Разговаривали отрывисто и негромко, хотя все служащие уже разошлись и
некому было подслушивать.
- Я знаю только, что никогда в своей жизни... Никогда... Мне 64 года. И
еще никогда...
Вдруг резко задрожал телефон.
Кто-то настойчиво добивался узнать, где Ларсен.
- Нужен до зарезу! По очень важному делу. Очень важному.
Это звонил Натан Шварцман.
Ах, если бы тут сейчас оказался Магнусен, всегда насыщенный своим
сдержанным великолепием и не упускавший случая поиздеваться над экспансивным
еврейским Вольтером! Как бы он зло хохотал!
Очень важное дело Натана Шварцмана! С чем же он мог явиться в такую
исступленную минуту, когда только что была объявлена война, а Георга Ларсена
без обиняков называли виновником этой войны? Чего ему понадобилось
от Ларсена?
Тот, кто по-настоящему знал его, тот нисколько не удивился бы, узнав,
что Шварцман позвонил исключительно для того, чтобы с торжествующей хрипотой
крикнуть в телефонную трубку:
- А кто говорил, что будет война? Я говорил! Я же говорил! Европе
только этого и надо было! Кто прав?
Но, увы, теперь ему не перед кем было подчеркнуть свою прозорливость:
Ларсена не оказалось. Да и Магнусену было сейчас не до смеха. Магнусен,
отставной кавалерийский офицер датской службы (так был он отмечен на другой
день в газетах), как раз в это время, находясь в столице Норвегии, в номере
отеля, отделенный от прекрасной Карен только стеной, пускал себе пулю в
висок.
Холодный расчетливый Магнусен неплохо умел рассчитать, когда речь шла о
стратегических шагах в делах маленьких, домашних, житейских. Но для большого
плацдарма у него не хватило дальновидности, и никак он не мог предусмотреть,
что рекламно-патриотическая выходка актрисы примет такой печальный оборот
для его родины. Не мог этого предвидеть, и маленькая пуля из черно-матового
браунинга положила предел его раскаянию.
Ну, а Ларсен - тот в это время находился в Берлине.
Два сумасшедших дня, беспрерывно наливавшихся тревогой, взвинтили его
до отчаяния. Каждый час приносил с собой какой-нибудь ошеломляющий слух. И
было ясно: неуклонным, бесповоротным шагом надвигалось страшное, не
вмещавшееся в его мозгу. Что с того, что он притаился и молчит! Не похож ли
он на преступника, разыскиваемого ищейками и вдруг замечающего, что круг
поисков стремительно суживается?
Еще никто не указал на него, но он уже чувствовал на себе пристальные,
негодующие взгляды тех, кто возложил на него всю тяжесть наследия предков!
Не оправдал надежд, не отстоял, не донес до конца. Дряблый последыш,
недостойный наследник и - да, да, Свен прав! - курица, впряженная в ломовую
телегу.
Сжигаемый внутренним стыдом, он проклинал и себя, и свою неудачу - быть
последним, а не промежуточным. Для конца нужен был герой с тяжелым упорством
на лице, который бы мог гордо отстаивать и великую задачу предков и их
невольные ошибки. Но что может сделать курица?
И тут еще смертельно колола острая боль предательства: Магнусен и
Карен!
Не воспользоваться ли браунингом, при помощи которого он четыре дня
назад собирался отплатить этому накрахмаленному индюку? Впрочем, нет, нет,
надо отомстить сначала ему, а уж потом...
Тогда возникла мысль - скрыться. Если не от самого себя, то хотя бы от
тех, кому через несколько дней он не сможет посмотреть в глаза.
Получивши деньги у кассира, он бросился домой и на ходу торопливо
обронил камердинеру:
- Уложить вещи. В большой сундук.
- Что прикажете положить?
Он призадумался. Сердце билось тревожно. Не последний ли раз он в своем
доме? Велел принести сундук в кабинет и стал укладываться без помощи
камердинера: два костюма, немного белья, туалетные принадлежности. Да нет
же, о самом главном он не подумал. Скрыть от чужого, назойливого глаза
старые заброшенные реликвии! Скрыть! Скрыть! Теперь они стали для него
бесконечно дороги и священны, как таившие в себе связь с предками, которых
он предал, как возбудители энергии.
Он бросился в коридор, где в отдаленном углу стоял огромный мрачный
шкап, походивший на только что уснувшего великана. Быстро взломал дверцу и
вынул шкатулку из эбенового дерева, где хранились сложенные чертежи,
заметки, обломанные полипняки и ежегодные записи роста подводной тверди.
Было мучительно смотреть на все это: столько чаяний, мыслей, забот и
тяжелых жертв запечатлевали на себе эти пожелтевшие бумаги, бережно
переходившие из рода в род. Незримым потоком исходили отсюда в течение
десятилетий волны упругих, несгибающихся желаний, устремляясь к заповедной
точке океана. И вот... Да, курица, впряженная в ломовую телегу!
Внезапно спазма сдавила горло. Скрыть, скрыть от подлого человеческого
глаза! От чужой насмешки! От чужого ротозейства! Прижимая к груди шкатулку,
бросился назад в кабинет. Шторой смахнул густую пыль с крышки и осторожно,
точно стеклянную, опустил шкатулку на дно сундука.
Но когда поднялся, заметил вдруг косую тень на стене: гитара, наследие
матери! Опять горло ощутило железную хватку спазмы, и снова мучительно
заныла, запламенела ущемленная душа.
Мать? Нет, вспомнилась другая, чье зазывающее тело в своем щедром
великолепии сверкнуло вдруг перед глазами - та, которую он, подобно Орфею,
побеждал при помощи этих семи струн. И если бы не надо было торопиться, с
каким наслаждением он еще раз спел бы, под аккомпанемент гитары, одну из тех
русских песенок, которой он однажды впервые укротил этого порочного,
подлого, но обольстительного зверя! Спел бы только для того, чтобы
восстановить перед собой сладостное видение... как это сказал Шварцман ("она
носит в себе целый гарем")... сладостное видение гарема, состоящего из нее
одной.
Пласк!.. Лопнула струна на гитаре. Вздрогнул: плохое предзнаменование.
Впрочем, что может быть хуже?
Быстро ослабил уцелевшие струны, обвернул гитару рубашкой, положил в
сундук и захлопнул крышку.
Короткий звон автоматического замка показался прощальным.
XVII
Чтобы уехать незамеченным, пришлось прибегнуть к некоторым
предосторожностям: отправить камердинера с багажом вперед, дать ему
распоряжение купить билет до Стокгольма, затем отпустить камердинера и
купить новый билет - на этот раз до Берлина.
Уезжал в лихорадочном волнении. Ехал с ноющей досадой и удушающим
предчувствием дурного.
Под колесами стремительно убегала Дания. Всю дорогу, не переставая,
думал напряженно об одном: что было бы, если бы он послушался Свена и не
пустился в погоню за Карен? Разве не то же самое? К чему привел бы разговор
с датским посланником в Вашингтоне, когда Карен уже успела кому-то сообщить
(или продать) его тайну? Теперь другое: что было бы, если бы с ним не
произошло припадка откровенности и он не посвятил бы Карен в историю
происхождения заградительного острова? Отсрочка, не больше. Не сейчас, так
через полгода все обнаружилось бы полностью. Несчастье заключалось в том,
что все это случилось (и должно было случиться) при нем. Если бы
заградительный остров поднялся на тридцать лет позже, при его сыне, то
виновным оказался бы сын. Разве не так - виноват всегда тот, на долю
которого выпадает последняя неудача или необходимость отчитываться за
предшествующие ошибки.
В Берлине Георг остановился в скромном отеле у Штеттинского вокзала.
Медленно, не торопясь, принял ванну, побрился, переложил вещи. Потом
завтракал, не ощущая ни малейшего желания есть, и в промежутках между
глотками кофе пытался тщательно обдумать, как поступить дальше. Ничего не
мог придумать, решительно ничего - и остановился на том, чтобы предоставить
себя наплывающим событиям: что будет, то будет!
Вышел из отеля с пустой головой, ни к чему не чувствительной, и
пробовал уверить себя, что в людской толчее чужого города в солнечное утро
он отвлечется от терзаний. Но шнырявшие мимо него люди только раздражали его
своей озабоченной торопливостью и ясно выраженным намерением напрасно не
терять ни одной минуты. Это было как раз противоположное тому, чего ему
хотелось для себя - чтобы время летело быстро, чтобы дни и недели мелькнули,
точно во сне.
Вдруг у края тротуара прозвучал возглас газетчика. Георг замедлил шаги,
прислушался и тотчас же побледнел. Газетчик выкрикивал:
- Заговор против Европы раскрыла опереточная актриса! Заговор против
Европы раскрыла...
Георг быстро сунул руку в карман, чтобы достать мелочь, но преодолел
любопытство и пошел дальше. Однако губы его дрожали.
Две минуты спустя тот же возглас повторился с другой интонацией и
другим тембром. Георг сжал губы и даже не взглянул на газетчика.
- Во главе заговора против Европы стоял датчанин! - услышал он позади
себя, и холодок жуткого ужаса пробежал у корней его волос по самому черепу.
Тогда он повернулся и, выдавив улыбку на лице, с деланным спокойствием
подошел к газетчику и купил у него листок.
...Фамилия не названа. Но это ничего не значит. Завтра она будет
приведена и, может быть, рядом поместят его портрет. Уж эти жадные,
пронырливые ищейки-репортеры где-нибудь да разыщут его фотографическую
карточку. И затем его имя начнут трепать на всех перекрестках. Возможно, что
в Копенгагене его имя уже выкрикивают...
Внезапно его кольнула острая мысль:
"Пожалуй, это произойдет еще сегодня. В вечерних газетах. И в отеле,
где его имя значится на доске..."
Он бросился назад в отель. Теперь и у него на лице явно отражалась
тревожная забота не потерять ни одной минуты. Но как же..?
Пробегая мимо портье и сообщая ему, что он немедленно уезжает, Георг
уже решил: переехать в другую гостиницу и записаться под другим именем. И
оно уже четко выплыло в его сознании: Тумасов из Москвы.
Четверть часа спустя проворный автомобиль мчал его в Шарлоттенбург. А
еще через двадцать минут Ларсен стоял уже перед другим портье и заносил на
карточку новые данные о себе, измышленные по дороге.
Квадратный портье, весь налитый пивом, опытным глазом скользнул по
бумажке, коротко кивнул головой и, чтобы доставить удовольствие, вновь
прибывшему с интимностью в жирном голосе сказал:
- У нас всегда останавливаются ваши соотечественники. И сейчас у нас
восемь русских.
Георг отвернулся и посмотрел на свой сундук.
Очутившись у себя в номере, он в отчаянии бросился на кушетку. Досада
за досадой! И хуже всего то, что это еще не все, что неизбежно предстоят
новые огорчения, тревоги и страхи. Несчастья еще не было, но оно уже
показало свою густую тень. Еще никто не назвал его, никто еще не разыскивал,
но уже чувствовал себя загнанным, затравленным зверем, которого со всех
сторон подстерегает опасность.
Звонкие коридоры отеля доносили до него звуки подкрадывающихся шагов и
злорадный шепот сыщиков. Через дверное отверстие мерещился ему расширенный
зрачок подсматривающего глаза.
Он вскочил, надел другой костюм, другую шляпу - чтобы не узнали! - и,
приоткрыв дверь, внимательно осмотрел оба конца коридора: никого не было.
Тогда он вышел, крадучись, почти на цыпочках, но с лестницы сбежал
торопливо, точно за ним гнались. Проходя мимо портье, шаги замедлил,
остановился возле объявления о частных воздушных рейсах и, ничего не
соображая, прочел его до конца, ощущая на себе чьи-то лукавые, пристальные
взгляды. Из прочитанного в памяти уцелели два слова, напечатанные косым,
пьяным шрифтом: "экономия времени". Всю дорогу машинально повторял их и
только под конец сообразил значение этих слов. Экономия времени! Как раз для
него! Ему некуда девать его, нечем убить его, это подлое, капельками
просачивающееся время! Хорошо бы заснуть на месяц, на два, на год. И,
проснувшись, узнать, что все миновало или - это еще лучше - что ничего не
было.
Вечер принес предугаданную неприятность. Она застигла его на станции
подземной дороги, куда он забрался только для того, чтобы приобщиться к
движению снующей толпы. В киоске увидел он вдруг свой портрет на газете. Как
ни был он к этому подготовлен, однако побледнел. Задрожали ноги, дрожь
поднялась выше, и через мгновение все тело его испытывало сильнейший озноб.
Одновременно на лбу его выступил пот. Он сделал над собой усилие, нахлобучил
шляпу и подошел к киоску.
Под портретом, достаточно похожим, была помещена телеграмма из
Копенгагена, называвшая его имя, как виновника происшедшего. Приводилась его
биография, сообщалось о его связи с опереточной актрисой Карен Хокс и еще о
том, что он скрылся. Заключительные строки телеграммы, крикливо и точно
позвякивая золотом, бросали в пространство громкий призыв - датская полиция
немедленно уплатит 100.000 крон за указание его местожительства.
Георг читал эту телеграмму с таким же чувством, с каким он читал бы
некролог о себе: вот он каков, конечный итог фирмы Ларсен! Снова задрожали
колени.
Портрет бросился ему в глаза прежде всего, и поэтому он не заметил
заголовка, напечатанного огромными буквами: "Война между Европой и Америкой
объявлена". Когда он прочел это, у него явилось мучительное желание
спрятаться от всех.
Оторвавшись от газеты, он испуганно оглянулся и упрекнул себя за глупую
неосторожность: стоять рядом со своим портретом. Удрать, удрать от всех!
Сбоку стояла телефонная будка. Он забежал туда, захлопнул за собой дверь и,
прислонившись к стене, простоял в оцепенении минут пять, десять, а может
быть, и час. На матовом стекле будки шевелились силуэты прохожих. Может
быть, его профиль также виден на стекле? И кто-нибудь, имея перед собой
портрет... Ах, да, это невозможно: в будке темно.
Когда он поднялся наверх, улица жужжала, как подкуриваемый улей. Георг
нырнул в толпу и стал внимательно прислушиваться, не упоминают ли его имени.
Нет, своего имени он не услышал, но зато несколько раз рядом с ним с
дружелюбной четкостью прозвучало имя Карен...
С горькой усмешкой он подумал:
"Натан Шварцман, наверное, не упустил бы случая ехидно сказать мне, что
мое бессмертие длилось не больше часа. И ведь верно - меня уже отбросили в
сторону".
В этот день - это был только первый день - он лег спать в десятом часу
вечера, испытывая полное изнеможение. Несколько раз перекладывая неудобную,
жаркую подушку, он с горестным сокрушением думал:
"У меня отняли все сразу. И наследие предков. И Карен. И мою честь. И
мое имя, потому что я не смею назвать себя вслух. Я - точно заживо
погребенный, который через стеклянную крышку гроба в холодном ужасе
посматривает на своих гробовщиков и на наследников, с места в карьер
начавших хозяйничать по-своему. Но, может быть, смерть в этом и
заключается - человек все видит и все сознает, но он лишается силы и права
как-нибудь реагировать на это?"
С мыслями о наступающей для него смерти он ворочался всю ночь и заснул
только под утро.
XVIII
Проснувшись, Георг Ларсен в угрюмом отчаянии перебрал воспоминания о
вчерашнем дне и, продолжая лежать с закрытыми глазами, уныло спрашивал себя:
- Чего я, собственно, жду? Какие у меня надежды? Что может изменить
положение?
Но все же смутные надежды еще были. По крайней мере, он с живостью
вскочил о кровати, приоткрыл дверь и, найдя на полу газету, жадно скользнул
по ее разбросанным заголовкам. Первый из ник успокоительно намекал на
большую вероятность победы Европы: почти весь флот Северо-Американских
Соединенных Штатов был закупорен в Тихом океане. Передовая же статья ясно
давала понять, что при таких обстоятельствах военные действия ограничатся
демонстрацией европейской эскадры, после чего Америке придется уступить.
- То есть? То есть? - взволнованно спрашивал он себя. - Ведь уступить,
это значит...
Острой иглой прошлась эта мысль сквозь его тело и запечатлелась
болезненной гримасой на лице, точно он коснулся раскаленного железа. Теперь
уж не на что было надеяться. Он уничтожен. Георга Ларсена, как потомка и
наследника, больше не существует. На языке бухгалтеров это означало, что
надо списать в расход весь актив нескольких десятилетий. Можно, конечно,
начать жизнь заново и самостоятельно - скажем, в качестве Тумасова, но
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг