Виктор Яковлевич Ирецкий
Наследники
Научно-фантастический роман "Наследники", созданный известным в
эмиграции писателем В. Я. Ирецким (1882-1936) - это и история невероятной
попытки изменить течение Гольфстрима, и драматическое повествование о жизни
многих поколений датской семьи, прошедшей под знаком одержимости
Гольфстримом и "роковых страстей".
Роман "Наследники", переиздающийся впервые, продолжает в серии
"Polaris" ряд публикаций фантастических и приключенческих произведений
писателей русской эмиграции. Издание дополнено рецензиями П. Пильского и Ю.
Айхенвальда.
Часть первая
I
Тот номер газеты, в котором было напечатано сообщение о Шлезвиге и
Голштинии, Ларсен с глубоким вздохом спрятал в черную шкатулку,
предназначенную для заветных сувениров. Здесь уже лежали: выцветший
дагерротип, изображавший самого Ларсена в детстве, крохотная Библия,
подаренная ему дедом, и железный перстень покойного брата матери, смелого и
отважного моряка, служившего в Вест-Индской компании. Были еще другие
мелочи, уплотнявшие невозвратное прошлое, и таким же невозвратным
представлялось Ларсену отторжение двух областей, перешедших к Пруссии. Итак,
маленькая Дания стала еще меньше.
Заложив руки за спину, Ларсен долго бродил по саду и сокрушенно
беседовал с самим собой. Кругом в зеленом золоте предвечернего солнца
трещали и бесновались птицы, ошалело и страстно звенели насекомые.
С женой о таких вещах, как родина, не к чему было разговаривать. Она
хотя и числилась датчанкой, но на Ютландском полуострове никогда не была и
говорила на каком-то международном языке, в котором пестро сплетались
английские, испанские и другие слова. Да и вообще: невзгоды, тревоги,
огорчения и печали Ларсен научился переживать в одиночестве, давно усвоив
истину, что всякая откровенность свидетельствует о слабости и, значит,
умаляет. Колониальная же политика всегда рекомендовала своим деятелям
неукоснительно демонстрировать мужественность, хотя бы это стоило большого
труда. Да и, наконец, что ей Дания! Заунывные песни туземцев, попугаи и
приторные улыбки старух со светло-оливковым цветом лица были ей в тысячу раз
дороже Копенгагена, которого она никогда не видела, И если Ларсен, гуляя по
саду, вспомнил о жене, то вовсе не для того, чтобы разрешить свои сомнения
на этот счет, - поделиться с женой своими огорчениями или нет, - а только
лишь с целью еще раз признаться самому себе, что он безнадежно одинок, и
поэтому все решения надо брать на себя.
Но какие решения мог на себя взять живший на Соломоновых островах
негоциант Ларсен в связи с тем, что Пруссия после победоносной войны
откромсала у несчастной Дании две богатые провинции? Что мог он сделать
против этого? Допустим даже, что Ларсен, будучи при больших деньгах,
действительно мог себя считать богачом, но неужели же он предполагал при
помощи своих средств компенсировать территориальные потери его родины? Нет,
разумеется, об этом не думал. Это он ясно понимал, что его трехсот тысяч
долларов никак не хватит для восстановления Дании. Однако, он все же не
упускал их из виду, считая, что и с такой суммой можно принести родине
существенную пользу.
Это у него крепко засело в голове, тем более что, уклонившись от
всякого участия в войне, он чувствовал себя должником: надо помочь родине,
надо! надо! И в тишине южного вечера, распластавшего над зеленым островом
благословение покоя, Ларсен изумленно ощутил у самого сердца вместе с
горячей волной беспокойства учащенный стук крови. А укладываясь спать, он
вспомнил сказку, которую любила рассказывать ему перед сном покойная мать -
сказку о герое Холгере, который спит в подземельях Кронборга и должен
проснуться для защиты Дании в час великого бедствия.
Ларсену было 42 года. Но в это мгновение он почувствовал в своей груди
тот самый трепет, которым некогда наполнялось его детское сердце от
сладостной надежды, что это именно он разбудит Холгера и станет его верным
оруженосцем.
II
Мысль о подвигах, зародившаяся у Ларсена еще в детстве, закрепилась
впоследствии самолюбивыми мыслями перегнать всех братьев. У отца Ларсена
была крохотная усадьба, способная кое-как прокормить четырех детей, но на
то, чтобы одевать их и учить, доходов не хватало. С грехом пополам удалось
это сделать с помощью брата матери, Вест-Индского моряка, который время от
времени присылал несколько гиней и взамен этого суеверно просил, чтобы при
каждом норд-осте за него крепко молились. Это была дешевая плата, никого не
тяготившая. Но молитвы, очевидно, помогали, и моряк прожил довольно долго.
Благодаря этому старший брат стал агрономом, средний пастором, а если
обучение младшего Ларсена ограничилось деревенской школой, то это случилось
только лишь потому, что малыша считали ни к чему не способным.
- Ты у нас глупенький, - говорил отец, поглаживая его прямые волосы
цвета сливочного масла. - Тебя мы отдадим на службу куда-нибудь в колонии.
Там большого ума не требуется. Там надо всего только уцелеть от лихорадки.
Мать, обычно молчаливая, покорная и безропотная, начинала задыхаться от
таких слов, сердито гремела ключами и, вырвав своего любимца из волосатых
рук мужа, тащила малыша куда-нибудь в чулан или погреб. Здесь, угостив его
сушеными яблоками, медом или пастилой, она обнадеживала этого молчаливого и
прожорливого зверька сладостными предсказаниями о том, что когда-нибудь он
затмит всех. А чтобы вселить в него уверенность в этом, она западающим
шепотом, по секрету, рассказывала ему, что один из ее предков был знаменитый
пират, державший в страхе все корабли на пространстве между Шотландией и
Антильскими островами. Говорила еще, что свои сказочные богатства он зарыл
на острове св. Фомы. Сообщая об этом своему любимцу, мать многозначительно
намекала ему, что вместе с кровью очень часто передаются в роду характеры и
судьбы.
При этом, ласково шлепая его по щеке, она неизменно добавляла:
- Надо только крепко хотеть; а если ты крепко захочешь, то и сокровища
найдешь. Вот увидишь, найдешь. Остров св. Фомы, - небольшой островок.
Пороешься и найдешь.
Никаких сокровищ на острове св. Фомы он не нашел и не искал, но,
увезенный братом матери на корабле в Вест-Индию, он шестнадцати лет поступил
на службу - как раз на этот самый остров! - к одному негоцианту,
торговавшему красильным деревом с Голландией. Здесь он быстро постиг
сущность колониальной торговли, - хватать, не зевать и не церемониться с
людьми цветных рас, - и, когда хозяин отправил его на Соломоновы острова за
черным и сандаловым деревом, молодой искатель счастья смело попробовал
совершить несколько самостоятельных операций. От удачного результата их на
загоревшем лице его появилась сытая надменность, а в движениях властное
спокойствие. В 26 лет он уже имел наличными первую тысячу золотых гиней и
несколько фамильярных прозвищ у местных воротил - это тоже кой-чего стоило.
В тридцать два года у него уже было золота в шесть раз больше. В
дальнейшем Ларсен уже являлся владельцем эбеновой рощи, нескольких шхун и
собственного трехмачтового корабля, который назывался "Фортуна".
Его братья прозябали в серой скудости мелочно расчетливой жизни,
перелицовывая старые костюмы и собирая деньги в глиняных копилках. Сухой
узкий рот среднего брата, деревенского пастора, даже и напоминал отверстие
такой копилки. Петер Ларсен ничего этого не знал.
Жизнь сразу открыла перед ним свои щедрые просторы и приучила думать -
широким раскрытым веером.
Богатство и сытость, правда, достаточно обкорнали крылья его мечтам и
планам. Он несколько отяжелел в мыслях. Но газетный лист от 31-го октября
1864 года снова сдвинул с места его упорные мозговые жернова. Горизонт
раздвинулся. Сквозь бесконечную синеву он увидел вдруг извилистые очертания
маленькой Дании. Надо ей помочь! Надо - и все!
III
Трепет, охвативший Ларсена, с тех пор больше не покидал его. В голове у
него точно зажегся неугасимый огонь, день и ночь пламеневший. Уже с утра
думал он о том, что по окончании работы в конторе, когда спадет зной, он
уединится в боковых аллеях сада, где буйная растительность скроет его от
всех. Там под ускоренный темп шагов он перебирал всевозможные планы, один
причудливее другого, исполненные, однако, житейской наивности колониальных
людей. То он серьезно подумывал о том, нельзя ли подкупить государственных
деятелей Пруссии, то он коварно предполагал наводнить Пруссию особым видом
сильно ядовитых змей, в изобилии здесь водившихся.
В этом беспрестанном придумывании наилучшего способа помощи своей
родине прошло семь месяцев. Дело не подвинулось вперед ни на один дюйм. Зато
Ларсен совершенно отошел от семьи - еще молодой и привлекательной жены и
троих детей. Он перестал быть мужем и отцом.
Тогда жена его, в жилах которой имелось несколько раскаленных капель
испанской крови, невольно зажглась ревностью и стала внимательно следить за
ним. Понятно, легче всего было объяснить его внезапную и дли тельную
отчужденность простой интрижкой с одной из туземных жительниц или
каким-нибудь тайным пороком, не так уж редко наблюдавшимся в колониях.
Слежка, однако, ни к чему не привела. Усердные соглядатаи исправно
докладывали ревнивой жене, что Ларсен задумчиво, в полном одиночестве бродит
в глухих местах, курит одну трубку за другой и решительно ни с кем не
видится. После этого отвергнутая жена решила пустить в ход усиленную
ласковость и внимание и прибегла даже к любовным пряностям. Не помогло и
это. Ларсен, по-видимому, целиком ушел в мир воображаемый, где главными
действующими лицами были два неутомимых спорщика, из которых один что-то
предлагал, а другой в мрачном презрении доказывал полную неосновательность
его планов. Этому воображаемому миру он полностью отдал всю страстность
своей натуры и сумасшедшую настойчивость своей воли, и поэтому он сейчас
походил на женщину-картежницу, любовный аккумулятор которой незаметно для
нее самой быстро иссякает за зеленым столом, и она перестает быть женщиной.
Ларсен перестал быть мужем. Жене оставалось только одно - бесноваться от
отчаяния, обиды и мутных томлений тела, вскипяченных солнечным зноем. Обида
выливалась у нее в диком вое, раздававшемся по ночам. Ларсен обычно спал у
себя в кабинете. За деревянной стеной, увешанной циновками, внезапно звучал
вой, протяжный, жуткий, полуживотный. Иногда это еще сопровождалось звоном
разбитой чашки. Ларсен презрительно поднимал голову, резко кричал на жену, а
под конец относил ей стакан воды и удивлялся, почему она не пьет.
Навещавший их карантинный врач, исхлестанный морщинами старичок,
растягивая улыбку до ушей, несколько раз говорил Ларсену:
- Вашей супруге, я полагаю, следовало бы иметь ребенка.
Ларсен яростно кричал в ответ:
- Четвертого? Вздор! Довольно. Мы не кролики.
Врач долго и настойчиво пытался расшифровать свои слова, усиленно
подчеркивая, что речь в сущности идет не о последствиях, а о причинах, но
Ларсен не хотел слушать его. Само собой разумеется, дело было вовсе не в
том, что Ларсен боялся уподобиться кроликам. Ему просто казалось нелепым,
бестактным, несвоевременным, что жена думает о таких глупостях в то время,
как он терзается упорным желанием изобрести способ помочь родине.
Но то, что так презрительно и по мужски недальновидно отбросил Ларсен,
ловко подобрал молодой стройный француз-инженер, работавший по сооружению
местной гавани. Всего только два раза он на улице перекинулся с г-жой Ларсен
острыми зазывающими взглядами, а в третий раз он уже смотрел на нее в такой
близости, что видел расширенные зрачки ее влажных бегающих глаз. Весьма
возможно, что супруг, целиком ушедший в свои мысли, никогда бы не узнал об
этом: супружеская ревность требует некоторого воображения или природной
мнительности, а, пожалуй, больше всего самостоятельного опыта в таких
изменах. У Ларсена не было ни того, ни другого, ни третьего. Для него
женщина, изменяющая своему мужу, была таким же редким исключением, каким в
обществе являются отцеубийцы, и когда преданный слуга-негр, вынянчивший
ларсеновских детей, дрожа, плача и задыхаясь, рассказал ему, что "чужой
масса" осмелился "много, много раз целовать госпожу", - Петер Ларсен,
изумленный, ошарашенный, никак не мог поверить, что такой редкий, необычный
случай приключился как раз с ним.
Несколько мгновений спустя он пришел в бешеную ярость, зверски ударил
негра кулаком в глаза, а затем настрого приказал ему молчать. Пришлось
оторваться от своих привычных мыслей и перейти к другим, новым, беспокойным
мыслям, и целых четыре дня продолжались поиски доказательств измены (Ларсен
так и говорил самому себе с возмущением: "целых четыре дня ушли на глупости,
недостойные серьезного человека"). На пятый день, вечером, он подкараулил
француза в глухом месте сада и напустил на него двух догов. Собаки в
четверть часа остервенело загрызли инженера насмерть. На шестой день
неосторожного юношу очень пышно похоронили. Убийца шел за гробом в цилиндре
и рединготе.
На седьмой день Ларсен вернулся к своим мыслям, довольный, что теперь
уже никто ему больше не помешает.
Рассказывают, что однажды спросили Ньютона, как он открыл закон
тяготения. - "Непрестанно думая о нем", - ответил физик. Ларсен никогда не
слышал о Ньютоне, но бессознательно избранный им метод был тот же. Никогда
не расставаясь с мыслями своими, он всегда был наготове влить расплывчатую
массу обуревавших его идей в какую-нибудь подходящую форму, которую
подскажет ему случайность. Однако, прошло уже восемь месяцев, а Ларсен все
еще пребывал в состоянии школьника, только собирающегося приступить к
решению трудной задачи.
IV
Погибшего инженера-француза заменил старый пьяненький голландец
Трейманс, некогда напряженный искатель счастья, под конец горько
разуверившийся в успехе. В один прекрасный день ему стало ясно, что он
неудачник. Тогда, грубо отбросив от себя всякие дальнейшие иллюзии, Трейманс
решил искать утешения в страсти к напиткам, и любимейшим из них стал для
него джин с медом.
Ларсен познакомился с ним в гавани во время работ. Ему понравились
сумрачные глаза голландца, излучавшие мечтательную скорбь. Они
разговорились. Оказалось, что Трейманс объездил весь свет и знает решительно
все. В словах старого неудачника Ларсен сразу почувствовал стыдливую печаль
человека, которого доконали несбывшиеся надежды. Слушая его, Ларсен
плотоядно подумал: "Вот у таких людей всегда можно чему-нибудь научиться и
даже взять напрокат несколько остроумных идей".
Они скоро подружились. Ларсен, обычно сухой, колючий, накрахмаленный,
подпустил его поближе и пригрел вниманием. Тогда голландец, осушая бокалы с
джином, стал извлекать из своих тайников выцветшие лоскутки былой
даровитости Сейчас все его слова звучали сказкой, но Ларсен понял, что
когда-то они представлялись Треймансу реальными возможностями.
Посмеиваясь над самим собой, Трейманс вспоминал, как в молодости он
верил в свои грандиозные проекты. А под конец сокрушенно сказал:
- Увы, люди измельчали, и ко всему крупному, великому, они относятся с
явной враждой. Так уж полагается: пигмей ненавидит всякого великана, даже
если он добр, как ангел. Во всяком случае, новейшим Колумбам, кроме того,
что они вынуждены будут переносить плевки, еще придется делить свою славу с
акционерными обществами, министрами и десятками ловких покупателей идей.
Ларсен нетерпеливо потеребил свои светло-рыжие бакенбарды и робко
спросил:
- Но все-таки еще возможны крупные дела?
- Не думаю, - с мрачным вздохом сказал Трейманс. - Для совершения
великих дел, вернее, для преодоления людской косности, нужны были
деспотические личности вроде фараонов и Александров Македонских. Явись
сейчас Христофор Колумб, он натолкнулся бы на парламентские речи и на
парламентские интриги. Ассигновка на его экспедицию несомненно должна была
бы пройти через парламент. Вы представляете себе, сколько бы наговорили по
этому поводу господа депутаты? А если бы ему захотели помочь богатые купцы,
на сцену сейчас выплыло бы международное право. Это то самое право, на
основании которого Англия делает все то, что ей хочется и забирает себе все
колонии. И в конце концов, бедный Колумб, не дождавшись ассигновки, умер бы
шкипером какой-нибудь мореходной компании.
Ларсен любезно подвинул к нему мятные лепешки, одну из них сам взял в
рот и поощрительно заметил:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг