой лик. Простодушие сменялось мрачностью, над которой зорко и жадно
рыскал дух яростного Еговы. Сверкали злые, истребительные молнии, грохотали
мстительные громы.
Георг начинал ощущать подкрадывающуюся тревогу. И уж он было отложил
книгу в сторону, чтобы не отягчать своей усталости, как вдруг глаза
зацепились за одно место, вызвавшее в его памяти бабушку Зигрид. В одно
мгновение далекое воспоминание четко уплотнилось (мелькнуло румяное лицо
покойной) и заструился уютный вечерний свет, падавший на толстую книгу. Над
ней с умной улыбкой склонилась старуха. Он же (тогда еще 14-летний
мальчуган) сидел по другую сторону стола и, подперев голову ладонью,
внимательно слушал ее:
"...и взошел Моисей с равнин Моавитских на гору Не-во... И показал ему
Господь всю землю Галаад... и всю землю до западного моря и полуденную
страну... И сказал ему Господь: вот земля, о которой я клялся Аврааму,
Исааку и Иакову, говоря: "семени твоему дам ее". Я дал тебе увидеть ее
глазами твоими, но в нее ты не войдешь. И умер там Моисей, раб Господень".
Точно сама собой захлопнулась Библия. Плотно закрыв глаза, Георг
почувствовал, как замирает и никнет его сердце. Неизбежный круг вновь
каверзно привел его к тому, от чего он так мучительно хотел отойти. Его как
будто вызывали на неприятный разговор.
- Ну что ж, поговорим, - вслух оказал он, поднимаясь с кожаной
подушки. - Поговорим.
И, обращаясь к незримой тени, колебавшейся в углу, он с усиливающейся
укоризной громко прошептал:
- Вот я и есмь семя Авраама, Исаака и Иакова, которым ты некогда
клялся. Ты благословил их труд удачами, а затем обманул их. Ты держал их в
долгом заблуждении, ты пил горячую кровь с их жертвенников, а когда наступил
час воздаяния, ты отогнал меня от земли Галаад и полуденной страны. Ты
обманщик, потешающийся над бедным человечеством! Ты ростовщик, наперед
взимающий проценты и за что? За призрачные иллюзии! Я есмь семя Авраамово и
Иаково, последнее семя, завершительное семя. И значит, я не мост, я цель. И
если ты не сохранил для меня оплаченное жертвами - ты не Бог, ты дьявол,
заманивающий соблазнами... Сохрани же!
Он вскочил, оглянулся, потер виски и еще раз бросил:
- Сохрани же! Ты должен сохранить!
Эти слова принесли ему облегчение. Он повторил их. На этот раз
интонации его были еще яростнее.
- Ты пил горячую кровь с их жертвенников! Где же воздаяние твое? Ты
отогнал от земли Галаад и полуденной страны меня? Нет, ты должен меня
вернуть к ней. Должен.
Ты ведь караешь детей за грехи предков, но не предков за грехи детей.
Ты мне все должен возвратить! Все! Я не мост, подобно моему отцу, моей
бабушке, моему прадеду. Я цель.
В яростном восторге, его охватившем (нашел, нашел!) он шагал по комнате
и выкрикивал отдельные фразы. Уставая, снова ложился и снова шептал.
- Их жертву ты признал угрозой и поощрил ее чудом: твердью среди
океана. Где же благоволение к завершителю начатого?
Мысль о том, что он уже не оправдывается, а обвиняет, подбодрила его,
подхлестнула и подняла его упавший дух. Переиначивая фразы своей негодующей
речи, он твердил их до поздней ночи, шагая по комнате, а затем по боковым,
малолюдным улицам, по которым он блуждал до потери сил.
Вернувшись, он лег, потому что не мог больше держаться на ногах. Но,
снедаемый бессонницей, с остатками догорающих сил, снова вернулся он к своей
ярости и опять шептал одно и то же, одно и то же.
На следующий день это повторилось заново. Погода была дождливая, небо
темное. Тоска усилила боль. Боль взвинтила ярость. Но на этот раз он уже не
поднимался с кушетки, пожелтевший и весь в ознобе, ничего не ел и только до
одурения курил сигары и пил воду, точно пламенеющий мысли иссушили его
внутренности.
Два раза, как бы случайно, заглядывал к нему управляющий отелем и с
вежливой осторожностью, прикасаясь кончиками пальцев к столу (это должно
было свидетельствовать о его искренней заботливости), намекал на то, что
следует позвать врача. Ларсен упрямо качал головой и после его ухода снова
пускался в спор с воображаемым оппонентом.
На четвертый день утром пришло звонкое радио, подробно описывавшее
картину взрыва заградительного острова. Это была словесная олеография,
расцвеченная прилагательными в трижды превосходной степени. Таким стилем
победные реляции писались, вероятно, только в Византии.
Сообщение застигло Георга, когда он проходил вестибюль, чтобы
отправиться в пустынные места Тиргартена - в комнате он задыхался.
Воспаленным взглядом впился он в раскрытую на столике газету, задержав
дыхание. Это длилось несколько секунд. На лице его запрыгали
судороги. Беззвучно зашевелились губы. И вдруг, настежь раскрыв глаза,
пошатываясь подошел к бесстрастному портье и что-то сказал ему, положив
перед ним газетный лист. Портье не расслышал и перегнулся через стойку.
Тогда Ларсен, схватив его обеими руками за шею, дико закричал:
- Ты клялся Аврааму, Исааку и Иакову! Где обещанное тобой? Говори же!
Где обещанное тобой?
Веснущато-фарфоровый бой у стеклянной вертящейся двери, всегда
безжизненный, как автомат, в одно мгновение встрепенулся и изумленно
захлопал ресницами. Затем, оторвавшись от двери, юркнул в сторону,
балансируя руками, и тотчас же вернулся в сопровождении широкоплечего
атлета.
Ларсену живо скрутили руки и грубо втолкнули в боковую комнату, чтобы
солидное спокойствие первоклассного отеля не нарушалось ни на одну минуту.
Тем более, что Европа праздновала свою великую победу.
XIX
За внезапным припадком последовали три недели бессознательного
неистовства, словесной одержимости и беспрерывного внутреннего горения.
Георг был точно под гипнозом. Он ничего не слышал, ничего не видел. Его
перевезли в клинику для нервнобольных, посадили возле него сестру
милосердия, и болезнь предоставили самой себе, лишь применяя к больному
искусственное питание и успокоительные снадобья.
Когда неистовство прошло, он впал в молчаливое тупое забытье. Казалось,
в постели лежит набальзамированный труп - бездыханный, застывший, но с яркой
краской на лице.
На двадцать третий день тусклые, неморгающие глаза его засветились
живым блеском. Удивленно-испуганным взглядом обвел он комнату, оклеенную
розовыми обоями, беспокойно всмотрелся в строгое лицо сестры милосердия и
вопрошающе изогнул брови. Остро укололи и вонзились тревожные мысли: где он
находится и не обнаружилась ли его настоящая фамилия?
Однако у него хватило сообразительности, не задавая вопросов, сделать
попытку получить разъяснения кружным путем. Да и на каком языке говорить с
ней - по-датски или по-немецки?
Некоторое время он лежал молча, обдумывая, с чего начать. Сестра, не
замечая его пробуждения, читала книгу.
Тогда он шумно поднялся с подушки, сел и, указав на столик у кровати,
нечленораздельно промычал:
- Вам что-нибудь надо? - встрепенувшись, спросила сестра.
Услышав немецкую речь, он обрадованно кивнул головой и сказал:
- Воды немного, пожалуйста.
Глотая воду, Георг думал: теперь дальше.
Однако на то, чтобы двинуться дальше, ушло много часов. Голова работала
слабо. Каждая мысль подолгу оставалась в ленивой неподвижности, точно в
жаркий и душный полдень.
Перед вечером он еще раз осмотрел комнату и, обшарив глазами два угла,
озабоченно произнес:
- Я не вижу своих вещей.
- Все в целости, - спокойно ответила сестра. - Сундук здесь! Вот он в
углу.
- А деньги?
- Деньги в канцелярии.
Он недоуменно повторил:
- В канцелярии?
- Да, в канцелярии. Полиция составила протокол и передала деньги в
распоряжение старшего врача. Вы во всякое время можете...
Он самодовольно закивал головой. Пока все обстояло отлично: он в
больнице. Вот только участие полиции - это не совсем приятно.
Оставалось узнать третье, самое существенное. Но сколько он не напрягал
мысль, в этот день он уж ничего больше не мог придумать. И только на
следующее утро, заметив на столе шкапчик телефонного аппарата для внутренних
сношений, он оживился, замигал глазами и спросил:
- Нет ли для меня писем?
Сестра подозрительно скользнула по его лицу.
- Кажется, нет. По крайней мере никто не... Да и кто может знать ваш
адрес?
- А вы справьтесь, - сказал он, указывая на ферофон. - Справьтесь в
канцелярии. Справьтесь.
Девушка хрустнула накрахмаленным халатом, повертела ручку и спросила в
телефонную трубку:
- Нет ли писем для N 16-го?
Он сделал недовольную гримасу и сердито обронил:
- Так может быть ошибка. Вы назовите фамилию.
Сестра пожала плечами и снова сказала в ферофон:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг