кресле и читая газету), и Свену Гольму не оставалось ничего другого, как
решить, что Зигрид о нем забыла. За это время произошла перемена в самой
конторе, где единовластие старика заменилось постоянным совещанием при
владелице фирмы, и без него она не предпринимала никаких решений. Свена это
не коснулось ни с какой стороны. Чтобы напомнить о себе, он несколько раз
старался попасться ей на глаза, но это не помогло: встречи прошли бесследно.
Она отвечала на его поклоны точно так же, как ответила бы всякому. Свен
сокрушенно поник. Три разговора с Ларсеном представились ему обидным
празднословием, которое породило глупые ребяческие иллюзии. Иногда даже
начинало казаться, что и таких разговоров не было, что все это сон, принятый
за действительность. Компас, подпорка, заботы - не придумал ли он это сам,
мечтая о приближении к Зигрид.
А между тем, она не забывала о Свене ни на один день. Точно неотвязный,
надоедливый груз, точно клин в голове, донимали ее два слова: "Свен Гольм,
Свен Гольм". Разбираясь в завещании отца - это было на второй день после его
похорон, - она вспомнила осторожную недоговоренность старика, его чересчур
ласковое покашливание и многозначительный рефрен, заканчивавший его
наставление: "Поверь мне, старику: преданность - это такая редкая вещь, что
ее надо предпочесть любви; это больше, чем любовь". И только теперь, -
возмущаясь и негодуя, - она сообразила: отец просто-напросто завещал ей
избрать своим любовником Свена Гольма! Какой наивный старческий деспотизм. И
какая циничная неприкровенность, достойная глухого средневековья! Если бы
это не исходило от отца, только что погребенного, только что оплаканного,
она бы назвала его бесчувственным, рассудочным извергом, для которого все
средства хороши. Ну, конечно: опасаясь неизвестного ему второго мужа (или
возлюбленного), он заботливо подыскал для нее любовника с испытанной
преданностью. Попросту - выбрал для нее раба. И еще возможно, что он успел
намекнуть об этом самому Свену - и тот уже, пожалуй, наслаждается рабской
гордостью предстоящего обладания своей госпожой.
С этой минуты Зигрид яростно возненавидела Свена. На медленном,
непотухающем огне этой ненависти он вырастал перед нею в виде коварного,
отвратительного чудовища, которому она безжалостно предназначена в жертву. И
вот торчал он в голове, как тяжелый зазубренный клин, о котором никак
невозможно забыть.
Не совершить ли операцию сейчас же, сразу, чтобы навсегда отделаться от
порабощающих мыслей и освободиться от неотступной досады? Не показать ли
ему - чтобы он не зазнавался! - его настоящее место?
Но рассудительность, никогда не покидавшая ее, тут же напомнила: сильно
задеть Свена тоже не годится, потому что его надо использовать для
заповедного дела. В размышлениях о том, как безболезненно дать ему понять,
что у него только одна роль, проходили дни, недели и месяцы. И, так как Свен
не проявлял никаких попыток приблизиться к ней, ненависть у Зигрид слегка
остыла.
Тем временем произошло несчастье. Оно заслонило для Зигрид все
прошедшее, все предстоящее и заполнило ее отчаянием: трагически погиб ее
старший сын, уродец с волчьей пастью и заячьей губой. Его обычно кормили
жидкой или перетертой пищей. Но глаза мальчугана жадно скользили по чужим
тарелкам, где так живописно пестрели зеленые огурцы, красные томаты, розовая
ветчина. Однажды он забрался в буфет и, найдя там яблоко, вонзил в него
зубы, вечно бездействовавшие и скучавшие по твердому. От торопливости ли, от
опасности ли быть застигнутым он пытался проглотить неразжеванный кусок -
поперхнулся, закашлялся и вдруг в ужасе посинел: кусок застрял у него в
носоглотке и приостановилось дыхание. От страха, что сейчас вое раскроется,
он забился под стол и, когда через полчаса его обнаружили, мальчик уже был
мертв.
Если бы Ивар Ларсен был жив, оно окончательно утвердился бы в своем
взгляде на женщину. Зигрид, трезвая, деловая, рассудочная Зигрид внезапно
преобразилась в волчицу, у которой отняли детеныша. Она металась по дому в
необузданной ярости, с искаженным лицом, разогнала прислугу, отхлестала по
щекам бонну и выбросила ее за дверь. И только потом, к вечеру, полились из
ее глаз обильные, крупные слезы, упадавшие на кружевной костюмчик, в который
обрядили ее уродца. Она легла спать рядом с ним, ночью несколько раз
просыпалась, зажигала свет и прикладывала к губам мертвого ручное зеркало -
не дышит ли он.
К похоронам явилось много народа. Но подлинного соболезнования не было,
конечно, ни у кого. (Как можно оплакивать смерть такого калеки! Слава Богу,
что он умер!) Непогрешимым материнским чутьем она ощутила это сразу, ни на
кого не глядя, и властным жестом крепкого в себе одиночества она отстранила
всех тех, кто пытался в эти минуты чем-нибудь помочь ей. Двое погребальщиков
уже взялись было за гробик, чтобы отнести его вниз. Зигрид грубо оттолкнула
их. Презрительное равнодушие этих чучел к уродливому, посиневшему трупу ее
мальчика резануло ее остро. Цепкими руками она сама ухватилась за гробик и
на твердых, спокойных ногах стала спускаться с ним к катафалку. Испуганно
все расступались перед ней. Никто не осмелился приблизиться... И только
сзади неслышным шагом ступал за ней Свен, готовый подхватить и ее и гроб,
если это понадобится. Зигрид его не видела. Но она почувствовала его
тревожный и преданный взгляд, устремленный через ее плечо. На крутом
повороте лестницы было такое мгновение, когда ее уколол страх, что она не
донесет сына до катафалка: сильно затекли руки. Она беспокойно чуть-чуть
задержалась на месте и устало шевельнула плечами. И тогда сзади, с двух
сторон, у ее боков протянулись крепкие пальцы, напоминавшие ей, что
неотступная преданность у нее за спиной... Это придало ей силы и она
двинулась дальше.
В этот день она Свена больше не видела, но на второй или третий день,
перебирая в памяти все подробности погребения мальчика, она о нем вспомнила
и улыбнулась с теплой печалью.
Вернувшись к делам, она снова подумала о Свене, как о самом преданном
из своих служащих. Кстати, она вспомнила, что пора уже послать его на
Ньюфаундлендскую мель. Она вызвала его в контору. Его смущение, его
молчаливая покорность сразу успокоили ее насчет того, что ему внушены на нее
какие-то права. К тому же он участливо вспомнил об умершем, которого он три
года назад катал на яхте. Его ясные, простые, немигающие глаза, его детская
розовая улыбка устраняли всякую мысль о неискренности. И тут же,
расспрашивая Свена о предстоящей поездке - знает ли он все, что надо
делать? - она подумала: "Я оклеветала его в своих мыслях, он всего только
преданный раб; это приятно". Прежний клин в голове - надоедливый груз! -
незаметно видоизменился. Крепко засело бодрящее сознание (тоже клин, но не
беспокоивший!), что у нее всегда имеется про запас послушная добрая сила, не
способная предать. Так иногда чувствует себя пугливая, мнительная барыня,
которая уверена в своем кучере и с ним не боится самой быстрой езды. А
заодно этот кучер был еще красивый, мужественный парень, похожий на викинга
и, по-видимому, боготворивший ее.
О том, в какую сторону все это повернется, Зигрид могла бы узнать из
старинной книжечки, которая оказалась среди вещей ее покойного мужа,
прибывших после его смерти из Сиены. Этот томик заключал в себе наставления
опытного сердцеведа 17-го века и назывался "Новейшее искусство благополучно
любить". В одной из глав ее новейший Овидий говорил так:
"...Пусть, однако, утешится и тот, кому не отпущено приятного дара
сразу пленять женщин и без труда овладевать их покорной благосклонностью,
особенно, если он иного звания, нежели его дама. Для успешного достижения
сладкой цели ему надлежит прежде всего вооружиться терпением, настойчивостью
и неуязвимым смирением, ибо осаждаемая особа, не испытывая благоволения к
кавалеру, не останавливается перед тяжким унижением его. Пусть
неукоснительно окружает он ее беспрерывным вниманием, подарками и
неожиданными радостями. Пусть венецианское зеркало в золотой оправе, в
которое она поминутно заглядывает, носит на себе незримую печать его
нежности. Пусть черепаховый гребень, которым она расчесывает свои прекрасные
волосы, будет его подношением. Пусть попугай, обезьянка или потешный песик,
обученные забавным штукам, будут в ее памяти связаны с его преданным
смущением, с каковым он подносил ей то или другое. Короче говоря, все, к
чему она может прикоснуться и обозреть, должно напоминать ей укоризненно о
ничем не вознагражденном поклоннике, дабы в мыслях ее закрепился его
неотступно-молящий образ. И тогда он может быть уверен заранее, что в часы
невзгоды, огорчения или одиночества, либо в тайные часы томления тела, когда
шаловливый и требовательный Эрот понуждает воображение к сладостной игре, -
его имя, его образ, его покорная преданность явятся первыми на ее смутные
зовы о чьей-нибудь помощи. Пусть только чутко подстерегает он решающий час,
дабы мгновенно очутиться перед нею, точно по волшебству. В этот час он
неминуемо будет вознагражден за долгие унижения, за бескорыстные чувства.
Однако же в бурной радости обладания нелегкой добычей пусть не забывает он,
что в этот зыбкий, решающий час надлежит ему крепко запечатлеться в ее
памяти, то есть показать себя с наивыгоднейшей стороны. Иначе его первая
победа будет и последней".
Случилось это тогда, когда пришло неизбежное. Сам собой - точно с
горы - тронулся Гольфстрем запоздавших желаний, и неодолимая первосущность
бурно сдвинула заграждения условного. Новый клин в голове терзал и томил.
Глаза у Зигрид налились жадным исканием. Сумасшедше вздрагивало иногда тело.
Снились влажные, длительные, незавершенные поцелуи. Воспоминания о муже
казались внушенными: был ли он на самом деле? А когда запылала весна, на
зовы томлений стали сбегаться утоляющие образы и - действительно: первым из
них, впереди других, возвышался тот, кто всегда был под рукой, кто наименее
устрашал, преданный, покорный, молчаливый и одновременно мужественный - Свен
Гольм.
Тем же летом Зигрид, маленький Петр, бонна и кухарка выехали на яхте,
чтобы две недели провести в фиордах. Соленая свежесть моря оросила желания.
Уединение уплотнило их. Бездеятельность настежь раскрыла чувственный мир. И
вот однажды ночью Зигрид внезапно появилась в дверях капитанской каюты и
остановилась, как сомнамбула. Свену в это время снилось, что он ведет свое
судно из открытого моря в узкий, извилистый рейд и что сильная волна
отбрасывает его в сторону. Он резко повернул непослушный штурвал - и
проснулся. Зигрид, вся в белом, походила на привидение. Отмахиваясь от
призрака, Свен случайно прикоснулся к горячей, вздрагивавшей женской руке и
задрожал сам. Это длилось минуту, а может быть, и час, пока Зигрид,
беззвучная, тихая, щедро не позволила ему снять с нее непосильную тяжесть
наплывших томлений.
А впоследствии совершилось обычное: Свену было дано разрешение заказать
для себя два ключа от входных дверей...
XXV
Мать, дед и прадед растворили себя в заповедном деле и сподобились тем
смиренным кораллам, которые в великом молчании строили подводную твердь.
Петер Ларсен, неизвестно откуда, точно совсем чужой, принес в свою семью яд
личного честолюбия и уже с юношеских лет пытался мыслить себя
самостоятельным эпизодом в истории Ларсенов. Этот яд, однажды запавший в его
мозг, безостановочно совершал свою работу, и в беспокойных судорогах
проходила жизнь Петера. Мысль о том, что он всего только безликое
передаточное звено, которому назначено выполнить очередную маленькую роль и
неприметно уплыть назад, как уплывает волна от корабля, донимала его
беспрерывно. И поэтому всякая другая мысль, возникавшая в его голове, самая
обыкновенная, житейская, тотчас же примыкала к главной и окуналась в жидкий
пламень честолюбивых помыслов. От этого с течением времени все больше и
больше тускнел его внутренний неугомонный огонь, мельчала его мечта и
незаметно для себя самого он оказался во власти неукротимого тщеславия,
которое распирало его душу.
Но, слишком робкий, половинчатый и самолюбивый, он не отваживался на
явное выставление своей личности и ждал, пока это сделают за него другие.
Эти другие упорно не находились. Скорее всего, они просто не догадывались,
чего он от них ждет. И от нетерпения на худом, бесцветном лице Ларсена легли
складки высокомерной горечи, как у человека, который случайно забрел в
скучный, несправедливый и ко всему равнодушный мир.
Два раза, по примеру своих предков, он ездил на Ньюфаундлендскую мель и
опускался там на дно. В темнозеленой густой глубине, через толстое стекло
водолазного шлема, он озирал неясные очертания поднимавшегося острова, но
вместо гордого ларсеновского трепета, вместо пламенеющего восторга он ощутил
звенящую досаду, что никто его не видит и поэтому ее может оценить ни его
покорной жертвенности перед предками, ни его жизнеопасного подвига. Чтобы
хоть как-нибудь вознаградить себя за рискованную экскурсию на дно океана, он
сфотографировался в костюме водолаза и снимок приобщил к старым документам и
реликвиям, для которых уже не хватало места в черной шкатулке из эбенового
дерева.
Но снимок, запрятанный в папку, не утолял его тщеславия. Напротив, он
дразнил его тщеславие, беспокоил, раздражал. И вот однажды он достал этот
снимок, велел сделать с него копию и отправил ее знакомому журналисту,
который некогда интервьюировал его по вопросам внешней торговли для
новогоднего номера своей газеты. Стремительный журналист, походивший на
фокстерьера, сначала занес свою визитную карточку, потом прислал
многословное благодарственное письмо, а еще через несколько дней доставил
ему номер иллюстрированного журнала, на первой странице которого было
изображено чудовище, закованное в броню и пучеглазое - совсем марсианин! Под
рисунком значилось: "Г. Петер Ларсен в гостях у Посейдона".
Мать, увидав иллюстрацию, укоризненно покачала головой, и бессильная
усмешка дрогнула у нее на лице. Неразборчивое тщеславие сына начинало
беспокоить ее.
Петер оправдывался:
- Они пристали, чтобы я... Надо было отделаться... Газетчики ведь так
назойливы. Но, во всяком случае, они ничего не знают.
Тот же журналист, нащупав слабое место Ларсена, стал убеждать его
написать какую-нибудь книгу и предложил свою помощь.
Журналист говорил:
- Ваша книга несомненно привлечет к себе широчайшее читательское
внимание. Тираж в 3000 обеспечен. Не правда ли - всякому будет интересно
познакомиться с взглядами человека, который стоит во главе такого... Или
даже просто: наследственный опыт. Ведь это тоже чего-нибудь стоит. Наконец,
отделения во всех странах света - значит, естественная широта взглядов. И,
пожалуй, одних ваших служащих достаточно, чтобы раскупить вое издание. Не
правда ли? А я берусь помочь вам. Ваши мысли, ваши идеи, ваши предвидения -
не сомневаюсь, что это уже давно у вас отчеканилось. Я же готов предложить
вам свой стиль, свой литературный опыт, свой типографский опыт.
Ларсену понравилась эта идея. Прямо-таки понравилась. Изящно изданная
книга на хорошей плотной бумаге, с виньеткой, изображающей химеру с Notre
Dame de Paris. Это он видел на книге Анатоля Франса.
- Я подумаю, - с усталей улыбкой сказал он. - У меня действительно
накопились кое-какие мысли. Да, вы правы. Кое-что я видел на своем веку. С
молодых лет приходилось задумываться над многим. Но я не знаю, будет ли это
интересно для рядового читателя.
- Ну что вы, г. Ларсен! - с оттенком возмущения подхватил журналист. -
Мы переживаем такое скучное, подражательное время, что всякая оригинальная,
непосредственная мысль котируется на вес золота. Нет, нет, г.
Ларсен. Поменьше скромности! К черту скромность! Я знаю по себе. Я...
Журналист взялся за дело энергично и через несколько дней принес
образцы превосходной пергаментной бумаги для будущей книги и образцы
шрифтов.
Тогда Ларсен сел писать. Чтобы ему никто не мешал, он решил работать по
ночам и радикально изменил распорядок своей жизни. При этом ему показалось,
что толстые восковые свечи создают для творчества наиболее благоприятную
обстановку. По крайней мере, он читал где-то, что так работает Габриэль
д'Аннунцио.
Десять или двенадцать дней Ларсен носил маску крайней озабоченности,
задумывался во время деловых разговоров, отвечал невпопад и неизменно
жаловался на шум, доносившийся с улицы.
В прекрасной кожаной папке, отороченной матовым серебром, лежала
рукопись. Названия еще не было. Она начиналась так:
"Есть две философские школы, разно относящиеся к роли личности в
истории. Одна из них умаляет ее, другая отдает ей первую роль. Но ни одна из
них не отрицает ее значения".
На этом рукопись кончалась.
XXVI
Надо думать, что и в женитьбе Петера Ларсена немалую роль сыграли
тщеславные соображения. По крайней мере, был такой период, когда он
испытывал блаженство пристального к себе внимания и умышленно попадался всем
на глаза, чтобы лишний раз напомнить о своей особе и вызвать разговор о
девушке из бара "Какаду".
Был такой бар, и была такая девушка. Она обычно стояла за прилавком
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг