своих долгов Америке. Долгов, оставшихся после великой войны. И не в
состоянии будет выплатить, потому что экономически она импотентна. И поэтому
совершенно ясно - старая шлюха, несомненно, воспользовалась бы таким
благоприятным случаем, чтобы навсегда отделаться от старого долга.
Разумеется, трудно сказать, чем такая война кончилась бы. Но, во всяком
случае, потасовка была бы несомненно. Мне лично это доставило бы огромнейшее
удовольствие. Ибо всякая драка, в которой наша потаскушка принимает участие,
ускоряет ее гибель. А это уж давно пора.
И с пафосом, который всегда являлся на зов его скрипучего голоса,
Шварцман стал развивать перед Ларсеном свои прежние мысли о
безнравственности европейской цивилизации, позабывшей о заветах Христа.
Слушая его, Георг заметно волновался. Неожиданные перспективы,
нарисованные Шварцманом, достаточно ужаснули его. По крайней мере, он ничего
не мог ему возразить. И, чтобы прекратить тягостный для него монолог
Шварцмана, он перебил его:
- Дорогой Натан, ты немного увлекся. Предоставим Европу далекому суду
истории. В конце концов...
Шварцман, в любом возражении находивший для себя пищу, саркастически
подхватил:
- Суд истории? Пора уже бросить эти глупые слова - суд истории!
Никакого суда истории не существует. Его выдумали для самоутешения
политическая ненависть и социальные бедствия. Некогда всем мерзавцам
угрожали девятью кругами ада. Когда же в это перестали верить, придумали
другую сказку - суд истории. Да и как, в самом деле, история может быть
судьей, когда она сама занимается - почти исключительно! - прославлением
ловких негодяев? Я больше верю в геологию, чем в историю. По крайней мере, я
из геологии наперед знаю, что время от времени будут происходить
землетрясения, от которых погибнут и мерзавцы. Это утешает меня.
- Ты что-то далеко заехал, - заметил Георг, утомленный его резким
голосом. - Право, если бы ты при мне не пил одно только кофе, я бы подумал,
что ты пьян.
- Я же, - злобно заметил Шварцман, - могу тебе на эго ответить, что ты
глуп и невежествен. А хуже всего то, что ты не признаешь простой логики,
обязательной даже для дурака. И поэтому я ухожу.
- Постой, - с досадой закричал Ларсен. - Ты совершенно невыносим в
спорах! Ты какой-то бешеный. Ну, пусть будет по твоему - экономика, борьба
за тепло, безнравственная цивилизация и война. Но ведь нам-то с тобой еще
рано открывать военные действия? Садись и пей джинджер.
- Не желаю!
- Но я же говорю тебе: ты меня убедил! Согласен: война! И отказываюсь
от суда истории. Черт с ней! Дело ведь не в этом. Я, в сущности, хотел
поговорить с тобой по другому вопросу, который тоже, то есть не тоже, а
просто касается меня. Садись же. Вот твоя рюмка.
- Я не люблю, когда восстают против логики! - сердито, но уже
утихомиренно сказал Шварцман. - Ты не чувствителен к очевидностям.
Георгу очень хотелось подсказать ему - "когда восстают против моей,
шварцманской логики", - но, чтобы не разозлить его, он промолчал.
- Видишь ли... - сказал он после небольшой паузы. - Я хочу поговорить с
тобой о Карен.
- Мысли у тебя летают, как блохи: от Гольфстрема к Карен! - насмешливо
обронил Шварцман.
- Ты человек сообразительный, - продолжал Георг, пропустив мимо ушей
его замечания. - Как ты думаешь, куда она могла уехать? Она ведь исчезла
внезапно. Вернее, просто удрала. Предательски удрала. И не одна, а с
Магнусеном. Двойное предательство.
Шварцман поднял плечи вровень со своими красными ушами и ничего не
ответил. Но самому себе он сказал: "Если Карен решилась отвергнуть меня, то
тебе, богатое ничтожество, и возмущаться нечего".
- "Время любить и время ненавидеть" - так говорил мой предок
Екклезиаст, - бесстрастно произнес Шварцман.
- Я же не хиромант и не гадалка. Угадывать не берусь.
Георг вздохнул. Беседа с Шварцманом только лишь усилила тяжесть на его
душе.
Вечерние сумерки наполнили комнату тихой грустью, которая порождает
желания обобщать свои неудачи и разочарования.
- Натан! - воскликнул вдруг Георг заклинающим голосом. - Объясни мне,
ты умный, чем берет эта женщина? Чем она привлекает к себе?
Шварцман посмотрел на него с улыбкой и тоном соболезнующего
превосходства сказал:
- Мужчины, обладающие волей жизни и темпераментом, по существу своему
склонны к многоженству. И поэтому нам по-настоящему нравятся только те
женщины, которые умеют показывать свою многоликость. Умеют показывать себя
разными. Этим они создают для нас обстановку гарема. И нам начинает
казаться, что мы живем сразу с несколькими женщинами. Такова притягательная
сила Карен.
Георг испуганно нахмурил брови. Игла ревности уколола его больно.
- Откуда это тебе известно? - задыхаясь, спросил он.
- Это ведь так интимно. С кем ты говорил о ней? Признайся. Будь другом.
- Ни с кем не надо мне было говорить об этом, - гордо ответил
Шварцман. - У меня самого было достаточно оснований, чтобы судить о Карен.
- У тебя? Ты?..
- Да, я, - четко произнес Шварцман, театрально выпрямился и взял под
мышку свой нагруженный доверху портфель.
Когда он ушел, Георг устало бросился на кушетку и закрыл глаза. В ушах
у него шумело. Не то от бурного красноречия Шварцмана, не то от яростной
тоски, пламеневшей в сердце. Его настоящее существование представилось ему
пустыней, по которой он шагает, не зная дороги, не видя цели. Не вернуться
ли к Свену? А Карен? Может быть, она еще не потеряна? Может быть, она только
зло пошутила?
И тогда сбоку, со стороны, из темного угла, выплыло видение нагой
женщины с ласковым ртом и зазывающими бедрами, при виде которых вспыхнуло у
него в глазах жидкое красное пламя. Сквозь туман тоски и желаний пронеслась
мысль: Шварцман прав, она носит в себе целый гарем.
Гарем приблизился к нему, обдал жаром дыханья и властно заставил его
скатиться куда-то вниз - в черный мягкий провал.
XIV
В тот самый день, когда Шварцман беседовал с Георгом, к заповедному
месту, осторожно пробираясь среди плавающих льдин, подошел пароход, спустил
три шлюпки и, отойдя в сторону, где льдин было меньше, бросил якорь. Секстан
показал 42 градуса с минутами северной широты. Пароход был почти совершенно
пустой: пассажиров находилось на нем всего 22 человека. Наблюдательный глаз
тотчас заметил бы их молчаливую согласованность в том, что они делали. Это
ясно говорило о связанности их какой-то общей задачей.
Здесь были: два гидрографа, четыре инженера, два зоолога, четыре
артиллериста, знатоки минного дела, два специалиста по подводному плаванию,
два топографа, несколько техников водяных сообщений и еще профессор
Арчибальд Томпсон, автор известного сочинения "Подводный мир".
В движениях этих людей чувствовалась сговоренность и намерение не
терять времени напрасно. Отплывшие шлюпки были соединены с пароходом
передвижным телефоном, за которым сидели трое пожилых людей: норвежец,
француз, англичанин. Тут же сидел стенографист, молчаливый и бесстрастный,
как статуя.
Спущенные шлюпки тотчас же разбрелись в разные стороны и образовали на
водной поверхности - вершины равностороннего треугольника. Невооруженным
глазом было видно с парохода, что люди, сидевшие в шлюпках, занимаются
измерением глубины.
Работа продолжалась четыре часа. После этого пароход подошел поближе к
людям, и в океан были опущены два водолаза. Под водой они пробыли не больше
двенадцати минут. Их быстро заменили другие, уже заранее одетые в водолазные
костюмы. На смену этой паре уже была готова третья, тяжело топтавшаяся у
самого борта.
Стояла тишина. Было только слышно, как вдали от темно-синего течения
гулко шумят громоздившиеся друг на друга льдины и как, время от времени,
вдоль бортов парохода ржаво гремели ленивые штуртросы: передвижениями руля
судно несколько разбивало силу течения и этим удерживалось на месте. Кругом
беззвучно колыхались небольшие айсберги. Между ними плавали и тюлени.
Медленно поворачивая головы, они удивленно посматривали на людей, на
пароход, на шлюпки.
Затем в воду были опущены два огромных стеклянных шара - электрические
лампы, предназначенные освещать дно. Лодки тотчас же отвели эти гигантские
шары на несколько сажен от судна и замерли на месте. И вдруг на темно-синей
поверхности Гольфстрема, совершенно чистого от льда, вспыхнуло два
ярко-зеленых круглых пятна, показавшихся выпуклыми... Тюлени встрепенулись и
нырнули в воду.
Пятна дрожали и серебрились, как шелковые ткани, колеблемые ветром. По
ним проплывали несомые течением желтые зонтики моллюсков. Неизвестно откуда
появились альбатросы. Не решаясь приблизиться к людям, они медленно
кружились над зелеными пятнами, бросая вниз острые, жадные и злые взгляды.
Это было прекрасно. Так прекрасно, что от изумления на несколько секунд
застыл в своей позе бесчувственный стенографист и быстро-быстро заморгал
рыжими ресницами.
На другой день после обеда с востока прилетел дирижабль. Он покружился
над пятнами и, сделав несколько снимков, сбросил недалеко от парохода
кассеты в резиновых чехлах. Дирижабль улетел, а на другой день утром ушел и
пароход.
Чтобы точно изобразить последующие события, стремительно наползавшие
друг на друга, лучше всего воспользоваться одной газетной статьей,
написанной впоследствии, через три года, в годовщину происшедшего. Статья
была напечатана в копенгагенской газете и называлась:
История величайшего блефа
...Эти две ночи радиостанции Англии, Франции, Италии и Норвегии
работали беспрерывно. Но только семьдесят или восемьдесят человек отчетливо
знали, что это непрекращавшееся мерцание синеватых искр может внезапно
озарить весь свет заревом адского пламени. Весь остальной мир спал
безмятежно, не предчувствуя ничего. Тем сильнее было изумление проснувшихся,
когда однажды утром - это было на четвертый день - они прочитали в газетах
грозную ноту английского министра, обращенную к правительству Соединенных
Штатов Америки.
Языком внушительным и твердым говорилось в ноте о том, что Соединенные
Штаты из эгоистических целей, сообща с Данией, совершили неслыханное,
небывалое преступление против Европы. Тайно отведя Гольфстрем, природный
источник тепла, согревавший обширные пространства Средней и Северной Европы,
Соединенные Штаты нарушили законы - божеские и человеческие. Кратко
перечислив возможные последствия этого вероломства, гибельного для всей
европейской культуры, нота заканчивалась решительным требованием
безотлагательно уничтожить искусственно созданную преграду, чтобы
восстановить нормальное течение Голфстрема. Устанавливая это требование от
имени Англии, нота высказывала предположение, что к ней присоединятся все
остальные европейские государства.
Одновременно во все газеты Европы была передана по телеграфу статья
профессора Томпсона, подробно описывавшего сам остров и способ его
воздвижения.
Томпсон писал спокойным научным слогом, но заключительные строки его
статьи звучали суровой укоризной по адресу Вашингтонского правительства,
которое использовало гениальную идею во вред человечеству.
"Этим остроумнейшим способом возведения тверди среди океана, - писал
Томпсон, - гораздо целесообразнее и гуманнее было бы исподволь
воспользоваться для создания нового материка с целью разделить муравьиную
густоту населения земного шара. Соединенные Штаты в своем материалистическом
бессердечии думали только о себе. Общественное мнение всей Европы и, должно
быть, всего мира несомненно осудит этот прямолинейный государственный эгоизм
и вдобавок сделает это в такой форме, чтобы на вечные времена отбить у кого
бы то ни было охоту нарушать величавые заветы международного права".
К этим двум сообщениям, в сущности, нечего было прибавлять, но газеты
всех стран бурно откликнулись на неожиданное событие, отмечая, в какой мере
охлаждение Европейского побережья отзовется на каждом государстве.
Разумеется, больнее всего это ударяло по Норвегии, верхняя половина
которой неминуемо должна была превратиться в ледяную пустыню. Погибал и
остров Шпицберген со своими залежами угля, меди и свинца и со своей огромной
электрической станцией, питавшей чуть ли не весь север. Предстояло погибнуть
и Лофаденским островам, знаменитым своей рыбной ловлей.
Для Англии отклонение Гольфстрема было не меньшей катастрофой.
Шотландские, Оркнейские, Гебридские острова и вся Шотландия, лишенные теплых
струй, отдавались во власть холодных и влажных ветров. Чего доброго, на
Великобританских островах могло совершенно исчезнуть земледелие, тем более,
что с отходом Гольфстрема на запад усиливалось злое влияние течения
полярного. Того хлеба, который собирается в самой Англии, ей хватает, как
известно, только на одиннадцать недель. Чтобы платить за ввозимый, она
должна вывозить свои изделия и продавать их дешевле, чем продают ее
конкуренты. Стало быть, отклонение Гольфстрема угрожало и промышленности.
Негодующие статьи появились и в Швеции, и во Франции, в Германии,
Италии. Последняя не без основания усмотрела опасность для себя не в
климатических бедствиях, а в возможном передвижении человечества с севера на
юг. Для Италии, задыхавшейся от тесноты, это было вопросом первого значения.
Германия смотрела на это дело иначе и прямодушно раскрывала сущность
вражды к Америке, нараставшей со времени окончания последней войны.
Озолоченная этой войной Америка - возможно даже, что бессознательно -
задалась дерзкой целью обратить нищую, промотавшуюся Европу в тусклую глухую
провинцию. Опустошая европейские галереи, коллекции, музеи, переманивая к
себе выдающихся ученых, композиторов, художников и актеров, Соединенные
Штаты постепенно ослабили все очаги духовной культуры в Европе. Все лучшее,
первоклассное было вывезено за океан. Все убогое, искалеченное оставалось
здесь. Отклонение Гольфстрема есть одна из завершительных деталей этого
планомерного удушения, может быть, даже последняя. И если Европа не даст
Америке должный отпор, такой же решительный, какой Аэций некогда дал Аттиле
на Каталаунских полях, то с европейской цивилизацией будет покончено.
Ознакомившись со всем этим, европейский мир ахнул, на несколько
мгновений растерялся, чтобы затем яростно зареветь в апокалипсическом
негодовании.
В этот день, после обеда, во всех столицах приостановилась всякая
работа.
Перестали стучать ремингтоны, кассиры были рассеяны, бухгалтеры
зачитывались газетными сообщениями, магазины пустовали. На площадях и перед
редакциями газет собирались толпы, рычащие, пугливые, панические. А антенны
все гудели и гудели: радио работало с беспрерывной таинственностью.
Поздно ночью пришло сообщение об ответной ноте государственного
департамента из Вашингтона. Правительство Штатов прежде всего находило для
себя неприемлемым резкий, заносчивый тон лондонской ноты, но тут же само
дало волю своей несдержанности и достаточно грубо и заносчиво указало, что
об обстоятельствах, вызвавших обращение к нему правительства Короля
Великобритании, ему ничего не известно. Слово Гольфстрем даже не
упоминалось. Однако, тон заключительной части американской ноты был более
мягким. Вашингтон делал некоторую уступку и предлагал немедленно созвать
международную комиссию для расследования этого очевидного недоразумения.
Газеты сопроводили это сообщение кратким комментарием, исполненным
недоверия: ответ Америки - наивная дипломатическая оттяжка, понадобившаяся
для того, чтобы выиграть время, так как почти весь флот Штатов находится у
берегов Калифорнии, где происходят маневры.
Восстанавливая против Америки, это замечание в то же время ясно давало
понять, что пока преимущество на стороне Европы, что рисковать почти нечем и
времени терять нельзя. Не захотели терять времени и те, которые,
предчувствуя всесветную свалку, решили предотвратить ее. Рабочий
интернационал обратился к американским рабочим с настойчивым советом
надавить на Вашингтон и потребовать у него уступки Европе. Кажется, рабочие
надавили, но ничего не выдавили.
Вслед за тем поступил ответ Дании. Копенгаген тоже указывал, что ему
решительно ничего не известно об искусственном отклонении Гольфстрема,
причем обращал внимание на то немаловажное обстоятельство, что таковое
отклонение прежде всего является катастрофой для самой Дании, так как две
трети ее территории (Исландия и Овечьи острова) должны лишиться незаменимого
влияния Гольфстрема и обречены на ледяную смерть.
Кой-кто призадумался над этим, но таких было мало. Они тотчас же
потонули в лагере крикунов.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг