проведенные в каморке. Она испытывала такую радость, точно у нее внезапно
появилась умная, красивая и взрослая дочь.
XXVIII
Петер собирался провести за границей полгода, но не выдержал и вернулся
через "..."[1] месяца: острое, докучающее желание показать жену в
Копенгагене преодолело интерес к Парижу и Флоренции. Вот тогда-то и
наступила эпоха тщеславных радостей, гнавших его на улицу, в театр, в людные
места, чтобы следить за пристальным вниманием к себе и к своей смущенной
спутнице. Но сколько ни лорнировали их дамы, сколько ни шушукались мужчины,
ему всего этого было мало. Ненасытное тщеславие жаждало изъявления каких-то
феерических восторгов, оваций и преклонения - перед его смелостью пойти
наперерез общественным предрассудкам. Однажды, в припадке такой жажды, он
стал убеждал жену отправиться с ним в бар "Какаду". От негодования она
вспыхнула мертвенно-холодной бледностью и впервые поняла неугомонную
суетность его поступков, которые прежде казались ей неистовством любви. Она
не пошла и с тех пор всячески уклонялась от совместного появления с ним на
людях. Ей нетрудно было отыскать предлог: она готовилась быть матерью.
Петеру сразу стало скучно. Без жены его не лорнировали и не замечали.
На него просто не смотрели. Он потосковал с неделю, показываясь в обществе с
маской горького, но изящного страдания, как человек, случайно забредший в
этот скучный мир, - и придумал новую мишень для удивлений: игру на
саксофоне. По утрам приходил к нему негр и тотчас же шесть комнат
ларсеновской квартиры оглашались звуками, напоминавшими дуэт павлина и
индюка. Схватив начатую работу - крохотные рубашонки, нательнички и
фланелевые пеленки - молодая фру Ларсен тогда поспешно спускалась вниз, к
свекрови и, обменявшись с ней молчаливым вздохом, усаживалась рядом с
ней. Уж так сложилось, что при этом они разговаривали тихо, точно в комнате
лежал тяжелобольной.
Эта уединенная тишина вызывала мелодичную задушевность и уют. И в сухой
душе Зигрид Ларсен, с давних пор заросшей плесенью, незаметно вскрылись
источники теплой материнской влаги, которой она готова была неустанно поить
жену своего сына, ставшую для нее теперь родной дочерью.
Иногда в такие часы появлялся вдруг Свен. Злые, ревнивые глаза его,
высекая искры, старались не смотреть на любимицу Зигрид. Он делал свой
доклад, глухим голосом просил каких-нибудь распоряжений и уходил с понурой
головой. Не чувствуя, однако, за собой никакого права ненавидеть эту тихую
женщину, он стал ненавидеть Петера, который заставлял свою жену искать
утешения у свекрови и лишает его, Свена, радости разговаривать с Зигрид
наедине. Уж не посвятила ли она эту русскую в заповедную тайну?
Потом появился на свет новый Ларсен, голубоглазый толстячок, которого
мать именовала по своему: Юра. У колыбели малыша, у его пухленьких ножек,
обе женщины сблизились еще теснее.
Петер совсем заскучал. До этого четыре месяца он носился с мыслью
организовать великосветский жац-банд, но желающих не оказалось. Саксофон был
оставлен. Его заменил 70-сильный Майбах, большой автомобиль, излучавший
черную жуть. Петер так вошел во вкус спортивного азарта, что целые дни,
самостоятельно управляя машиной, как сумасшедший кружился по окрестностям
Копенгагена. Кепка не сходила у него с головы. Трубка не вынималась изо рта.
Перчатки снимались только за обедом. Краги - лишь перед сном. И носил он с
собой неистребимые запахи смазочного масла, бензина и еще острого ветра.
Впрочем, ветер был у него и в голове. Жизнью его стали управлять какие-то
рекорды, понятные только ему самому.
Между тем, дела транспортной фирмы шли своим чередом. Теперь уж,
правда, не было тех барышей, которые приносила с собой война, но
бухгалтерские итоги неизменно возвещали хорошую прибыль. Гаваньские склады
были по-прежнему доверху завалены грузами, которые пахли мокрыми кожами,
треской, аптекарским товаром, ворванью и свежим деревом. Тут же рядом, под
открытым небом, точно холмы, возвышались кучи угля и пирамиды из бочек. В
помещении конторы с утра до ночи толпились обветренные всеми ветрами моряки,
распространяя сильный запах вонючих сигар и смолы. Они же заносили сюда
морскую сырость. Подъемные краны, освещенные рефлекторами, грохотали круглые
сутки. Пароходы уходили беспрерывно.
Итак, все обстояло отлично, и с делами, и с наследием первого Петера, и
с семейной жизнью, устранявшей одиночество. Маленький Георг и его мать
носили в себе идиллическое очарование. Ее певучий мягкий голос звучал, как
далекая музыка. Его звонкий лепет, его любознательное беспокойство и его
пестрые игрушки, разбросанные по всему дому, заполняли сердце Зигрид сытым
умилением и давали полноту чувств.
Вот только Петер, второй Петер, больно уязвлял сознание. Да, тот
несчастный калека был бы не такой.
Ей не пришлось бы стыдиться за него и с досадой отворачиваться, когда
она слыш... Правда, Петер никому не мешает. В этом он был подлинный сын
своего отца.
И еще одна вещь беспокоила Зигрид. Не всегда, но временами. При виде
ухмыляющейся рожицы внука и целомудренных ресниц невестки, ее начинало
колоть то острое жало, которое оставалось в ней от чувственной и достаточно
грубоватой связи со Свеном. Много-много раз говорила она самой себе, что
пора поставить точку. Пора, пора! Но минутные воды запоздавших желаний
поднимались иногда выше ее головы, и неугомонное тело властно отодвигало
намеченные сроки. Вдобавок (конечно, это была только лазейка) Зигрид упорно
уверяла себя, что преданного ей Свена, охраняющего великое наследие, нельзя
не отблагодарить так, как он этого хочет. Немалую, впрочем, роль сыграл в
этом и сам Свен: он был настойчив, приятно тактичен, а главное, осторожен.
За семнадцать лет их физической близости никто - даже прислуга - не видел,
как он своими ключами открывает по ночам двери и пробирается к ней в
спальню. Кое-кто из окружающих, может быть, и подумывал об их отношениях, но
доказательств никто бы не мог представить. Зигрид это тоже ценила.
Так, в чередовании спокойных радостей, молчаливого умиления, несложных
забот и медлительных огорчений - проходила жизнь. Хорошего было больше, чем
плохого. И, вспоминая первые годы своего замужества и жалкое бытие
несчастной матери и тусклое промежуточное существование отца, кругозор
которого был всегда заслонен одним только предметом, Зигрид начинала думать,
что судьба обошлась с ней значительно милостивее, чем с
предыдущими Ларсенами. Служение одной идее потребовало от каждого из них
серьезной жертвы. Она же принесла одну только жертву - нелепое замужество, -
но затем удачно выплыла на просторный путь полной независимости.
К этим мыслям она блаженно возвращалась не раз, все более и более
утверждаясь в них. Но случилось нечто такое, что заставило ее крепко
задуматься над тем, так ли это на самом деле.
XXIX
Увлечение Петера автомобильным спортом довело его до одержимости. Он
участвовал в гонках, в далеких пробегах, ездил на автомобильные выставки и
даже пытался изобрести какой-то особенный автоматический тормоз, не
позволяющий автомобилю опрокидываться. Само собой разумеется, мысль об
изобретении была ему внушена желанием славы. Но, пожалуй, не всецело. Было,
должно быть, у него и предчувствие, что такой тормоз может ему пригодиться.
Однажды он взял с собой покататься жену и Георга и, выехав за окраину,
по обыкновению, понесся, как безумный. Неизвестно, что произошло, лопнула ли
шина, наткнулся ли авто на придорожный камень, но в одно мгновение все
четверо - машина и трое людей - свалились под откос шоссе. Георг (ему шел
тогда шестой год) вылетел из автомобиля, как мячик, и даже не поцарапал себе
голых колен. Петер сильно ушиб голову. Но зато молодая фру Ларсен осталась
лежать на месте совершенно раздавленная.
Ее растерзанное тело потеряло все человеческие очертания, и когда
подняли авто, маленький Георг, окинув тупым взглядом бесформенную массу из
грязи, крови и тряпок, оглянулся, посмотрел на кожаные подушки и
недоумевающе опросил:
- А где же моя мама?
Погас свет для Зигрид. На две недели в доме воцарилась жуткая, мрачная
тишина, которую никто не смел нарушить. Перестали поднимать шторы.
Разъединили телефон. Письма, получавшиеся в большом количестве каждый
день, - сочувственные письма, - оставались нераспечатанными. Зигрид целые
дни просиживала в кресле или лежала на кровати в полном оцепенении. По утрам
приводили к ней Георга, испуганного и заплаканного, она беззвучно гладила
его по волосам и делала знак глазами, чтобы его увели.
Всем казалось, что Зигрид потеряла дар слова и что у нее помутился
разум. В конце концов, говорили все, внук должен быть для нее дороже, чем
невестка, а между тем, она почти что равнодушна к нему. Но тут же
вспоминали, что с тех пор, как в доме появилась эта русская, Зигрид
совершенно изменилась, стала мягче, женственней и гораздо разговорчивей.
Домашний врач, всего два раза навестивший Зигрид, распорядился
предоставить ее самой себе и никого к ней не допускать. И когда в доме
начали поговаривать о том, что следовало бы не послушаться упрямого врача и
пригласить психиатра, Зигрид вдруг пришла в себя, встала и первым делом
велела привести Георга.
Только тогда она впервые дала волю своим слезам и с безудержной
страстностью, которую никто никогда в ней не замечал, стала целовать его лоб
и руки. Посадила его к себе на колени и, прижимая его тельце к своей груди,
шептала в слезах:
- Какое счастье, что ты у меня остался! Какое счастье!
Крупные слезы, как зерна, выкатываясь из ее потускневших глаз, падали
на голые колени ребенка. Он пристально разглядывал эти капли, трогал их
своими пальчиками и под конец тоже заплакал.
В этот день к Зигрид вернулось спокойствие и больше не покидало ее. Она
несколько часов провела в конторе, совещалась с управляющим и, вернувшись
домой, распорядилась, чтобы детскую Георга устроили рядом с ее спальней. Тут
же поселилась и бонна. Петер, все время не показывавшийся ей на глава, не
смел возражать.
Не показывался и Свен Гольм. Он опасался, что не найдет нужных слов,
чтобы по-настоящему утешить ее. К тому же он сам был в отчаянии - за нее и
за себя. Несчастье, обрушившееся на Зигрид, заставит ее (он это ясно
предвидел) окончательно отказаться от близости с ним. Вот теперь она
действительно станет бабушкой, и осиротевший внук вытеснит Свена навсегда.
Чтобы избежать горечи неминуемого разговора на эту тему, Свен придумал:
уехать во Флориду. Он так и сделал. Написал фру Ларсен почтительное письмо,
насколько сумел, выразил ей свое соболезнование и отправился, как он сообщал
ей, исполнить свой долг. Была у него одна тайная мысль, но пока что он даже
не формулировал ее.
Вернулся он через четыре месяца. Фру Ларсен за это время окрепла и даже
несколько пополнела. Седина, правда, усилилась, но фигура и движение
возвращали ее к прежним годам. И, глядя на нее, Свен вспомнил старое
прозвище Зигрид: Валькирия. В то же время и он привез хорошие новости.
Измерения показали неудержимый рост подводной тверди, стремительно
обраставшей пловучим балластом. Цифры, которые удалось установить в
последний раз, превосходили все предыдущие расчеты. С такими данными он
бодрым явился к Зигрид.
Она встретила его дружески, горячо пожимала ему руку, но в голосе ее
звучал деловой холодок. Свен почувствовал это и продолжал обращаться к ней с
почтительностью маленького служащего.
Когда все деловое было сказано, Зигрид вздохнула и заметила:
- Как все это было хорошо, если бы осталась жива моя бедная дочь. Я так
одинока без нее. Я впервые узнала, что такое скука.
Свен слегка прикусил губу, опустил глаза и заклинающим голосом сказал
ей:
- Дорогая фру Ларсен. Я осмеливаюсь напомнить вам, что Бы забыто об
одном своем преданном друге. Вы забыли о нем. Впрочем, вы давно о нем
забыли.
Этим он напомнил ей, что уже больше года они не встречались интимно.
Зигрид с трудом дослушала его до конца.
- Оставим это, Свен, - заметила она, отворачивая в сторону нахмуренное
лицо. - Оставим. Всему бывает конец. Я уже стара. Нельзя быть смешной даже в
собственных глазах. Мне уже 52 года.
- Для меня вы та же, что были раньше, - с глубокой дрожью в голосе
подхватил Свен и поднялся со стула, потому что внутренний огонь потребовал
от него широких, свободных жестов. - Такая же, какой я помню вас на яхте. И
с меня этого достаточно.
- Это галлюцинации, - небрежно обронила Зигрид и резко выдвинула ящик
письменного стола, точно желая там что-то отыскать. - Галлюцинации. И с ними
нельзя считаться. Вот смотрите: складки у рта. Они выдают мои годы.
- Я их не вижу, - отмахнулся Свен. - И не хочу их видеть. Не думайте о
них и вы, фру Ларсен. Главное это то, что вы чувствуете.
Зигрид недоверчиво усмехнулась.
Тогда, вынув из кармана два ключа, - те самые, которыми он много лет
подряд отпирал ее двери - он с долгим вздохом взвесил их на ладони и с
грустью сказал:
- Вы видите: я всегда ношу их с собой.
- Да, ключи те же, - ответила Зигрид. - Но карманы уже другие. Оставим
это Свен, оставим! С этим надо покончить навсегда. Теперь меня занимают
совершенно другие мысли: внук и сын.
- Сын? А что же с г. Ларсеном?
Зигрид, точно обрадовавшись, что ей удалось изменить разговор, стала
торопливо рассказывать, понизив голос.
- Вот лучше посоветуйте, Свен, что надо сделать. Меня сильно беспокоит
Петер. Очень беспокоит. За последнее время к нему что-то зачастил один
журналист. Неприятная такая личность. Мне это показалось подозрительным. Уж
я знаю своего сына. И поэтому я заглянула к нему в кабинет в его отсутствие.
Это было четыре дня назад. В письменном столе... Ну, словом, так или иначе,
я узнала, в чем дело. Матери это можно. К тому же речь шла о... Словом,
оказывается, он записывает всю историю. Начал он, понятно, с моего деда.
Должно быть, будет писать и о моем отце. Меня он, вероятно, тоже не
пропустит. И там все подробности, в том числе и ненужные. Надо думать, его
гложет желание прославиться. Он ведь всегда этого домогался. И скорее всего,
он предполагает это напечатать в газетах. В первое мгновение мне захотелось
тут же разорвать эту рукопись. Но я его знаю: это только подзадорит его. Да
и лучше, пожалуй, сделать это потом, когда он напишет побольше. Тогда ему
будет лень начинать сначала. Не правда ли? А может быть я ошибаюсь: потом
будет поздно. Как вы думаете, Свен? Что надо сделать?
Свен покачал головой и задумался. Глаза его то поднимались, то
опускались. Было видно, что в нем наливается и зреет какое-то решение. После
этого он выпрямился и, сжигаемый трепетом, твердо сказал:
- Я сделаю все, что вы прикажете мне. Все, что вы захотите, фру Ларсен.
Если надо, я выкраду эти бумаги. Если надо... Все, что вы скажете.
И голосом упавшим, задыхающимся, добавил:
- Я только попрошу у вас, фру Ларсен, оставьте мне на память одну вещь.
Зигрид изумленно улыбнулась.
- Вещь? Какую же это вещь?
- Еще одну поездку на яхте. Прощальную поездку, фру. Мы начали с
поездки. Этим и закончим.
Наступило тягостное молчание. По лицу Зигрид ничего нельзя было
прочесть. Лишь под конец она пожала плечами.
- А потом? - спросила она и, опустив голову, насторожилась.
- А потом я уеду, - четко сказал Свен. - Так будет удобно для нас
обоих. Не правда ли? У вас останется внук. У меня детище вашего деда. И еще:
незабываемые воспоминания.
Зигрид встала, медленно подошла к окну и долго поправляла шторы,
передвигая их взад, то вперед. Затем, не поворачивая головы, она негромко
произнесла:
- Ах, если бы вы заодно прихватили с собой и Петера. Мне он стал
глубоко противен. Видеть я его не могу! И всегда жду от него больших
неприятностей. Боюсь также, что он испортит Георга. Не повезло мне с таким
сыном, не повезло! И совестно сказать, но перед вами я признаюсь: мне в
тысячу раз было бы легче, если бы во время катастрофы погибла не она, а...
Свен еще раз на своей широкой ладони взвесил ключи.
XXX
Когда яхту ввели в док для переделки и починки, Свен Гольм тоже
почувствовал себя введенным в док: он обновлялся, молодел и воспрянул, как
парус, надутый ветром. Безотлучно находясь при яхте, он обдумал все детали
переустройства, но не ясно ли, что его прежде всего занимало все то, что
приводило к наибольшему удобству для них обоих - для него и Зигрид.
Вызвав из своей памяти прошлое, он думал:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг